После смерти Антонины он чаше всего пребывал в грустном настроении. Роберт спасался от воспоминаний о ней, загружая себя работой. Кроме своей основной деятельности, он занялся историческими изысканиями. Долгие часы просиживал в архиве университетской библиотеки в Фэрбенксе, изучая документы, старые газетные статьи о Чукотке. Больше всего он любил разглядывать старые фотографии, чуть пожелтевшие, но удивительно четкие. На них запечатлелась давно ушедшая жизнь на Чукотском полуострове, в старых селениях по побережью Ледовитого океана от устья Колымы до Камчатки. В фонде братьев Ломенов, предпринимателей начала века, попытавшихся основать пастушеское оленеводство на Аляске, оказались бесценные материалы о жизни аборигенов Берингова пролива. Кроме фотографий сохранились даже восковые валики с записями сказаний и легенд на чукотском и эскимосском языках, песни, сопровождаемые ритмичными ударами бубнов.
Берега Берингова пролива населял практически один народ, точнее два народа - чукчи и эскимосы, освоившие холодные воды, богатые крупными морскими зверями. Не олеин, не охота на земных млекопитающих, а промысел крупного морского зверя позволил создать уникальную культуру, сохранившуюся до конца двадцатого века, века электричества, радио, телевидения, реактивных лайнеров и компьютеров. Корни этой культуры уходят далеко в глубь веков, она возникла задолго до пирамид, рождения Христа, до возникновения европейской культуры. Это была настоящая цивилизация, Арктическая цивилизация. И эти люди заслуживали лучшей участи, нежели прозябание на обочине современной истории.
Роберт Карпентер скрупулезно изучал исторические документы о жизни аборигенов этого примечательного географического места, где сходились два материка, два полушария, где существовал мост между древними племенами азиатского и американского материков. И все явственнее вставала перед ним проблема сохранения этих народов, людей, которыми могло бы гордиться человечество. Тот образ жизни, который для европейца или жителя другого, более мягкого климатического пояса планеты считался настоящим подвигом, для них был привычным способом существования, обыденностью. Для сохранения этих людей, их жизни, необходимо сохранение животного мира, окружающего их испокон веков. Необходимость создания специального документа, имеющего силу международного закона, объявляющего связку "крупные морские животные - человек" незыблемым и нерушимым условием существования аборигенов Берингова пролива, для Роберта Карпентера стала наиболее насущной идеей.
Он поделился ею с руководителями местных общин, с главой Ассоциации малочисленных народов Арктики России на одной из международных встреч, но не почувствовал с их стороны большого энтузиазма. Эти новоявленные деятели, большинство из которых были выходцами из среднего звена недавно рухнувшей партийной номенклатуры, похоже, были более обеспокоены не насущными судьбами своих соплеменников, а какими-то непонятными бюрократическими играми, жадно заинтересованы в представительских функциях на международных форумах, озабочены внешними признаками участника большой политики. По малейшему, даже самому незначительному поводу они бегали советоваться в администрацию губернатора. Для внимательного наблюдателя было ясно, что эта общественная организация, которая по своему положению должна была состоять в непримиримой оппозиции к местной бюрократии, полностью зависела от нее, и даже жалованье президент Ассоциации получал оттуда же.
- Меня тоже беспокоит и даже, откровенно говоря, злит политическая и общественная пассивность местного населения, - с горечью заметила Сьюзен.
- Это результат тоталитарной идеологии и жесткого централизованного управления страной и людьми в Советском Союзе. Я хорошо изучил эту проблему и, по-моему, разобрался в ней. Чукчам и эскимосам долгие годы упорно и не без успеха вбивалась мысль о том, что лучше, чем коммунисты-тангитаны для них никто ничего не сделает.
- Это еще что за мутанты такие - коммунисты-тангитаны?
- Приезжие коммунисты, - пояснил Роберт. - Официально такого разделения не было среди членов партии, но посланец райкома, окружкома, обкома, а то и Москвы по коммунистической "породистости" стоял выше местного, доморощенного члена партии.
- Чертовщина какая! Это похоже на анекдот. А что же люди?
- Люди были одурманены пропагандой. Прежде всего, их постарались всеми силами убедить, что прежняя жизнь была недостойна настоящего человека. Вера в духов, старинные обычаи, сказки, легенды, обряды - все это удел диких, а дикие не могли рассчитывать попасть в коммунизм, земной рай. А кому не хочется в рай? Вот и старались. Отказывались от своей прошлой жизни, старались во всем подражать тангитанам. Человек, с грехом пополам освоивший русскую гармошку, почитался на порядок выше виртуоза игры на старинном бубне, а уж танцующий вальс по сравнению с исполнителем эскимосского танца был выше всяких похвал.
- Неужели не находилось умных людей или просто здравомыслящих, понимавших, что все это невероятный вздор? - возмущенно заметила Сьюзен.
- Наверное, находились, Но они не смели и пикнуть, потому что всякая критика культурной политики коммунистической партии по отношению к местным жителям воспринималась как антисоветчина, а это уже серьезное преступление. Была такая статья в Уголовном кодексе СССР - "антисоветская агитация и пропаганда". Кара была строгой.
- Мне теперь становятся понятными апатия и безразличие местных жителей. Они словно плывут по течению потока, ведущего в никуда.
- Народ потерял свой стержень. - задумчиво проговорил Роберт. - Можешь себе представить состояние человека, которому вдруг объявили, что он дикарь, не вполне человек и должно пройти какое-то время, прежде чем он сравняется с тем же тангитаном, коммунистом, достойным жить в светлом будущем - коммунизме? Этот комплекс неполноценности вбивался в сознание умело и коварно. А тут еще алкоголь, который является ядом для организма аборигена Арктики. Спаивание местного населения было выгодно для приезжих. Ослабленный алкоголем человек, с одурманенным мозгом, в котором билась только одна мысль - где бы еще выпить, легко поддавался пропаганде, свыкался с мыслью о своей недостаточности для жизни в современном обществе.
- Это ужасно! - проронила Сьюзен.
- Знаешь, Сьюзен, такие вещи делались и в нашей стране - в Америке. Вспомни политику "Бюро по делам индейцев", его бредовые идеи о насильственной ассимиляции индейцев и эскимосов, запреты в школах родного языка. Многих детей физически наказывали только за то, что они заговаривали на родном языке. Разница не очень большая, но наши люди сумели сохранить в селах чувство собственного достоинства, гордость.
- Знаешь, Боб, честно говоря, меня уже не интересует сокровище деда, - медленно проговорила Сьюзен. - Иногда даже думаю, что было бы лучше, если бы его вовсе не оказалось. Начнутся хлопоты, могут возникнуть всякие неприятности. Можно сказать, они у меня уже начались. Томми очень недоволен моими долгими отлучками. Он хочет взять отпуск и поехать со мной на Чукотку.
- Томми молодец! - усмехнулся Роберт. - Он друг надежный и понимающий. Я искренне завидую: тебе удалось встретить человека, который по-настоящему предан и понимает тебя.
После происшествия в Въэне Аркадий Пестеров на какое-то время притих, словно пришибленный.
Сьюзен даже всерьез опасалась за его физическое здоровье. Но на все вопросы о своем самочувствии он с грустной улыбкой отвечал, что с ним все в порядке, если не считать большого синяка под глазом. Когда отек опал, Пестеров с облегчением обнаружил, что глаз, слава богу, цел и видит. Но пока приходилось ходить в больших темных очках.
- Неудачно упал, - ответил он на вопрос Михаила Меленского.
Но неудачно падает обычно человек, нетвердо стоящий на ногах, и Михаил Меленский сразу догадался, что Аркадий в столице Чукотского автономного округа сорвался. Ну что ж, бывает. Кто не падал, тот не поднимался.
Сама же Сьюзен, обеспокоенная душевным состоянием своего сотрудника, старалась всячески отвлечь его, загружала работой, не оставляла его одного. В другое время Аркадий такое повышенное внимание к своей персоне расценил бы несколько иначе, но сейчас он понимал, что Сьюзен догадывается об истинных причинах его душевных терзаний. Все было бы иначе, если бы это случилось в другое время, когда Аркадий вел жизнь тихого алкаша, с утра слегка пьяного, а к вечеру уже сильно поддавшего. В таком состоянии он мог и упасть, и подраться, и видимые знаки такого образа жизни на внешнем облике считались естественными и понятными.
Порой возникала мысль напиться и все забыть. Вернуться к прошлой жизни, где хотя и были душевные страдания, но вполне преодолимые, легко излечиваемые даже небольшой порцией испытанного лекарства. Но Аркадий понимал, что тогда он может окончательно поставить на себе крест.
И он боролся. Терзался, переживал, подавлял в себе искушение, но держался, и похоже, это вызывало не только сочувствие, но и скрытое одобрение со стороны Сьюзен.
Одного он не мог понять, почему Сьюзен была так обеспокоена устройством фундамента для новой пекарни и почему именно на нее должны пойти валуны из-под старой пекарни? Что касается старых стен, пораженных грибком, их, конечно, надо снести и сжечь.
Перед самым концом навигации в бухту Гуврэль из Сиэтла завезли полный комплект пекарни, оборудования, которое только осталось собрать в Улаке. Чарльз Джонсон, старый знакомый Пестерова по первой поездке на Аляску, показал чертежи и выразил уверенность, что улакцы сами справятся с монтажом и самого здания, и оборудования.
- Мне советовали взять монтажников из Америки, - сказал Чарльз Джонсон, - но я уверен, что и на Чукотке среди местного населения найдется немало умельцев… У меня был опыт. Я строил новую школу в Номе. Она была полностью построена в Калифорнии, и оставалось только собрать ее. Тогда компания настояла, чтобы эту работу сделали ее рабочие. Они заломили такую цену! Но что поделаешь, пришлось платить. Теперь я стал умнее. Я лучше эти деньги отдам соплеменникам.
- Ты собираешься платить? - удивился Пестеров.
- А почему нет? Люди же будут работать, им надо есть, пить… Кофе или чай, - с улыбкой уточнил Чарльз Джонсон. - Все это заложено в смете. И деньги на это есть. Сьюзен Канишеро хорошо поработала. Она даже заставила раскошелиться "Атлантик Ричфильд", "Аляскинский банк" и "Фонд наследия".
- Это же большие деньги! - заметил Пестеров.
- Не очень уж и большие для таких богатых компаний. Не беспокойся, они внакладе не останутся. Они спишут эти суммы на благотворительность и получат налоговые льготы от правительства Соединенных Штатов Америки.
Чарльз Джонсон очень нравился Пестерову. Это был настоящий, деловой американец. Он родился в Уэльсе, как раз напротив Нувукана. Родителей потерял еще в детстве и воспитывался в религиозном приюте пресвитерианской церкви. Потом учился на строителя, жил в Калифорнии. Но сердце рвалось на родину. Вернулся в Ном, основал собственную фирму. Дела у него, по всему видать, шли неплохо. У него было трое сыновей, очень приветливая и очень толстая жена, габаритами которой муж особенно гордился. Все свободное время и заработанные деньги Чарльз Джонсон тратил на свое увлечение охотой. Чтобы бывать в самых недоступных местах Аляски, он даже приобрел небольшой самолет.
- Построим пекарню, поедем ко мне в гости и слетаем на побережье моря Бофорта. Там есть такие места, куда в полном смысле не ступала нога человека.
Весь груз на зиму остался в Гуврэле и был сложен в опустевших складах морского порта. Наняли охрану среди местной милиции, которой все равно нечего было делать.
Зиму Аркадий охотился на нерпу. Ему удалось разыскать на чердаке чудом сохранившееся охотничье снаряжение, оставшееся еще от деда, - акын-закидушку, моток тонкого нерпичьего ремня, два посоха. Один с кружком, чтобы не проваливался в снег, другой с крючком на одном конце и острым металлическим щупом на другом, проверять крепость льда. Старую мелкокалиберную винтовку одолжил косторез Кутегин.
Аркадий просыпался далеко до рассвета и, пока на электрической плитке разогревался чайник, посматривал из окна на темную громаду утеса Еппын, точнее чуть левее, где над нагромождением торосов, на горизонте медленно разгоралась заря. Это зарево будет перемешаться по стыку земли и неба, пока не вынырнет над дальними холмами красный диск зимнего солнца.
Но к этому времени он уже будет далеко в море.
Перед тем как выйти на морской лед, у отдельно стоящей скалы Сенлун, охотник надевал снегоступы и медленно шагал строго на север, к той линии, где встречались неподвижный припай и дрейфующий лед. Вот как раз на стыке чаще всего и встречались полыньи и разводья, где резвились нерпы и лахтаки. Но это отнюдь не означало, что поверхность открытой воды то и дело вспарывали черные головки тюленей. Случалось, что Пестеров просиживал в неподвижном и тщетном ожидании, в сооруженном из обломков льдин скрадке, весь световой день. Но случались и добычливые дни.
Сегодня ему удалось подстрелить три нерпы. Две туши он легко достал, подцепив багром, а третья, пока он разматывал загрубевший тонкий ремень акына, утонула. Две нерпы - это была настоящая удача! Для такого случая лаже существовало особое чукотское выражение - ачымьен, двойная добыча.
Медленное продвижение к синеющему вдали берегу настраивало на размышления. После того происшествия в "Теремке" Аркадий Пестеров больше не притрагивался к спиртному.
Все чаще его мысли обращались к судьбе соплеменников, к тому чудовищному социальному эксперименту, который проделали большевики с его народом. Но ведь он сам искренне верил, что все делается во благо людей, для их будущего счастья. Коммунистическое учение, которому он всем сердцем доверял, предполагало создание нового человека, который будет жить в светлом будущем. Это гармонично развитый - физически и умственно, образованный, обладающий прекрасными манерами, учтивый, любящий свою семью, добрый, но главное, преданный марксизму-ленинизму человек. Перебирая своих односельчан, их характеры, привычки, мораль, поведение, Пестеров убеждался, что ни один улакец по своим параметрам не подходил к жизни в светлом будущем. Ни Теркие, ни Кутегин, ни Сипкалюк, даже Пучетегина, никто не отвечал высоким требованиям человека будущего, не говоря уже о самом Пестерове. Копаясь в своей душе, особенно с похмелья, он обнаруживал в себе такие гнусные намерения и мысли, что даже перед самим собой становилось невыносимо стыдно.
Как теперь повернется жизнь? Тогда была хоть надежда, ради котором стоило терпеть, отказываться от своего прошлого, от собственных мыслей, слепо доверять партии, а сейчас? Никто никому не верит. Не верят, прежде всего, тому, что называлось государством, которое олицетворялось для местных жителей в образе приезжих тангитанов-начальников. Оно не раз обманывало людей, отбирало у них собственность, личные накопления, даже право решать свою собственную судьбу.
А сколько громких и высокопарных слов произносилось во славу народа! Во славу трудового рабочего класса и крестьянства! Вращаясь в высшей окружной партийной среде, Пестеров давно уяснил, что партийные начальники на самом деле народ не любили. Побаивались, старались мелкими подачками, льстивыми словами ублажить его. Владимир Петрович Парусов, сделавший партийную карьеру от рядового шахтера в угольных конях до руководителя окружной партийной организации, в минуты откровения признавался Аркадию Пестерову, что его никакими силами не загнать обратно в шахту.
Пестеров связал двух нерп, еще теплых, проткнув в мордах, где росли тугие, словно пластмассовые усы, надрезы, продел ремни и поволок добычу к берегу.
Громада Сенлуна медленно приближалась. Аркадий Пестеров несколько раз останавливался отдохнуть. Выкурив сигарету, он снова впрягался в упряжь и шел, чувствуя, как легко катятся по снегу нерпичьи тушки.
От Сенлуна охотник повернул вправо и вдоль береговой линии, отмеченной грядой изломанных торосов, направился к селению, ощущая горьковатый запах угольного дыма центральной котельной.
Подтащив добычу к подъезду, он крикнул в окно тете Наус, и она вынесла в ковшике воду. Облив тюленьи морды и отпив несколько глотков, Аркадий выплеснул последние капли воды в сторону моря, совершив вековой обряд, значение которого затерялось в глубине веков.
Он поднял добычу в кухню Пучетегиной, а сам вернулся в собственную квартиру, вскипятил чайник и с наслаждением выпил густого крепкого чаю. Ом чувствовал себя усталым, но усталость эта была приятная, умиротворяющая, сладостная.
Такой усталости не знали и не испытывали люди в больших городах. Если кому-то из них и доводилось разок сходить на зимнюю морскую охоту в Ледовитом океане, разговоров и хвастовства потом хватало… Существование в Арктике коренных северян сильно снижало героизм тангитанов. Он как-то прочитал очерк швейцарского путешественника Пальчевского, специалиста по выживанию в экстремальных условиях, о его поездке в район Верхоянска. С большой симпатией к самому к себе, с неподдельным восхищением собственным героизмом он описывал свои ощущения от пребывания на морозном воздухе, любовался собой, покорителем "полюса холода". В конце очерка выяснилось, что он покойно и героически лежал на нарте, которую тащили олени и местные якуты.
Или другой герой, член Государственной Думы, который вечно совался на экран телевизора со своей бородой, полярник, дрейфовавший на льдине. В бытность помощником первого секретаря окружкома КПСС, Аркадий Пестеров побывал на одной из таких льдин, в десятках километров к северу от острова Врангеля. Он был поражен, с каким комфортом устроились эти покорители Арктики! У них было радио, врач и даже пианино. Не говоря уже о прекрасном питании, надежных спасательных средствах на случай сжатия льдов. Тогда Пестеров спросил Владимира Петровича Парусова, почему оленеводы, которые живут в условиях куда худших, чем эти веселые, упитанные бородачи, не считаются героями? Уже потом, при дальнейшем размышлении, пришло понимание того, что тангитан, конечно, не считал себя ровней с каким-то оленеводом или морским охотником. Он был выше. А местный человек… Он как бы часть пейзажа…
Такие мысли долго не давали заснуть.
Он посмотрел на будильник. Полночь. В Москве уже начинался новый рабочий день.
Губернатор Чукотского автономного округа, или, как его называли коллеги-сенаторы, "начальник Чукотки", Виктор Александрович Базаров ежился на морозном ветру в ожидании служебной машины. Минус пять градусов. В Въэне - это теплынь! А здесь, в столице Российского государства, это настоящий мороз. Жаль, что нельзя надеть меховую кухлянку, нерпичьи торбаза и опушенный росомашьим мехом малахай. Весь этот комплект настоящей полярной одежды преподнесла ему в подарок в честь его избрания эскимоска из Кытрына Маргарита Сергеевна Глухих. Вот было бы занятно явиться в таком наряде на заседание Верхней палаты Государственной Думы!
В Москве, чтобы "соответствовать", надо носить дорогую, неброскую европейскую одежду. Опытный глаз сразу определял, что темный костюм сшит у дорогого портного, обувь стоит не одну сотню долларов, да и галстук тянет как минимум на официальную профессорскую зарплату в Московском университете.