Машина стала. Ступив на тротуар, он покачивался, словно в главное полицейское управление прибыл на лодке по бурным волнам. Прудон говорит: "Бог - это зло". Но даже выпотрошив мировую революцию в поисках la foi nouvelle, что мы выясним? Что побеждает смерть, а не рациональное начало, не рациональная вера. Наше собственное убийственное воображение становится громадной силой, а начинает оно с того, что объявляет убийцей Бога. В основе всех несчастий лежит человеческое недовольство, но с этим я разбираться не хочу. Легче не существовать вообще, нежели обвинять Бога. Проще. Чище. И хватит разбирательств!
Из машины ему передали дочь и проводили их к лифту, в котором вполне могла разместиться рота. С ними поднимались двое задержанных - тоже в сопровождении двоих. Это было на 11-й и Стейт-стрит. Он помнил место. Страшновато здесь. Вооруженные люди входят, выходят. Как было велено, он шел по коридору за дородным негром-полицейским с огромными руками и широкими бедрами. Остальные шли за ними. Теперь понадобится адвокат, и он, естественно, подумал о Сандоре Химмельштайне. Ему стало смешно при мысли о том, что скажет Сандор. Сандор сам действовал полицейскими методами, брал психологией, как это практикуется на Лубянке и вообще во всем мире. Сначала он грубо ломал человека, а потом, добившись желаемого результата, ослаблял хватку и обращался помягче. Его речи незабываемы. Он орал, что выйдет из дела и сбагрит Мозеса проходимцам, а те запечатают его спереди и сзади, заткнут рот, завяжут кишки узлом, поставят счетчик на нос и будут брать за вдох и выдох. Что говорить, незабываемые речи - речи наставника реальности. В чем не откажешь. - Вот тогда ты вспомнишь про смерть. Тебе гроб милее гоночной машины глянется. - Или вот это: - Я оставлю жену еще не старой богатой вдовой, чтобы не жалась с деньгами. - Он это часто повторял. Сейчас Герцог развлекся. Окровавленный, грязный, в рубашке с пятнами крови, он вспоминал все это и улыбался. Не надо презирать Сандора за грубость. Это его личный, грубый вариант распространенного мировоззрения, называемого американским образом жизни. А каков мой образ жизни? Теплая шубка у любимой киски, поглажу по шерстке - она и не пискнет, - это то же самое кредо глазами ребенка, но людей злобно будят, и они просыпаются брюзжащими реалистами. Набирайся ума, простофиля! Или тетушка Таубе - вариант наивного реализма: - Готзелигер Канлицкий сам обо всем заботился. Я даже не смотрела за этим. - Но тетя Таубе - она не только симпатяга, но еще хитрюга. Беспамятные мы - что говорим, что делаем… Тут его и Джун ввели в большую комнату, где было не протолкнуться, и Мозес предстал еще перед одним негром-полицейским. Сержант был далеко не молод, с ровным морщинистым лицом - складки наложены, кожа не перетянута. У него был темно-желтый, золотого отлива цвет лица. Он посовещался с доставившим Герцога полицейским, потом осмотрел револьвер, вынул оба патрона, еще прошептал какие-то вопросы полицейскому в лоснившихся брюках, тот склонился, тоже шепча ему на ухо.
- Ну, так, - обратился он к Мозесу. Надел бен-франклиновские очки - пару колониальных кругляшек в тонкой золотой оправе. Взял ручку.
- Имя?
- Герцог. Мозес.
- Второй инициал?
- Е. Елкана.
- Адрес?
- В Чикаго не проживаю.
С отменной выдержкой сержант повторил:
- Адрес?
- Людевилль, штат Массачусетс, и Нью-Йорк. Нет, лучше только Людевилль, штат Массачусетс. Улица безымянная.
- Это ваш ребенок?
- Да, сэр. Моя дочурка Джун.
- Где она живет?
- Здесь, с матерью, на Харпер-авеню.
- Вы в разводе?
- Да, сэр. Я приехал повидаться с ребенком.
- Понятно. Отпустить ее не хотите?
- Нет, начальник… сержант, - поправился он, дружелюбно улыбнувшись.
- Мы заводим дело на вас, Мозес. Выпивши не были? Не пили сегодня?
- Вчера вечером пропустил стаканчик, перед сном. Сегодня не пил. Может, мне провериться на алкоголь?
- Незачем. Вам не дорожное происшествие вменяется. Мы заводим дело в связи с этим пистолетом.
Герцог одернул платьице на дочери.
- Это - так, на память. И деньги тоже.
- А что за деньги такие?
- Русские деньги, времен первой мировой войны.
- Освободите карманы, Мозес. Что у вас там - я запишу.
Он без возражений выложил деньги, записные книжки, ручки, тряпочку носового платка, расческу и ключи.
- Куда вам столько ключей, Мозес?
- Я могу за каждый отчитаться, сэр.
- Не надо. Не запрещается, если вы не взломщик.
- Здесь только один чикагский ключ - с красной метиной. От квартиры моего друга Асфалтера. В четыре он должен подойти к Музею Розенвальда. Я передам ему девочку.
- Пока еще не четыре, и никуда вы пока не идете.
- Мне нужно позвонить и предупредить его. Иначе он напрасно будет ждать.
- А почему сразу не отвести ребенка к матери, Мозес?
- Видите ли… мы не поддерживаем отношений. Слишком испортили их.
- Вроде вы ее боитесь.
Герцог возмутился: его тянут за язык. Но срываться сейчас ни к чему.
- Нет, сэр, это не совсем так.
- Тогда, может, она вас боится.
- Просто мы так договорились - общаться через третьих лиц. Я ее не видел с осени.
- Ладно, позвоним вашему дружку и мамаше ребенка тоже.
- Ей не звоните! - вырвалось у Герцога.
- Не надо? - Сержант послал ему смутную улыбку и на минуту расслабился, словно добившись желаемого. - Ясно, мы ее сюда доставим и послушаем, что она скажет. Если у нее к вам претензии, то дело выйдет серьезнее, чем нелегальное хранение оружия. Мы тогда предъявим вам скверное обвинение.
- У нее нет претензий, сержант. Можно поднять документы, не вызывая ее сюда. Я содержу этого ребенка и еще ни разу не уклонился от уплаты. Только это и скажет вам миссис Герцог.
- У кого купили револьвер?
Снова-здорово, без хамства ты не полицейский. Специально так делают, чтобы вывести из себя. Но он сохранял выдержку.
- Я его не покупал. Он принадлежал моему отцу. И эти русские рубли тоже.
- Такой вы сентиментальный?
- Да, такой. Сентиментальный сукин сын. Если угодно.
- И насчет них вы сентиментальный? - Он постучал пальцем по пулям - по одной и по другой. - Ладно, будем звонить вашим. Джим, пиши фамилии и номера.
Он обращался к полицейскому, который привел Герцога. Тот стоял рядом, мордатый, ногтем теребил щеточки усов, морщил губы.
- Да возьмите книжку - вон ту, красную. Только, пожалуйста, не потеряйте. Фамилия моего друга. - Асфалтер.
- А другая фамилия - Герцог, - сказал сержант. - На Харпер-авеню - так?
Мозес кивнул. Он смотрел, как деревянные пальцы листают его парижскую, в кожаной обложке, книжку, испещренную неразборчивыми и полустершимися записями.
- У меня прибавится проблем, если вы вызовете мать ребенка, - в последний раз попытался он урезонить сержанта. - Не все ли равно, если придет мой друг Асфалтер?
- Иди, Джим.
Негр отметил красным карандашом нужные места и вышел. Мозес сугубо позаботился о том, чтобы принять безучастный вид: никакой строптивости в лице, ни тем более молящего выражения, ничего сколько-нибудь личного. Было время, он верил в безотказное действие прямого взгляда, отметающего в сторону разность положения и обстоятельств: человек без слов открывает свое сердце другому. Душа познает душу. Сейчас он улыбнулся про себя. Сладостные мечты! Да попытайся он заглянуть в глаза этому сержанту, тот швырнет в него его же записной книжкой. Значит, Маделин придет. Ну и пусть. Может, в конечном счете он этого хотел - так или иначе встретиться. Повернувшись правильным, бледным профилем, он упорно глядел в пол. Джун ерзнула на руках, разбередив боль в боку. - Не обижайся на папу, - сказал он. - В другой раз пойдем к дельфинам. Наверное, у акул дурной глаз.
- Сядьте, если хотите, - сказал сержант. - Вы же еле стоите, Мозес.
- Мне надо позвонить брату, чтобы прислал своего адвоката. Если, конечно, понадобится. А если меня выпустят под залог…
- Вас выпустят под залог, хотя не знаю, какая будет сумма. Поручители найдутся. - Он повел тыльной стороной ладони, точнее запястьем, и Мозес, повернувшись, увидел у себя за спиной стоявший по стенам разнообразный люд. И явно были поручителями, судя по их приличному виду, те двое, что терлись около него.
Он равнодушно осознал, что представляет для них рискованный случай. Они видели его билет на самолет, ключи, ручки, рубли и бумажник. Разбей он собственный автомобиль, на залог можно рассчитывать, только малый. А за нанятый как? Тем более этот тип не местный, в грязноватой легкой рубашке, без галстука. Нет, он не тянет на несколько сот долларов. Только бы не больше, подумал он, - тогда я выберусь без помощи Уилла или Шуры. Некоторые всегда располагают к себе. А у меня не было и нет такой способности. Много воли даю чувствам. Горячее сердце, низкий порог доверия. Велите мне дать трезвую оценку себе, я выскажу ее этими же словами.
Вспомнилось, как на пляже, разбившись на команды, его всегда гнали в тыл противника, и, если он зевал мяч, замечтавшись, те и другие орали ему: - Ну ты, балда! Руки-крюки! Ворон ловишь? - Он был безгласным участником потехи.
Под его сцепленными руками легко и ходко билось сердце его дочери.
- Так зачем вы ходите с заряженным пистолетом, Мозес, - стрельнуть в кого-нибудь?
- Конечно нет. И пожалуйста, сержант, - мне неприятно, что ребенок слышит такие вещи.
- Вы заварили эту кашу, а не я. Или попугать кого хотели? Зуб на кого-нибудь имеете?
- Да нет, сержант, я собирался использовать его как пресс-папье. Я забыл вынуть пули, потому что ничего не смыслю в пистолетах и мне это просто не пришло в голову. Вы разрешите мне сейчас позвонить?
- В свое время. Пока нет. Вы посидите, я займусь другими. Ждите, когда придет мамаша ребенка.
- Нельзя для девочки достать пакет молока?
- Дайте Джиму - Джим! - 25 центов. Он принесет.
- С соломинкой - а, Джун? Ты любишь пить через соломинку. - Она кивнула, и Герцог сказал: - Если не трудно, прихватите, пожалуйста, соломинку.
- Папа.
- Да, Джун?
- Ты не рассказал про самых-самых.
Он не сразу вспомнил.
- А-а, - сказал он, - ты имеешь в виду нью-йоркский клуб самых-самых людей?
- Да, про них.
Она села у него на стуле между колен. Он подвигался, чтобы ей было удобнее. - Есть такое общество, где сошлись самые-самые люди. Там есть самый волосатый лысый человек - и самый лысый волосатый.
- Самая толстая худая женщина.
- И самая худая толстая женщина. Самый высокий карлик и самый маленький великан. Все там подобрались. Самый слабый силач и самый сильный доходяга. Самый глупый умница и самый умный глупец. Еще там есть такие диковины, как акробаты-калеки и красавицы-уродины.
- И что они делают, пап?
- В субботу вечером они устраивают ужин с танцами. Проводят конкурс.
- Кто отличит одного от другого.
- Правильно. И если ты отличишь самого волосатого лысого от самого лысого волосатого, то получаешь приз.
Слава Богу, ей нравилась ахинея, которую нес отец, и он не лишит ее этого удовольствия. Она положила голову ему на плечо и, показав зубки, дремотно улыбнулась.
В комнате было жарко и душно. Отсев со стулом в сторонку, Герцог слушал, в чем обвиняются те двое, что ехали с ними в лифте. Двое же филеров - из отряда полиции нравов, как он скоро уяснил, - давали показания. Они привели еще женщину, ее он сначала не заметил. Проститутка? Вне всякого сомнения, хотя держится как добропорядочная, состоятельная дама. И, словно ему недоставало собственных забот, Герцог продолжал глядеть и внимательно прислушиваться. Филер говорил: - Они скандалили в комнате этой женщины.
- Тяни молочко, Джун, - сказал Герцог. - Оно не холодное? Тяни понемногу, милая.
- Вы их слышали из коридора? - сказал сержант. - Из-за чего кричали?
- Этот малый разорялся насчет пары серег.
- И что насчет серег? Это на ней которые? Где вы их взяли?
- Купила. Вот у этого. По договоренности.
- Договоренность была - в рассрочку, а ты не платила.
- Тебе платили.
- Так он сел на ее заработки. Ясно, - сказал сержант.
- Дело было так, - с хмурым, скучным лицом объяснял филер. - Он привел с собой этого малого и, когда она отдуплилась, потребовал себе десять долларов - мол, в счет серег. А она не дает.
- Сержант! - взмолился другой доставленный. - Не знаю я этих дел. Я же не городской.
Разве что из самой Ниневии, где только и водятся такие копченые мордовороты. Мозес смотрел с интересом, изредка что-нибудь шепча Джун, чтобы та не вникала в происходящее. Он странным образом припоминал кого-то в этой женщине, если отвлечься от жирной косметики, ярко-зеленой подмалевки глаз, крашеных волос и испорченного полнотой носа. Ему очень хотелось задать ей допрос. Не училась ли она в средней школе Маккинли? И не пела ли в хоре? Если да, то мы однокашники! Не помните - Герцог? Который подготовил выступление в классе - слово об Эмерсоне?
- Пап, молоко не проходит.
- Потому что ты изжевала соломинку. Давай расправим.
- Нам надо идти, сержант, - сказал ювелир. - Нас люди ждут.
Жены! - подумал Герцог. Их жены ждут!
- Вы родня друг другу?
- Он мой зять, погостить приехал из Луисвилла.
Ждут жены, одна из них - сестра. И он, Герцог, тоже ждет, чувствуя дурноту от одного предвкушения встречи. Могла эта женщина быть Карлоттой из хора, что пела контральтовое соло в "Еще раз радостно…" (Вагнер)? Не исключается. Посмотри на нее теперь. Откуда появится желание перепихнуться с такой теткой? Откуда! Он отлично знает откуда. Посмотри на ноги с набухшими венами, на кое-как уложенную грудь - точно непереглаженная постирушка. А почти селедочный взгляд? Масленый рот? Но он таки знает откуда: от грязной ее ухватки - оттуда! От гнусной сноровки!
В эту минуту в комнате появилась Маделин. Она вошла со словами: - Где мой ребенок? - Увидела Джун у него на коленях и стремительно пересекла комнату. - Иди сюда, дочка. - Пакет с молоком она отставила в сторону и взяла девочку на руки. В ушах у него застучала кровь, затылок сжало обручем. Не взглянуть на него Маделин не могла, но взгляд ее был неузнающим. Дергая бровью, она холодно отвернулась от него.
- Ребенок не пострадал? - сказала она.
Сержант жестом отпустил полицию нравов. - С ней полный порядок. Будь на ней хоть одна царапина, мы бы ее сразу отправили к Майклу Ризу. - Маделин проверила руки Джун, ноги, тревожно ощупала ее всю. Сержант кивком подозвал Мозеса. Тот подошел, и они встали друг против друга - он и Мади - по обе стороны стола.
Она была в светло-голубом полотняном костюме, волосы свободно откинуты назад. Если в двух словах определить ее образ действий: хозяйка положения. Начальственно-громко отдались в этой глухо гудящей комнате ее каблуки. Герцог долгим взглядом вобрал ее голубоглазый прямоносый греческий профиль с маленьким ртом и двоящимся подбородком. Глубокий тон лица означал в ее случае, что внутри она полыхает. Лицом она, показалось ему, вроде бы поправилась - грубело лицо. Дай-то Бог. Только справедливо, если вульгарность Герсбаха отложилась и на ней. И она определенно раздалась сзади. Он представил, какого рода трепка и таска были тому причиной. Супружеский долг - нет, не то слово: любовный.
- Это отец ребенка, леди?
Маделин по-прежнему не желала удостоить его признающим взглядом. - Да, - сказала она. - Я развелась с ним. Не так давно.
- Он живет в Массачусетсе?
- Я не знаю, где он живет. Это меня совершенно не касается.
Герцог восхищался ею. И как не восхищаться таким самообладанием. Она никогда не терялась. Когда она взяла у Джун молоко, она точно знала, куда поставить пакет, хотя и минуты не пробыла в комнате. А уж склад на столе она хорошо изучила, и рубли эти, и револьвер. Его она никогда не видела, но по магнитной защелке должна признать людевилльские ключи и догадаться, кому принадлежит револьвер. Как он знал ее ухватки и повадки, и этот ее чистокровный шик, и тик на носу, и безумное высокомерие в глазах! Пока сержант задавал ей вопросы, Мозес, заторможенно, но упорно перебирая мысли дальше, добрался до одного дрянного ее свойства: особый запах сугубо женского секрета. И вот ни этот тайный сладковато-кислый запах, ни полыхающие синевой глаза, ни злобные взгляды, ни злобствующий маленький рот уже не властны над ним. Хотя от одного взгляда на нее начинала болеть голова. Размеренно и ходко, как кулачки в масленой рубашке, стучала кровь в висках. Он необычайно отчетливо видел ее: обливная грудь в квадратном вырезе жакета, обливные ноги нежно-коричневого оттенка. И совершенно обливное лицо, особенно лоб, до невозможности гладкий. Вся ее лютость на этом лбу написана. Французы называют такой: le front bombé, а если другими словами - педоморфный лоб. Абсолютно непознаваемо, что происходит там внутри. Ты понял, Мозес? Мы не знаем друг друга. Тот же Герсбах с горящими, врущими глазами и кустарной выделки щекастым, складчатым лицом, даже шарлатан, психопат и кто там еще Герсбах - он непознаваем. Как и моя персона. Но когда негодяи расправляются с кем-нибудь, они остаются в убеждении, что тот совершенно познаваем. Они разделались со мной, ergo, они претендовали на окончательное знание Герцога. Это меня-то они знали! Я же согласен со Спинозой (надеюсь, он не будет возражать) в том, что бесчеловечно требовать невозможное, употреблять власть там, где непозволительно это делать. Так что, извините, сэр и мадам, но ваши ярлыки я не признаю. Нет, она дикий человек - Маделин: замусоренная гордость, перекошенная яростью красота, смешанный рассудок - алмаз чистой воды и вулвортская стекляшка. И Герсбах, мой подхалим, - для симбиоза разнородных начал. Для симбиоза и похабства. В ней сладость дешевого леденца и тонкий ядовитый привкус эссенции. Только я не выношу им приговора. Это не мое дело, пусть сами с собой разбираются. Я явился причинить зло - это верно. Но первая же пролитая кровь была моей кровью, и я выхожу из игры. Считайте меня выбывшим. За исключением всего, что касается Джун. Во всем остальном я не играю раз и навсегда. Общий привет.
- Он - что, доставляет вам неприятности? - услышал вопрос сержанта отсутствующе слушавший Герцог.
- Будь добра, следи за словами, - сдержанно сказал он Маделин. - Хватит нам того, что есть.
Она никак не реагировала на него.
- Да, он меня беспокоил.
- Угрожает чем-нибудь?
Герцог, напрягшись, ждал ответа. Она должна принять в соображение алименты - квартирную плату. Она практичная женщина, очень практичная и невероятно хитрая. Но одновременно ее распаляет ненависть, пограничная с безумием.
- Непосредственно мне - нет. Я не видела его с октября.
- Кому же тогда? - нажимал сержант.