Ясно, Маделин сделает все, на что способна, чтобы ухудшить его положение. Она понимала, что ее отношения с Герсбахом дают все основания для дела об опеке, и поэтому извлечет все, что можно, из его теперешней слабины - из этой идиотской накладки. - Его психиатр, - сказала она, - счел нужным предупредить меня.
- Предупредить! О чем, интересно? - сказал Герцог.
Она по-прежнему обращалась только к сержанту: - Что он в возбужденном состоянии. Если вам нужно с ним переговорить, это доктор Эдвиг. Он нашел необходимым уведомить меня.
- Эдвиг - болван, он дурак, - сказал Герцог.
Лицо Маделин полыхало жарким румянцем, горло зажглось, как розовый кварц, и странным светом вспыхнули глаза. Он знал, что она переживала в эту минуту: счастье! Эх, сказал он про себя, руки-крюки, опять зеванул мяч. Противник набирает очки. Она блестяще использовала его ошибку.
- Этот пистолет вам знаком? - Сержант держал его на желтой ладони, валяя пальцами осторожно, словно рыбку, окунька.
Такой силы взгляда, каким она впилась в револьвер, он не знал за ней и в минуты любви. - Так он его, значит? - сказала она. - И патроны? - В ее взгляде была страшная, неприкрытая радость. Губы плотно сжаты.
- Он был при нем. Вам он знаком?
- Нет, но я ничему не удивляюсь.
Мозес глядел на Джун. Лицо у нее опять помрачнело; что-то она хмурилась.
- Вы когда-нибудь подавали жалобу на Мозеса, а?
- Нет, - сказала Мади. - Жалобу я не подавала. - Она резко вдохнула. Что-то у нее было про запас.
- Сержант, - сказал Герцог, - я же говорил: жалобы не было. Спросите - хоть одну выплату я пропустил?
Маделин сказала: - Я отдала его фотографию в полицию Гайд-парка.
Она заходит слишком далеко. - Маделин! - предостерег он.
- Помолчите, Мозес, - сказал сержант. - Зачем вы это сделали, леди?
- Чтобы не околачивался возле дома. Пусть последят.
Герцог покачал головой, отчасти в укор самому себе. Сегодня он совершил ошибку в духе предыдущего этапа. Для нынешнего дня она нехарактерна. Но старый счет надо оплачивать. Когда ты пойдешь в ногу с самим собой!? - задал он себе вопрос. Когда настанет такой день?
- А он околачивался?
- Его не видели, но я абсолютно точно знаю, что околачивался. Он ревнив и вообще скандалист. У него ужасный характер.
- Однако жалобу по форме вы не подавали?
- Нет. Но, я полагаю, меня оградят от какого бы то ни было насилия?
Она резко это сказала, и Герцог видел, как, слушая, сержант по-новому глядел на нее, кажется, уясняя себе наконец весь ее сволочизм. Он взял со стола свои бен-франклиновские очечки с кругляшками-окулярами. - Никакого насилия не предвидится, леди.
Да, подумал Мозес, он начинает понимать, что к чему. - Я видел только одну пользу от этого револьвера: прижимать бумаги, - сказал он.
Ткнув пальцем в пули и прямо глядя ему в глаза, Маделин впервые обратилась к нему: - Одна предназначалась мне, да?
- Ты так считаешь? Откуда такие мысли, интересно? А кому предназначалась другая? - Он совершенно владел собой, голос был ровный. Он изо всех сил старался вытащить наружу затаившуюся Маделин - Маделин, какой он ее знал. Пока она не отрываясь смотрела на него, румянец сходил с лица и нос уже меньше дергался. Она вроде бы поняла, что должна следить за своим тиком и умерить ярость во взгляде. Все заметнее белело лицо, глаза сузились, застыли. Он был уверен, что правильно понимает их выражение. В них выражалось абсолютное желание его смерти. Это куда больше, чем заурядная ненависть. Это приговор к небытию, подумал он. Способен ли понять это сержант? - Так кому же, по-твоему, предназначался приснившийся тебе выстрел?
Она ничего не сказала ему, просто смотрела теми же глазами.
- На этом кончим, леди. Берите ребенка и ступайте.
- До свидания, Джун, - сказал Мозес. - Сейчас ты пойдешь домой. Папа скоро повидается с тобой. Ну, целуй сюда, в щеку. - Девочкины губы коснулись щеки. Потянувшись через материно плечо, Джун тронула его рукой. - Благослови тебя Бог. - И уже вслед поспешно уходившей Маделин добавил: - Я вернусь.
- Сейчас я кончу ваше дело, Мозес.
- Я должен внести залог? На какую сумму?
- Триста долларов. Только настоящих, а не вроде этих.
- Если можно, разрешите мне позвонить.
Сержант жестом велел ему взять десятицентовик из мелочи на столе, и Мозес между делом отметил, какое у него властное, полицейское лицо. Человек явно с примесью индейской крови - может, чироки или оседж; и один-другой ирландский предок. Бесстрастность изборожденного морщинами, вызолоченного лица со строгим носом и крупными губами - и величавое достоинство мельчайшей, волос к волосу, седой курчавости на голове. Его тяжелые персты указывали на телефонную будку.
Усталый, выпотрошенный, но вовсе не подавленный, Герцог набирал номер брата. Почему-то думалось, что он хорошо себя показал. Само собой, он остался верен себе - нажил новые неприятности на свою голову, и теперь еще Уилл должен внести залог. И все же тяжести на сердце не было - наоборот, он чувствовал почти что избавление. Возможно, он слишком устал, чтобы предаваться унынию. Скорее всего, так: метаболический сброс утомления (подобные психологические толкования ему нравились; приведенное здесь пожаловало из эссе Фрейда о скорби и меланхолии) на время развеял его, развлек.
- Слушаю.
- Можно попросить Уилла Герцога?
Оба сразу узнали друг друга по голосу.
- Моз! - сказал Уилл.
Герцог не мог совладать с чувствами, откликнувшимися на голос Уилла. Памятная интонация, памятное имя мигом всколыхнули их. Он любил Уилла, Хелен и даже Шуру, несмотря на его миллионы, делавшие его чужим. В тесноте металлической будки у него мгновенно вспотела шея.
- Где ты пропадал, Моз? Старуха вчера вечером звонила. Я потом глаз не сомкнул. Где ты сейчас?
- Эля, - назвал его Герцог домашним именем, - ты не беспокойся. Ничего страшного, но я в городе, на 11-й и Стейт-стрит.
- В главном полицейском управлении?
- Небольшое дорожное происшествие. Без жертв. Но меня держат под залог в триста долларов, а их у меня при себе нет.
- Какой разговор, Моз! Мы тебя с прошлого лета не видели. С ума все посходили. Я скоро буду.
Он ждал в камере еще с двумя. Один был пьян и спал в грязном исподнем. Другой был негритянский паренек, совсем юный, в дорогом бежевом костюме и коричневых туфлях из крокодиловой кожи. Герцог поздоровался с ним, но парень предпочел отмолчаться. Ушел в свои неприятности и увел глаза в сторону. Мозесу было жалко его. В ожидании он прислонился к решетке. Не его это сторона решетки, он это кожей чувствовал. Унитаз, голая металлическая скамья, мухи на потолке. Не по его грехам, считал Герцог, такая обстановка. Он тут мимоходом. На улицах, в американском обществе - вот где отбывает он свой срок. Он безразлично сел на скамью. Из Чикаго, думал он, надо уезжать немедленно и только тогда вернуться, когда он сможет быть полезным Джун, по-настоящему полезным. Хватит горячки, надрыва и театральщины с подглядыванием в окна; хватит аварий, обмороков, встреч "ты бьешь - он кричит" и очных ставок. Гул беды в коридорах и камерах, вонь в канцелярии, печать отверженности на лицах, за открывшейся дверью - судьба вот этого мертвецки спящего, залившего подштанники мочой, - имеющий глаза, ноздри, уши пусть слышит, обоняет и видит. Имеющий разум, сердце - пусть задумается.
Устроившись, чтобы не бередить боль в ребрах, Герцог даже умудрился набросать некоторые мысли. В них не было особого складу и уж тем более логики, они просто приходили ему в голову. Такая была система у Мозеса Е. Герцога, и он азартно записывал на колене: Грубый, несовершенный механизм гражданского мира. Что называется, каменный век. Если в основе общественного порядка лежит, по мысли Фрейда, Рохайма и пр., коллективное древнее преступление, когда группа братьев нападает на праотца, убивает и пожирает его, освобождаясь через это убийство и объединенная теперь пролитой кровью, то известный смысл есть в том, чтобы тюрьма сохраняла мрачную, архаическую атмосферу. Еще бы: дикая сила объединившихся братьев, солдат, насильников и т. д. Только это все метафора, не более. Я не могу смириться с мыслью, что мое затмение производно от этого глухого бессознательного мрака. От этой примитивной кровавой каши.
Мы можем сомневаться и отрицать, но заветная мечта человеческая состоит в том, что жизнь может исполниться смысла. Каким-нибудь непостижимым образом. Еще до смерти. Может совершиться не вопреки логике, а непостижимо. Пощаженный этими грубыми тюремщиками, ты получаешь последний шанс познать справедливость. Истину.
Дорогой Эдвиг, быстро записывал он. Вы отлично отработали гонорар, разъяснив мне, что неврозы можно квалифицировать по неспособности выдерживать двусмысленные ситуации. Я только что прочел в глазах Маделин очевидный приговор: "Трусу не жить!" Ее заболевание - самоочевиднейшее. Позвольте мне скромно признаться, что с двусмысленностями я теперь управляюсь гораздо лучше. Впрочем, рискну сказать, что меня пощадила главная двусмысленность, приводящая в отчаяние интеллектуалов, а именно: цивилизованные индивидуумы ненавидят и отрицают цивилизацию, которая только и делает возможным их существование. А по душе им некое воображаемое положение человека, которое они сами же измыслили и полагают единственно правильным - единственной реальностью человека. Как это странно! Однако самая культурная, отборная и разумная часть общества зачастую и самая неблагодарная. В неблагодарности, впрочем, ее общественное назначение. Вот вам еще одна двусмысленность! Дорогая Рамона! Я очень обязан тебе и прекрасно это понимаю. Пока я, наверно, не вернусь сейчас в Нью-Йорк, но связь буду поддерживать. Господи! Смилуйся! Господи Боже! Рахэм олеину, мелех маймид. Царь смерти и живота!..
Когда они выходили из полицейского управления, брат заметил ему: - Ты вроде бы не очень расстроен.
- Да, Уилл.
В небе над тротуаром и теплым вечерним сумраком пролегли золотистые шлейфы реактивных самолетов, и к северу от 12-й улицы уже сумбурно зыбились огни кабаков, бледное месиво, в котором увязала улица.
- Как ты себя чувствуешь?
- Прекрасно, - сказал Герцог. - А как я выгляжу?
Брат осторожно ответил: - Тебе не помешало бы немного отдохнуть. Может, заглянем к моему врачу?
- Не вижу необходимости. Ссадина на голове перестала кровоточить практически сразу.
- Однако ты хватался за бок. Не дури, Моз.
Уилл человек сдержанный, положительный, трезвый, он пониже брата, зато волос у него погуще и потемнее. Среди таких экспансивных родичей, как папа Герцог и тетушка Ципора, его выделяли тихость, вдумчивость и скрытность.
- Как дома, Уилл, как дети?
- Все хорошо… Чем ты занимался, Мозес?
- Не суди по виду. Не так страшен черт, как его малюют. На самом деле я в хорошей форме. Ты помнишь, как мы заблудились на озере Вандавега? Как барахтались в иле, резали ноги в камыше? Вот это действительно было опасно. А сейчас - чепуха.
- Зачем тебе понадобился пистолет?
- Ты знаешь, что я не больше папы способен в кого-нибудь выстрелить. Ты взял его цепочку для часов, а я вспомнил про старые рубли в столе - и заодно взял револьвер. Зря, конечно. Хотя бы вынул пули. Еще одна блажь. Давай не будем об этом.
- Не будем, - сказал Уилл. - Я совсем не хочу тебя травить. Дело не в нем.
- Я знаю, в чем дело, - сказал Герцог. - Ты тревожишься. - Он умерил голос, чтобы тот не дрогнул. - Я тебя тоже люблю, Уилл.
- Я знаю.
- Да, вел я себя не очень обдуманно. С твоей точки зрения… Да с любой разумной точки зрения. Я привел Маделин к тебе в контору, чтобы ты видел, на ком я женюсь. Было ясно, что ты ее не одобряешь. Я сам ее не одобрял. И она меня не одобряла.
- Зачем тогда женился?
- Бог связывает все, что болтается без дела. Спроси зачем! Уж конечно, он не пекся о моем благоденствии, о моей личности, если на то пошло. Тут можно сказать одно: - Вот красная нитка, связанная с зеленой - или голубой, - интересно зачем? - А потом я убухал все свои деньги в людевилльский дом. Это уже было просто безумие.
- Не скажи, все-таки недвижимость, - сказал Уилл. - Ты не пытался его продать? - Уилл истово верил в недвижимость.
- Кому? И как?
- Составь с агентом опись. Может, я подъеду, посмотрю сам.
- Буду тебе признателен, - сказал Герцог. - Только сомневаюсь, чтобы кто-нибудь в здравом уме купил его.
- Моз, дай я позвоню доктору Рамсбергу, пусть он тебя посмотрит. А потом пойдем ко мне и пообедаем. Мои будут в восторге.
- Когда ты сможешь приехать в Людевилль?
- На будущей неделе я должен быть в Бостоне. Потом мы с Мюриэл собирались на Кейп-Код.
- Так поезжай через Людевилль. Это близко от магистрали. Ты окажешь мне огромную услугу. Я должен продать этот дом.
- Пойдем к нам, за столом и поговорим.
- Нет, Уилл, не могу. Ты посмотри на меня - я же последняя рвань, только расстрою всех. Не хватало вам вшивой заблудшей овцы. - Он рассмеялся. - Нет, в другой раз, когда немного приду в норму. А сейчас я похож на новоиспеченного иммигранта. Типичный ПЛ. Вот такими мы приехали из Канады. Господь Бог, мы были все в саже.
Уилл не разделял его страсти к воспоминаниям. Инженер-технолог, строительный подрядчик, человек уравновешенный и рассудительный, он с болью видел Мозеса в таком состоянии; лицо у него пылало, текло; он вынул из внутреннего кармашка хорошо сшитого пиджака носовой платок и промокнул лоб, щеки, крупные герцогские глаза.
- Извини, Эля, - сказал Мозес спокойнее.
- Да я…
- Дай мне немного привести себя в порядок. Я понимаю, ты за меня волнуешься. Но уж так вышло. Извини, что причиняю тебе беспокойство. У меня действительно все хорошо.
- Точно? - печально взглянул на него Уилл.
- Да, только сейчас всё против меня: грязный, навалял дурака, отпущен под залог. Смех и только. На следующей неделе, на востоке, все будет выглядеть совершенно иначе. Хочешь, я встречу тебя в Бостоне? Когда оклемаюсь? Сейчас тебе придется обращаться со мной как с придурком. Как с ребенком. А это неправильно.
- Я тебя вовсе не осуждаю. Неудобно тебе идти к нам - не надо. Хотя все-таки мы одна семья… Вон, на той стороне моя машина. - Он показал на темно-синий "кадиллак". - Все же заедем к врачу, я должен знать, что ты не пострадал в аварии. А потом делай как знаешь.
- Ладно, уговорил. Ничего у меня не найдут. Помяни мое слово.
Однако он не очень удивился, узнав, что сломано ребро. - Легкое не затронуто, - сказал врач. - Недель на шесть наложу повязку. И два-три шовчика на голове. Тяжелое не поднимать, не напрягаться, дрова не колоть и вообще избегать резких движений. Уилл говорит, вы у нас помещик? Ферму имеете в Беркширах? Недвижимость?
Седоватый, зачесанный назад, с пронзительными глазками, доктор растянул в улыбке тонкие губы.
- Она в запущенном состоянии. И страшно далеко от синагоги.
- Ха, шутник ваш братец, - сказал доктор Рамсберг. Уилл еле заметно кивнул. Сложив на груди руки, он стоял почти в позе папы Герцога - ослабив одну ногу, и если оригинальности старика он не унаследовал, то кое-какое изящество ему передалось. Не до оригинальности, думал Герцог, когда на руках большое дело. Нет в ней особого интереса. Другие заботы поглощают. Он славный, очень славный человек. Но странно мне это разделение обязанностей, где я… мастер по части духовного самосозерцания, или, там, эмоциональности, или идей, или чуши всякой. Отчего, может, проку никакого нет, без толку все, разве что сохранить некие первобытные чувствования. А он готовит раствор для высоток, растущих в городе как грибы. Он должен быть политиком, должен торговаться, ловчить, гасить задолженности и чертить кривую налогов. Ему с рождения далось все то, о чем мечтал неспособный папа. Уилл - мирный человек долга и заведенного порядка, у него есть деньги, положение, вес, и он только рад избавиться от частного, "личного" момента. Я представляюсь ему разбрасывающим огонь в чащобе мира, и он, конечно, жалеет, что у меня такой нрав. Если по старому раскладу Мозес - недотепа, простак, бестолочь, открытое сердце, сама беззащитность, нездоровое явление, новоявленный не от мира сего, - то я, по этому прежнему раскладу, нуждаюсь в защите. И он с радостью ее предложит - человек, который "знает, что чего стоит". Между тем подобные мне исключительно по своей воле противопоставили гордый субъективизм массовому историческому прогрессу. И это же верно в отношении трудных мальчиков и девочек из низших слоев, когда они усваивают эстетическую норму, норму чуткой отзывчивости. Тогда они ищут, как уберечь свою личную модель существования от давящей силы массы. Маркс называл это "материальной силой". Тогда эту штуку - свою "личную жизнь" - они превращают в цирк, в гладиаторскую схватку. Либо устраивают представление помягче. Чтобы высмеять ваш "стыд", вашу пресность-однодневку и показать вам, почему вы заслуживаете свою боль. В тесноватой комнате белые современные светильники описывали круги, вращались. Герцог чувствовал, что и сам кружится с ними, пока доктор туго пеленал грудную клетку пахнущими аптекой повязками. Ладно, конец всем вракам…
- Мне кажется, брату неплохо бы отдохнуть, - сказал Уилл. - Как вы думаете, доктор?
- Вид у него неважнецкий, что и говорить.
- Я побуду недельку в Людевилле, - сказал Мозес.
- Я имею в виду полный отдых, в постели.
- Я понимаю, что кажусь не в себе. Но мне с самим собой неплохо.
- Нет, - сказал его брат, - я за тебя тревожусь.
Вот паразитская любовь - не мытьем, так катаньем. Есть желающие ей послужить? Он всегда готов. Кто нуждается в нем? Подскажите только, ради кого принести себя в жертву истине, порядку, покою. Нет, непостижимое он существо, этот Герцог, упакованный в бинты, с помощью брата Уилла влезающий в мятую рубашку.
До места он добрался назавтра днем: сначала самолетом до Олбани, потом автобусом до Питсфилда, потом на такси до Людевилля. Накануне Асфалтер дал ему туинала. Он хорошо выспался и, несмотря на перебинтованные бока, чувствовал себя превосходно.