Он пошел посидеть под деревьями. Под своими деревьями. Его забавляла мысль, что он отдыхает в своей американской недвижимости, в сельском уединении, стоившем ему двадцать тысяч долларов. Владельцем он себя как-то не ощущал. Что касается двадцати тысяч, то красная цена этому месту - три-четыре. Никому не нужны эти старые дома на беркширских задворках, тут вам не модный уголок с музыкальными фестивалями и современными танцами, с псовой охотой и прочими утехами снобов. Даже на лыжах не очень походишь по этим склонам. И никто сюда не ехал. Единственные его соседи - кроткое спятившее старичье, Джуксы и Калликаки, безостановочно мотавшиеся в качалках на веранде, смотревшие телевизор, - девятнадцатый век тихо вымирал в этой Богом забытой зеленой дыре. Зато это - свое, свой очаг; свои березы, катальпы, конский каштан. Свои подопрелые мечты о покое. Родовое гнездо для детей; глухомань Массачусетса - для Марко, маленькое пианино, внимательным отцом выкрашенное в ласковую зелень, - для Джун. Тут, как и во многом другом, он скорее всего напортачит. Но, во всяком случае, он не умрет здесь, чего боялись прежде. В прошлые годы, подстригая траву, он, случалось, опирался, перегретый, на косилку и задумывался: Вдруг я умру в одночасье, от сердечного приступа? Где меня похоронят? Может, самому подобрать себе место? Под елью? Очень близко к дому. Сейчас ему пришло в голову, что Маделин безусловно сожгла бы его. Осознание невыносимо, а без него не обойтись. В семнадцатом веке ярый поиск абсолютной истины прекратился, отчего человечество получило возможность переделывать мир. И с помощью мысли кое-что было достигнуто. Умственное стало одновременно реальным. Прекращение гонки за абсолютом сделало жизнь приятной. Лишь профессионалы, то есть немногочисленные интеллектуалы-фанатики, все еще рвались к этим абсолютам. Однако наши революционные потрясения, включая ядерный террор, возвращают нас к метафизике. Практическая деятельность достигла высшей точки, и теперь все может прекратиться одним разом - цивилизация, история, смысл, природа. Все! Теперь к вопросу о господине Кьеркегоре…
Доктору Валдемару Зозо. Сэр! В бытность Вашу психиатром военно-морских сил я показывался Вам году в 42-м в Норфолке, штат Виргиния, и Вы поражались моей незрелости. Я знал это за собой, однако подтверждение специалиста заставило меня страдать. Для страдания мне хватало зрелости. За мной был многовековой опыт. Тогда я очень серьезно отнесся к этому. Кстати, меня демобилизовали по астме, не за инфантильность. Я совершенно влюбился в океан. О, великий сетчатый океан с гористым дном! Из-за тумана с моря у меня пропал голос, для офицера связи это конец. А тогда, у Вас в кабинетике, я сидел голый, бледный, слушал, как муштруют глотающих пыль моряков, слышал, какую Вы мне даете характеристику, с трудом выносил южный зной, однако в отчаянии ломать руки счел неподходящим. И поэтому держал их на коленях.
Сначала от ненависти к Вам, потом из неподдельного интереса я стал следить за Вашими публикациями. Недавно меня совершенно очаровала Ваша статья "Экзистенциальная тревога в бессознательном". Это действительно классная работа. Надеюсь, Вас не коробит, что я так запросто говорю с Вами. Я в самом деле ощущаю необычайную раскованность. "На нехоженых дорогах", как чудесно формулирует Уолт Уитмен. "Беглец от жизни, выставляющей себя напоказ…" Ах, это чума: выставляющая себя напоказ жизнь - это настоящая чума! Для всякого неразумного чада Адамова приходит такое время, когда он захочет выставиться перед остальными, и он выставляет свои бзики, корчи и тики, все великолепие своего обожаемого безобразия - скалящиеся зубы, острый нос, безумный выверт мозгов, и в приливе нарциссизма, который он понимает как благодеяние всем нам, он говорит остальным: "Я пришел свидетельствовать. Я пришел служить вам образцом". Одураченный самозванец!.. Так вот: беглец, как говорит Уитмен, от жизни, выставляющей себя напоказ, "внимающий ароматным речам…". Дальше еще один интересный факт. Весной я узнал Вас в Музее первобытного искусства на 54-й улице. У меня прямо ноги отнялись! Попросил Рамону присесть со мной. Я сказал даме, с которой был: "Как бы это не доктор Валдемар Зозо". Оказалось, она Вас тоже знает, и ввела меня в курс: Вы довольно богаты, собираете африканские древности. Ваша дочь исполняет народные песни и прочее. Я осознал, как остро ненавижу Вас. А ведь думал, что давно простил. Интересно, правда? Когда я увидел Вас - в белой сорочке с пластроном, при смокинге, мокрые губы под эдвардианскими усами, косица, приученная накрывать плешь, бесплодное брюшко, обезьяньи ягодицы (элементарно старые!), - я радостно осознал, что ненавижу Вас. Словно и не было этих двадцати двух лет!
Его мысль характерно скакнула в сторону. Он раскрыл замусоленную книжку на чистой странице и в пронизанной ветками тени кишащей гусеницами вишни стал делать наметки для поэмы. Он решил сочинить для Джуни "Насекомую Илиаду". Читать она, правда, не умеет, но, может, Маделин разрешит Асфалтеру брать девочку в Джексон-парк и читать поэму порциями, как будет получать. Лук большой дока в естествознании. Ему тоже будет полезно. Бледнея от заразительной причуды, горбясь, книжку сунув за спину, пока вызревают мысли, Мозес упер в землю карие глаза. Троянцами можно сделать муравьев. Водомерки пусть будут греками. Лук найдет их на том краю лагуны, где стоят глупые кариатиды, и покажет Джун. Итак, водомерки со сверкающими кислородными бусинами на длинных бархатных ножках. Елена станет красавицей осой, старик Приам - цикадой, пьющей из корней сок и выпуклым брюшком трамбующей земляные ходы. Ахиллом же будет жук-рогач с острыми шипами и сокрушительной силой и, однако, обреченный рано умереть, хотя он и полубог. С берега моря он взывал к матери:
Страшно он, плача, вопил, услышала вопль его матерь
В безднах глубокого моря, в чертогах родителя-старца.
Но уже скоро он отказался от этого прожекта. Не ко времени затея. Прежде всего он не чувствует себя собранным, не сможет по-настоящему сосредоточиться. Странное было состояние, перемешались ясность мысли и хандра, esprit de l’escalier и вдохновенные порывы, поэзия и бессмыслица, идеи, гиперестезия, и он мыкался неприкаянно, слыша в себе сильную неясную музыку, бредил наяву, видел предметы в фиолетовых ореолах. Рассудок уподобился той цистерне: чистая вода под надежной железной крышкой, а пить небезопасно. Нет, красить пианино для дочки сейчас самое милое дело. За работу! Хватай зеленую кисть, жаркая пятерня воображения. За работу! Но первый слой еще не подсох, и он отправился к деревьям, жуя хлеб из коробки в кармане бушлата. Он знал, что брат теперь появится в любую минуту. Своим видом он встревожил Уилла. Это несомненно. Надо быть поосторожнее, думал Герцог, люди сами лезут в смирительную рубашку, прямо-таки намеренно. Вот я же хотел, чтобы за мной присматривали. Я страх как надеялся, что Эммерих признает меня больным. Но я не намерен попадать в сумасшедшие, я ответственный человек, чувствую ответственность перед разумом. Я просто перевозбудился. Еще - ответственность перед детьми. Обходя сгнившие пни, лишайники и грибные шляпки, он тихо углублялся в лесок; в уймищу зеленой и побуревшей листвы на деревьях и под ногами; он углядел охотничью тропу, потом олений след. Ему было очень хорошо здесь, спокойнее. Тишина прибавляла сил, прекрасная погода вдобавок, чувство своей уместности в окружающем, в полости Божьей, записывал он, глухой ко всему многообразию явлений, как, впрочем, и слепой к запредельным расстояниям. Удаленный на два миллиарда световых лет. Supernovae.
Дневное сиянье, пролитое.
В полости Божьей.
Богу он отвел несколько строк.
Сколькими усилиями давалась моему разуму связная мысль. Я никогда не был силен в этом. Но я желал творить твою непознаваемую волю, принимая ее и тебя помимо знамений. Внимая всему, что исполнено глубочайшего смысла. В особенности - отчужденному от меня.
Что до практических соображений, то нужно осторожнее держаться с Уиллом, говорить с ним конкретно и только по делу - хотя бы об этой вот недвижимости - и сохранять нормальный вид, по возможности. Если напускать на себя мудрый вид, предостерег он себя, то будут неприятности - причем очень скоро. Мудрая мина кого хочешь проймет, даже родного брата. Следи за своим лицом! Оно иногда такое выразит, что люди начинают лезть на стену, особенно если это выражение мудрости, - тут прямая дорога в психушку! Доиграешься!
Он лег около кустов белой акации. У нее легкие, с ноготок, очаровательные цветки - жаль, он опоздал к цветению. Он вдруг осмыслил, что точно в такой позе - подложив под голову руки и вольно разбросав ноги - лежал на своем грязном диванчике в Нью-Йорке всего неделю назад. Неужели всего неделю - нет, пять дней назад? Невероятно! Он совсем другим человеком себя чувствует! Уверенным в себе, как-то радостно возбужденным, собранным. Горькую чашу еще придется пригубить. Теперешние покой и здоровье - лишь узенькая полоса на той переливчатой ткани, что разделяет жизнь и пустоту. Занятную жизнь ты мне подарила, хотелось ему сказать матери, и, может, занятной совсем в глубоком смысле будет моя смерть. Иногда хотелось, чтобы она шла побыстрее, тянуло ее поторопить. Но пока я еще по эту сторону вечности. Что не так уж плохо, поскольку остаются кое-какие дела. Надеюсь по-тихому доделать их. Некоторые заветные цели, похоже, уже не осуществятся. Но есть другие. Жизнь не может быть законченной картиной. И есть страшные силы во мне, в том числе силы обожать и преклоняться, есть способности, в том числе способность любить, это сокрушительная сила, она делает из меня почти идиота, потому что управляться с ней я не способен. Может, мне еще повезет не заделаться безнадежно круглым дураком, чего от меня все ожидали - и ты, и я сам. А пока - забыть про известного рода болячки. Умерить чрезмерную живость чрезмерно живого лица. И просто выставить его на солнечный свет. Я хочу пожелать тебе и всем остальным - от всей души пожелать самого-самого. У меня нет другой возможности дотянуться - достигнуть непостижимого. Я могу только молиться в ту сторону. Поэтому… Мир вам!
Следующие два дня (или три?) Герцог только тем и занимался, что воссылал обращения вроде этого и заносил в книжку песни, псалмы и мысли, облекая в слова не раз обдуманное и, по соображениям формы или еще почему, прежде отвергнутое. Время от времени он ловил себя на том, что снова красит пианино, или ест на кухне хлеб и бобы, или спит в гамаке, и всякий раз он немного удивлялся, уясняя себе свое времяпрепровождение. Однажды утром он взглянул на календарь и попытался угадать число, считая в тишине, точнее, перебирая ночи и дни. Правильнее было довериться бороде, чем голове: щетина на ощупь была четырехдневной, и он решил, что к приезду Уилла лучше всего побриться.
Он развел огонь, вскипятил кастрюльку воды и намылил щеки коричневым хозяйственным мылом. Бритье выявило его чрезвычайную бледность. К тому же он очень осунулся. Он клал бритву, когда услышал снизу дороги мягко урчащий двигатель. Он выбежал встречать брата.
Уилл был один в "кадиллаке". Громадный автомобиль медленно въезжал по склону, царапая днищем о камни и подминая рослую траву и ветки кустарника. Уилл мастерски водил машину. Невелик ростом, но не робкого десятка, не запаникует и уж точно не будет переживать из-за нескольких царапин на своем темно-фиолетовом красавце "кадиллаке". На ровном месте, под вязом, машина стала, шумя мотором. Сзади двумя драконьими клыками пыхнул выхлопной газ, и Уилл вышел, лицо у него было опавшее. Он окинул взглядом дом, навстречу спешил Мозес. Что чувствует Уилл? - гадал Мозес. Наверно, потрясен. Что тут еще можно чувствовать?
- Уилл? Здравствуй. - Он обнял брата.
- Здравствуй, Мозес. Как твое самочувствие? - Пусть Уилл сколько угодно изображает сдержанность: свои истинные чувства он от брата не скроет.
- Я только что побрился. Я всегда после бритья белый, а чувствую себя хорошо. Честно.
- Ты похудел. Фунтов десять потерял после Чикаго. Это порядочно, - сказал Уилл. - Как ребро?
- Совсем не беспокоит.
- А голова?
- Отлично. Я же отдыхал. Где Мюриэл? Я думал, она с тобой едет.
- Она полетела самолетом. Встречу ее в Бостоне.
Уилл научился сдержанно проявлять себя. Не зря он - Герцог, ему было с чем бороться в себе. Мозес припоминал время, когда Уилл тоже бывал несдержан, горяч, вспыльчив, гневлив, бросал вещи наземь. Стоп, а что, кстати, он тогда швырнул на пол? Щетку! Конечно! Широкую, еще из России щетку. Уилл так шваркнул ее об пол, что отлетела фанерная спинка, обнажив стежки вековой вощеной нити, а может, это были жилы. Но это когда было! Ни много ни мало тридцать пять лет назад. Во что же он выродился, гнев Уилла Герцога, моего дорогого брата? В известную выдержку и ровный юмор - дань приличиям и (очень может быть) угодливости. Наружные взрывы ушли внутрь, и, где прежде было светло, мало-помалу стемнело. Не имеет значения. Один вид Уилла вызвал у Мозеса прилив любви к нему. Уилл выглядел усталым и помятым: столько времени добираться - сейчас нужно поесть, отдохнуть. Он ведь пустился в дальнюю дорогу потому, что беспокоился за него, Мозеса. Очень внимательно с его стороны, что не взял Мюриэл.
- Как ехал, Уилл? Проголодался? Открыть банку тунца?
- Это по тебе не скажешь, что ты ел. А я перекусил в дороге.
- Тогда посиди немного. - Он повел его к складным стульям. - Тут было прелестно, когда я еще занимался участком.
- Значит, вот этот дом? Спасибо, сидеть не хочу. Лучше похожу. Давай посмотрим дом.
- Да, вот этот знаменитый дом, счастливая обитель, - сказал Мозес и добавил: - Вообще говоря, я таки был тут счастлив. Не хочу быть неблагодарным.
- Построено вроде бы неплохо.
- Ужасно, со строительной точки зрения. Ты только представь, во что это обошлось бы сегодня. Фундамент вполне выдержит Эмпайр-стейт-билдинг. Я тебе еще покажу каштановые балки, тесанные вручную. Срубовое крепление. Ни единой скобы.
- Наверно, непросто его протопить.
- Да нет, в доме электроплинтусы.
- Хотел бы я продавать тебе электричество. Разбогател бы… А место красивое, ничего не скажешь. Замечательные у тебя деревья. Сколько у тебя всего акров?
- Сорок, но вокруг брошенные фермы. Ни одного соседа в радиусе двух миль.
- Так… Тебя это устраивает?
- Да - в смысле уединения.
- Какие у тебя налоги?
- Один восемьдесят шесть или около. Выше одного девяноста не было.
- А по закладной?
- Там малый капитал. Платежей и процентов набегает двести пятьдесят в год.
- Очень хорошо, - одобрительно сказал Уилл. - Но скажи мне такую вещь, сколько ты сюда вложил, Мозес?
- Я не подсчитывал. Наверно, тысяч двадцать. Больше половины ушло на переделки.
Уилл кивнул. Скрестив руки, он смерил строение косым взглядом, чуть отвернув в сторону лицо, - эта манера у него тоже наследственная. Только глаза у него невозмутимо проницательные, а не задумчивые. Мозес, впрочем, без малейшего труда прочел его мысли.
Для себя он выразил их на идише. Ин дрерд ойфн дек - незнамо где. У черта на рогах.
- Само по себе очень симпатичное владение. Вдобавок может оказаться весьма разумным помещением капитала. Местоположение, правда, несколько экзотическое. Людевилля нет на карте.
- На карте автозаправок его нет, - признал Мозес. - Но штат Массачусетс в курсе, где это находится.
Оба слабо улыбнулись, каждый глядя в свою сторону.
- Давай зайдем в дом, - сказал Уилл.
Мозес начал обход с кухни. - Надо будет проветрить.
- Да, затхлый воздух. Но очень мило. Штукатурка в превосходном состоянии.
- Нужно завести кота от полевок. Они тут зимуют. Пусть, но они все грызут. Даже книжные переплеты. Похоже, они любят клей. И еще воск. Парафин. Свечи. Словом, в этом роде.
Уилл был с ним сама любезность. Он не тыкал его носом в суть дела, что не преминул бы сделать Шура. Уилл человек обходительный, как Хелен. А Шура сказал бы напрямик: "Как же ты, балбес, вбухал столько деньжищ в сараюгу?" По-другому Шура не умеет. Все равно Мозес любил их всех.
- Как тут с водой? - спросил Уилл.
- Самотеком, из родника. Еще есть два старых колодца. Один загубили керосином. Оставили дырявую канистру, керосин и впитался. Да ничего страшного. Воды тут - залейся. Отличная выгребная яма. Человек двадцать обслужит. И не надо сажать апельсиновые деревья.
- В каком смысле?
- В том смысле, что в Версале Людовик Четырнадцатый сажал апельсиновые деревья, чтобы перебить вонь от придворной оправки.
- Великое дело - образование, - сказал Уилл.
- Если употребить его к делу, - сказал Герцог. Он очень тщательно подбирал слова, стремясь производить абсолютно нормальное впечатление. Совершенно ясно, что Уилл, самый рассудительный и внимательный из Герцогов, присматривается к нему. Мозес надеялся благополучно пройти эту проверку. Впалые и свежевыбритые щеки были не в его пользу, как и этот дом (скелетики в туалетном бачке, совята в люстре, наполовину покрашенное пианино, остатки еды - из всех углов глядит брошенный муж); и скверно обернулась его "вдохновенная" вылазка в Чикаго. Очень скверно. К тому же заметно, что он не в себе: возбужденно таращит глаза и в широких радужках только что не частит пульс. Зачем мне досталось такое беспокойное сердце… Но уж так вышло, горбатого могила исправит. Таков я есмь и таким пребуду. Надо ли с этим бороться? Мое душевное равновесие - из непокоя. Не как у других: собраться с силами, проявить решимость. Диковато, но это так. На этих условиях я тоже - даже я! - способен кое-что уразуметь. Возможно, только на этих условиях. Я должен играть на том инструменте, который мне достался.
- Я смотрю, ты красил пианино.
- Это для Джун, - сказал Герцог. - Подарок. Сюрприз.
- Что? - рассмеялся Уилл. - Ты думаешь отправить его отсюда? Да тебе перевозка обойдется в двести долларов. А потом еще надо поставить, настроить. Оно что, особенное это пианино?
- Маделин купила его на аукционе за двадцать пять долларов.