Месяц назад мы были у него (он без конца нас приглашает ужинать, считая, видимо, что мы голодаем), и он устроил такую сцену, когда я отказался от тряпок, которые он мне совал, что Айва наконец шепотом взмолилась: "Ну возьми, Джозеф, ну что тебе стоит, подумаешь!" И я сдался.
Долли, моя невестка, женщина хорошенькая, следит за фигурой, пышногрудая, но это ничего, даже красиво. Роскошные темные волосы она зачесывает наверх, чтобы выгодней демонстрировать шею. Шея, надо сказать, прелесть. Я всегда заглядываюсь на эту шею. Кстати, ее унаследовала моя пятнадцатилетняя племянница Этта. В изгибе женских шей для меня чуть не главный секрет их обаяния. Легко могу понять пророка Исайю, высказавшегося по этому поводу: "…за то, что дочери Сиона надменны, и ходят, подняв шею и обольщая взорами, и выступают величавою поступью, и гремят цепочками на ногах, Оголит Господь темя дочерей Сиона, и обнажит Господь срамоту их" (Книга пророка Исайи, 3, 16–17.).
Удивительно, как мы с ним совпали при такой несхожести склада. Именно шея эта поднятая, утонченность в сочетании с грубой древней механикой деторождения долго отождествлялись для меня с женственностью. Но тут параллель, правда, и кончается, лично у меня эта женская двойственность отнюдь не вызывает мстительной ярости, в чем я с удовольствием и признаюсь.
С племянницей у нас отношенья неважные, тут застарелый антагонизм. Родители наши были небогатые люди. Эймос смачно рассказывает, какие он претерпел лишения, как его в детстве плохо одевали, как мало мог ему дать наш отец. И они с Долли приучили Этту смотреть на бедность не как на беду, а как на признак неполноценности, считать, что ее, дочь богатого человека, отделяет пропасть от тех, кто еле-еле перебивается в обшарпанной квартире, без слуг, ходит в затрапезе и настолько лишен чувства собственного достоинства, что залезает в долги. Она предпочитает материнскую родню. У кузенов машины и дачи. Перед такими мной не пощеголяешь.
Несмотря на этот антагонизм, я до последнего времени пытался повлиять на девчонку, посылал ей книжки, дарил на день рожденья пластинки. На крупный успех я, конечно, не надеялся. Но когда ей было двенадцать лет, подрядился было ее натаскивать по французскому, рассчитывая тем самым перекинуться на еще кое-какие предметы. (Эймос, естественно, хотел дать ей хорошее образование.) Я провалился. Мои миссионерские порывы были разоблачены, когда я не успел еще втереться в доверие. Она сказала матери, что я учу ее "всяким гадостям". Не мог же я объяснить Долли, что пытаюсь "спасти" ее дочь. Она бы обиделась. Этта возненавидела наши уроки, возненавидела, естественно, и меня, и если б я не подсунул ей предлог для прекращенья занятий, она бы сама что-нибудь сочинила.
Этта тщеславна. Не сомневаюсь - часами вертится перед зеркалом. И - не сомневаюсь - обнаружила, до какой степени похожа на меня. Тут не просто элементарное родственное сходство. У нас, например, совершенно одинаковые глаза, рты тоже, даже форма ушей - острые, маленькие, у Долли совсем не такие. Нет, есть еще кой-какие черты, их заметить трудней, но она-то, конечно, высмотрела, и - при нашей вражде - ей это противно.
Разговор за ужином, который я сначала очень вяло поддерживал, коснулся ограничений на продовольствие. Долли и Эймос любители кофе, но, будучи патриотами, смиренно подавляют свои претензии. Затем перешли к одежде и обуви. Брат Долли, Лорен, представитель крупной восточной обувной фирмы, им намекнул, что правительство готовит ограничение на продажу кожаных изделий.
- Ну нет, четырех пар в год нам никак не может хватить, - заявляет Долли.
Непатриотично, правда? И несколько нелогично, нельзя не заметить.
- Надо же понимать, что у разных людей разные потребности, - вторит ей Эймос. - Разный жизненный уровень. Правительство этого не учитывает. Даже благотворительные организации и те выделяют разные средства разным семьям. Зачем осложнять и без того трудное положение.
- Вот именно, я и говорю. Нельзя всех стричь под одну гребенку.
- Нельзя, - отвечаю я. Ибо Долли адресовалась ко мне.
- И потом будет повышенный спрос на одежду, - заявляет Эймос. - Таковы законы потребительского рынка, когда люди зарабатывают деньги.
- Джозефу-то что! Его армия приоденет. А вот нам, штатским бедняжкам…
- Джозефа это вообще не волнует, - не выдерживает Айва. - Его это и так не коснулось бы. Он никогда не покупает больше одной пары в год.
- Он и не очень-то стоит на ногах, - говорит Этта. Мать кидает на нее грозный взгляд.
- Действительно, у меня сидячий образ жизни, - говорю я.
- Я это и хотела сказать, мама.
- А я хотела сказать, что он не обращает на такие вещи внимания, - заглатывая слова, понеслась Айва. - И о еде не думает, ест что ни дай. Так легко было его накормить, когда я еще готовила.
- Тебе явно повезло. Эймос такой привереда. Просто не верится, что их воспитала одна мать.
- Его во всех отношениях нелегко было растить. - Эймос через стол меня озаряет улыбкой.
- А тебе когда в армию, Джозеф?
- Этта! - Эймос, с укором.
- Ну, дядя Джозеф, прошу прощенья. Когда тебе идти?
- Не знаю. Когда Богу будет угодно. Это их развеселило.
- Он явно не торопится, - замечает Долли.
- А куда спешить, - вскидывается Айва. - Чем позже, тем лучше.
- О, ну конечно, конечно, - говорит Долли. - Я так тебя понимаю.
- Но сам Джозеф несколько иного мнения, правда, Джозеф? - Эймос смотрит на меня ласково. - Он с удовольствием Его бы поторопил. Во-первых, ждать тяжело, а вдобавок он упускает шанс продвижения. Вот если б устроиться на курсы подготовки офицеров…
- Не думаю, что хотел бы готовить из себя офицера.
- Интересно, почему нет, - говорит Эймос. - Почему нет?
- По-моему, война вообще бедствие. И я не хочу ее использовать для собственной карьеры.
- Но кто-то должен быть офицером. Зачем же сидеть и ждать, чтоб какой-то обалдуй делал то, что у тебя получится в сто раз лучше?
- А я привык. - Я пожал плечами. - Сейчас такое модно во многих сферах. Армия не исключение.
- Айва, и ты собираешься его отпустить с такими понятиями? Хорошенькую армию мы будем иметь.
- Таково мое убеждение, - говорю я. - Айва не может его изменить, и я даже льщу себя надеждой, что не захотела бы. Многие тащат свои амбиции из штатской жизни в армию и не прочь, так сказать, шагать по трупам. Ничуть не позорно, между прочим, быть рядовым. Сократ был простым пехотинцем.
- А-а, Сократ? Скажите пожалуйста, - говорит Эймос. - Тогда умолкаю. Чуть погодя Эймос отозвал меня в сторонку, повел наверх, в свою спальню, достал стодолларовую бумажку и, как платочек, сунул мне в нагрудный карман:
- Это вам от нас рождественский подарок.
- Спасибо, - говорю я, вытаскиваю деньги и кладу на комод. - Но я не могу его: принять.
- Почему это не можешь? Чушь, ты не имеешь права отказываться. Я же сказал - подарок. - Он нервно тискает бумажку. - Да спустись ты с небес на землю! Разве можно так жить? Ты знаешь, какой я уплатил за прошлый год подоходный? Нет? Ну так вот, для меня это капля в море. Я ничего от себя не отрываю, пойми.
- Но зачем мне эти деньги, Эймос? Мне не надо.
- Ну как можно быть таким упрямым ослом? Ты не выносишь, когда человек тебе хочет помочь.
- Почему? Вот, на мне твоя рубашка и носки твои. Я очень это ценю, а больше мне ничего не надо.
- Джозеф! - восклицает он. - Просто не знаю, как мне с тобой быть. Я начинаю думать, что у тебя не все дома! Твои эти убеждения, твои штуки! Хотел бы я знать, чем это кончится. Нет, ты себя загубишь. Подумал бы хоть немножко об Айве. Какое ее ожидает будущее?
- Ах, будущее!
- Да, я сказал - будущее.
- Да у кого оно есть, к чертям собачьим?
- У всех, - говорит Эймос. - У меня оно есть.
- Ну, тебе повезло. Но я бы на твоем месте призадумался. Множество людей, сотни тысяч, должны оставить все мысли о будущем. Личного будущего больше нет. И мне просто смешно, когда ты мне советуешь строить мое будущее на армии, на этой трагедии. Да на свое будущее я гроша ломаного не поставлю. И с тобой, кстати, я бы тоже не поменялся… - У меня уже срывается голос.
Эймос еще постоял, спокойно меня разглядывая. Потом сказал:
- А деньги возьми, Джозеф, - и ушел. Я услышал, как он спускается по лестнице.
Я сидел на постели, обхватив руками голову. В углу горел тусклый ночник. Зажатый медной прорезью, луч натекал на штору. Остальное тонуло во мраке. Одна половина потолка превратилась в экран для прерывистых, зеленоватых проекций улицы, а на другую ребрами ископаемой рыбы прочно легла тень жалюзи. Какое впечатление произвели мои слова на Эймоса? Что он подумал? Может, окончательно поставил на мне крест. Но сам-то я что? Зачем все это нес? Какой в этом процент правды? Да, его непререкаемое убеждение в собственной застрахованности - это я отвергаю, но не будущее же вообще. Но как его убедишь? Он настолько далек от кратеров духа, что они ему кажутся чуть заметными впадинками на горизонте. А ведь когда-то они приблизятся. Каждый к ним подойдет вплотную, когда сузятся горизонты, а они сузятся, неизбежно сузятся. Я пошел в ванную, умылся. Сердце уже не так жала тоска, а когда я вешал полотенце обратно под зеркало, мне совсем полегчало. Поднял сто долларов с сумрачного ковра. Если сейчас совать ему его деньги, будет сцена. Незачем и пытаться. Я поискал в верхнем ящике у Эймоса шпильку, защепку какую-нибудь. Не нашел, стал обшаривать другие ящики, наконец в столике у Долли напал на подушечку для иголок. Подошел к постели, приколол деньги к покрывалу. Потом постоял на лестнице, послушал: внизу - хриплый голос диктора, их смех, комментарии. Решил не спускаться.
И хоть знал, что предаю Айву, бросая на Долли, Этту и Эймоса, поднялся на третий этаж. Там, на бывшем чердаке, Долли устроила музыкальную комнату. Одну стену безраздельно оккупировала мрачная громада рояля, присевшего на кривых ножках в ожидании дела. К нему, правда, редко когда прикасались, потому что внизу теперь скалил зубы, как черный затейник, более элегантный и бойкий его заместитель. У другой стены, на полке с пластинками, стоял проигрыватель. Я стал искать пластинку, которую год назад подарил Этте. Гайдн, дивертисмент для виолончели в исполнении Пятигорского (Григорий Пятигорский (1903–1976) - американский виолончелист.). Пришлось перерыть кучу альбомов. Долли с Эттой при всем своем жмотстве тут проявили расхлябанность. Много пластинок раскокали. Но моя оказалась цела, слава богу, - я окончательно бы раскис, если б они ее испортили или посеяли, - и я поставил ее и уселся лицом к роялю.
Мое любимое вступительное адажио. Трезвые вводные ноты перед задумчивой исповедью сразу открыли мне, что в страданьях, униженьях я все еще жалкий подмастерье. Ученик. И тем более не имею права надеяться их избежать. Это-то ясно. Никто вообще не имеет права требовать поблажек. Нет такого права у человека. Но как встретить испытания? Дальше идет ответ: благородно, не мелочась. И хоть пока я не могу применить это к себе, я понимаю справедливость такого ответа, и она меня пробирает. Но сам, пока не стану цельным человеком, я не смогу так ответить. Да, но как станешь цельным один, без помощи? Я слаб, я не могу собрать волю. Так где же искать помощи, где эта сила? И кто его диктует, кто его вырабатывает - закон этого благородства? Личный это, для каждого свой закон, или человеческий, или всеобщий? Музыка называет только один источник, всеобщий - Бога. Но ведь это жалкая капитуляция, если к Нему гонит уныние, растерянность, страх, животный страх, как болезнь требует лекарства, не интересуясь тем, где его раздобыть. Пластинка кончилась. Поставил сначала. Нет, не Бог, никаких божеств. Все это было, не мной придумано. Конечно, я не настолько погряз в гордыне, чтобы не признавать существование силы, большей, чем я, а я только бледный отблеск, бедный обрывок замысла. Нет, тут не то. Но я не стану хвататься в панике за первую же подсказку. Это, по-моему, преступление. Учитывая, что ответ, который я слышу, который так легко проникает в самое мое сокровенное, в дремучие, непроходимые пущи вокруг сердца, дан человеком верующим. Так неужели же нет возможности найти ответ, не жертвуя голодным разумом? Как бы лекарство не вызвало аллергию. Все это не ново, сколько уже я над этим бился. Но не так мучительно, без такой невозможной жажды ответа. Или такого горького сирого чувства. Нет, надо своими силами реабилитировать разум, при всей его слабости, нищете, при всех выгодах, какие сулит поражение.
Я в третий раз поставил пластинку, и тут заявляется Этта. Не говоря ни слова, подходит к полке, вынимает какой-то аляповатый альбом и ждет, злобно перекосив лицо - более грубый, непроработанный вариант моего собственного. Я уже почти не слышу музыку. Сразу понял неотвратимость схватки, готовлюсь. И нашариваю звукосниматель.
- Минуточку. Ты что это делаешь? - и шажок ко мне. Я - с вызовом:
- Что такое? - Мне нужен проигрыватель, Джозеф.
- Я еще не кончил.
- А мне-то что. У тебя времени было навалом. Теперь моя очередь. Крутит и крутит одно и то же.
- Значит, шпионила? - разоблачительно.
- При чем тут. На весь дом грохотало. - Придется тебе, Этточка, подождать.
- И не подумаю. Хочу поставить Кугу, мне мама подарила. Я весь день мечтала послушать.
Я не отступаю от проигрывателя. За спиной жужжит диск, игла скребет последние бороздки.
- Вот послушаю вторую часть и уйду.
- У тебя проигрыватель с самого ужина. Теперь дай мне.
- Я сказал - нет.
- А кто ты такой, чтоб мне говорить - нет?
- Кто я такой?! - Я трясусь от злости.
- Это мой проигрыватель. Ты не даешь мне пользоваться моей вещью! - Ну, это, знаешь ли, низость!
- А мне все равно, что ты про меня думаешь! - Голос перекрывает постукиванье пластинки. - Хочу слушать Кугу. И все.
- Пойми, - я изо всех сил себя сдерживаю, - я поднялся сюда с целью, с какой - я не обязан тебе докладывать. Но тебя терзала мысль, что я тут один, не важно зачем. Может, ты думала, я наслаждаюсь? А? Или прячусь? И ты прибежала посмотреть, нельзя ли мне испортить настроение. Так или нет?
- Ах, ты исключительно сообразительный мужчина, дядечка.
- Сообразительный мужчина! Фильмов насмотрелась. Придумала бы что-нибудь поостроумней. Что спорить с несмышленышем. Пустая трата времени. Но я знаю, кик ты ко мне относишься. Знаю, как искренне, от души ненавидишь меня. И благодарю Бога, что ты мала еще мной командовать.
- Ты спятил, дядечка, - говорит она.
- Ладно, поговорили и будет, закроем тему, - говорю я, думая, что мне удается себя обуздывать. - Слушай на здоровье свою эту Конгу или как ее, когда я уйду. Ну как, уходишь? Или сядешь и дашь дослушать?
- Еще чего! Будешь слушать мое. Кто платит, тот и заказывает музыку!
- Произнесено с таким ликованием, что я понял: заранее подготовлено.
- Ах ты зверек ты маленький, - говорю я. - Гадкий и вредный зверек. Тебя надо как следует вздуть, вот что.
- Ох! - Она задохнулась. - Ты… дрянь, дрянь, ничтожество! Голь перекатная! - Я схватил ее руку, дернул, вывернул, повернул девчонку лицом к себе. - Пусти, Джозеф, пусти, сволочь! Пусти!
С треском упал альбом. Ногтями свободной руки она целилась мне в глаза. Схватил ее за волосы, оттянул ей назад голову. Крик застрял у нее в глотке. Чуть-чуть промахнулись ногти. Она зажмурилась в ужасе.;
- Будешь помнить голь перекатную, - бормочу я. И волоку ее за волосы к роялю.
- Не надо! - вопит она, вновь обретя голос. - Джозеф! Сволочь!
Я бросаю ее к себе на колени, зажимаю ими обе ее ноги. Снизу уже бегут, я слышу, но только учащаю шлепки, хочу наказать ее несмотря ни на что, независимо от последствий. Нет, даже из-за последствий тем более.
- Не рыпайся. - Я сжал ей затылок. - И не ругайся. Не поможет.
Одолев последний марш, задыхаясь, вваливается Эймос. За ним ни жива ни мертва
- Долли, потом Айва.
- Джозеф, - сипит Эймос, - отпусти ее! Отпусти ребенка!
Я не сразу ее отпустил. Она не дергалась, лежала у меня на коленях, выставив пухлые бедра и метя волосами пол. То ли признавала свое соучастие, снимала с меня часть вины, то ли хотела, чтоб те полнее прочувствовали эту вину, - я сначала не понял.
- Встань, Этта, - сказала Долли отрывисто. - Одерни юбку. Медленно она поднялась на ноги. Интересно, сумел ли кто-то из них в тот момент оценить наше абсолютное сходство.
- А теперь, если можешь, - Долли обращает ко мне расширенный взор, - объясни, что здесь происходит, Джозеф.
- Мама! - Вот тут-то она ударяется в слезы. - Что я ему сделала? Как набросится на меня!
- Да ты что! Бога ради, что ты несешь? - взвизгнул я. - Я тебя отшлепал, но ведь ты сама нарывалась!
Какое невыразимое обвинение стояло в вытаращенных глазах Долли? Я стойко парировал этот взгляд.
- Мы Этту пальцем не трогаем ни под каким видом, Джозеф.
- Назвать родного дядю ничтожеством - по-вашему, недостаточный вид? "Ни под каким видом"! Ты чего-то недоговариваешь. Интересно! Выкладывай!
Долли поворачивается к Эймосу, как бы говоря: "Твой брат сошел с ума. Сейчас он и на меня накинется".
- Я бросил ее к себе на колени и отшлепал, но она заслужила большего. Ругалась как сапожник. Вас можно поздравить с прекрасными достижениями.
- Он меня дергал за волосы, вот! - кричит Этта. - Чуть голову мне не открутил!
Айва выключает проигрыватель, садится в уголок и старается изо всех сил быть понезаметней. Значит, сознает мой позор. Но никакого же позора нет. Моя злость перекидывается на нее.
- Что еще он делал? - копает Долли.
- А-а! Так ты думаешь, она что-то прикрывает! Я ее отшлепал. Что ты еще выуживаешь? На какие открытия надеешься? Какую пошлятину…
- Хватит корчить из себя сумасшедшего! - прикрикнул на меня Эймос.,
- Ты тоже хорош. - Меня уже понесло. - Полюбуйся, вот вы кого вырастили. Прелестная картинка. Ты научил ее ненавидеть класс-да что! - семью, из которой сам вышел. Вот оно, твое "ни под каким видом". По-твоему, человек - ничтожество, если снашивает одну, а не десять пар ботинок в год. Подумал бы сначала!" Ни под каким видом"!
- Ты не имеешь права поднимать руку на ребенка, - говорит Долли.
- Пусть он лучше скажет, что делал в вашей комнате, - говорит Этта. Я вижу, как Айва дергается, вытягивается на стуле.
- Что? - спрашивает Долли.
- Он был в вашей комнате.
- Я ходил туда с Эймосом, спроси его, - говорю я.
- Папы не было, я видела. Ты рылся у мамы в туалетном столике.
- Ах ты шпионка ты маленькая! - ору я, во все глаза глядя на нее. - Слыхали? Она намекает, что я вор.
- А что ты там делал? - говорит Этта.
- Кое-что искал. Можете пойти проверить, не пропало ли что. Ничего не пропало. Или лучше меня обыщите. Да, пожалуйста, обыщите меня.
- Объясни, в чем дело. Никто не говорил, что ты вор.
- Но про себя подумали. Мне совершенно ясно.
- Ну так скажи нам, - не унимается Долли.
- Я искал булавку. Мне нужно было.
В темном уголке за проигрывателем Айва уткнулась лицом в ладони.
- Эй! Ты что там изображаешь? - кричу я.
- Булавку? И все? - говорит Долли. И, несмотря на ответственность момента, позволяет себе улыбнуться.
- Да. И между прочим, это правда. Они не отвечают. Я говорю: