21 августа. По "Свободе" в своей программе Шендерович дважды упомянул Л.: "Как написала Чудакова: "Команды [ "Ложись!"] еще не было, а все легли"" , "…те, кто подписывает противоположные письма, – та же Чудакова". Что же он не приглашает ее в свою передачу? Впрочем, может быть, она не согласилась бы .
Передача была – беседа с Ю. Ф. Карякиным. В числе прочего Карякин сказал: "Какой я литературовед? Я писал о Достоевском, ничего в нем не понимая. Не были еще сняты атеистические очки". Не каждый про себя это скажет.
Рассказал, как Яковлев показал ему "Краткую биографию" Сталина с его пометами и вставками. Одна из них – вставка под типографским значком: "Как принято говорить в народе, Сталин – это Ленин сегодня".
Из Америки звонил Л. [мне. – М. Ч. ] Коржавин. Люба прочитала ему "Дела и ужасы Жени Осинкиной" – целиком. Эмка сказал: "Очень значительная вещь. Имеет и будет иметь в дальнейшем колоссальное педагогическое и политическое значение".
Л. рассказала ему про отриц[ательные] рецензии. [NN] сказала про этих двух девок-авторш: "Я их хорошо знаю. Их позиция: коммунистическое или антикоммунистическое сод[ержани]е – это неважно. Не нужно ни того, ни другого, а нужны только хармсовские штучки".
Я: "Это близко к тому, что я думал, прочтя два-три для детей сочинения: это так постмодернизм отразился в детской лит[ерату]ре".
Л. – Замечательно, как всегда. Можешь не уточнять. <…>
Эмка заключил договор с Захаровым, где не указал ни объем, ни срок. Это Лёша ему подсудобил. Ясно, что договор надо расторгать.
Но как? Я в этом ни черта не понимаю и сам с "Олмой" влопался, не получив ни копейки еще, хотя 2-е изд[ани]е вышло еще в декабре.
А из детской литературы хороши только сказки Улицкой, к[ото]рые я читал в "Известиях" от 19 авг[уста], – про кита, воробья и столетник – что-то андерсеновское.
Саша Белоусов сказал, что Миша Билинкис очень болен.
22 августа. Фет, которого перечитывал три недели назад, после Тютчева (читал последн[ие] 3 дня) выглядит мелким, хотя чисто художественно, лексически, образно часто его и превосходит. Хотя… "Не то, что мните вы, природа…", "Вот бреду я вдоль большой дороги…" Последнее по лирической пронзительности – среди трех лучших в русской поэзии.
Л. сказала, что у Ю. Карякина томá дневников. Много ль нас, таких?..
Жарко; август – как июль. Поехал на велосипеде на водохранилище. Всего 20 мин[ут], а сколько раз за лето я там был? Живу неправильно. Березы, конечно, на которые, как мама, гляжу долго-долго, частично компенсируют… Не хватает, чтоб они преломлялись в пруду. Но тогда я бы не писал ничего уж совсем.
Говорил с Наташей про Юру . Дела неважные, опухоль растет, через неделю начнут лучетерапию.
* * *
Дилер килеру (брокеру) глаза не выклюет.
* * *
Мой вывод (для моего комм[ентария] к ЕО) после летней школы: не бояться статейного м[атериа]ла; если вопрос велик – только обозначить его, но обозначить ; поставить вопрос, проблему (сказать прямо: если не решена); не бояться полемики и похвал Гроту и др. под.
26 авг [ уста ]. По "Свободе" сказали, что Томас Манн был горд, недоступен, считал себя Гёте ХХ века. 50 лет со дня смерти (12 авг[уста] 1955 г.). По радио "России" не отмечали. Интересно – а по ТВ? Умаялись отмечать юбилеи Бог знает кого!
"Кто не против зла резко и до конца, тот в какой-то степени за него" (Т. Манн).
28 августа. Как влиятельно все же массовое искусство. По "Радио России" какая-то передача про Джо Дассена. С удивлением обнаруживаю, что прекрасно помню, как и весь мир, кто жил в 70-е годы, "О, Шан Зелизе" и "Бабье лето".
Шендерович на "Свободе" снова сослался на Л.: "Чудакова сказала, что мы в 90-м году не освободились от прошлого, как Германия в 46-м".
Л. сегодня выступает по "Эху Москвы", но я – увы – этого не услышу по своему плохонькому дохлому приемничку. Кому сказать, что не могу купить новый за 800–900 р., – не поверят.
Звонил А. Д. Кошелев – хочет включить мой мемуар о ВВ в сборник, готовящийся Борей Успенским: "Вы так замечательно пишете". Пообещал ему к 20 сент[ября] сдать. Надо бы дополнить – но когда?..
Фет отдал поэзии всю жизнь. Что было бы, если бы это же сделал Тютчев, а не писал от случая к случаю?..
В статью "Как нам писать историю литературы?" вставить рассужденье о профессионалах (Фет) и дилетантах (Тютчев).
31 августа. Полная робинзонада: вчера, в грозу отключился свет, затем телефон, потом села батарея на мобильнике. Вчера писал при керосиновой лампе. Чтобы позавтракать, топил сейчас печь в бане и боком заталкивал в ее узкое зевло сковородку. В комнате 15 С. Посмотрим, как при такой изоляции пойдет наука.
Вечер. Дали свет, заряжаю мобильный, включился стационарный. Наука при полной изоляции шла хорошо.
Л. с Маней были на презентации книги стихов Комы Иванова в литовском посольстве. Мне сообщили post factum. Повидать всех вдруг захотелось – видимо, робинзонство хорошо до определенного предела, чего ранее я не думал.
Диалоги с Бахтиным
Это – часть записей разговоров с Бахтиным, с которым мы с А. П. познакомились в 1970-м году. К мемуару о Бахтине А. П. обращался в последние годы не раз, но отвлекали срочные работы, и закончить не удалось.
В конце 90-х он решил было назвать свой мемуар "Недиалоги с Бахтиным", но в 2001 уже озаглавил "Диалоги с Бахтиным" и начал его так:
От этого заглавия невозможно было удержаться. На самом деле того полноценного диалога, который так глубоко изучил М. М. Бахтин, мне с автором не только не приходилось вести, но даже и наблюдать. По моему ощущению М. М. вообще был не диалогист. Или говорил он, или – увы – я. Казалось, он вообще предпочитает слушать, и если собеседник был активен, то за вечер М. М. мог произнести всего несколько фраз. Такое я наблюдал однажды, совпав в визите с Пинским.
10 ноября 2002 года, снова взявшись за мемуар, А. П. написал в левом углу листа:
"Именно диалоги, а не "Недиалоги"!" Поставил восклицательный знак и дату ( М. О. Чудакова ).
1971
29 августа . Перед отъездом Л. в Ригу были с ней у Бахтина в Гривне. Говорили с ним об обериутах, сказал, что близок со всеми не был, только с одним.
Я рассказал ему свою концепцию "случайностного видения" у Чехова. Целиком принял и согласился.
Говорил, что в монологах типа "небо в алмазах" автор относится к слову героя иронически (моя мысль в связи с постановкой "Трех сестер" Эфросом), а у нас принимают всерьез, целиком. Хотя автор здесь и есть – "он везде есть – не может не быть!"
21 декабря. <…> Сережа Бочаров сказал, что Бахтин в числе немногих книг, к[ото]рые захватил в больницу, взял и мою.
Рассказывал, что книгу Волошинова Б. диктовал В[олошино]ву где-то в Финляндии; книгу Медведева Е[лена] Ал[ександров]на писала под его диктовку. Первая вышла в таком виде, в каком он ее продиктовал. Во вторую Медведев сделал вставки, как выр[азился] Бахтин, – "к сожалению, крайне неудачные". "Мне это не составило труда". "Догов[орили]сь, что они подтянутся".
Монографию д[ействитель]но он искурил в войну – о немецком романе 18 в.
Философские романы в 20-х гг. были, но многие погибли, а иные – "Я пишу всегда карандашом, все стерлось, пробовал прочесть – невозможно". "Худ[ожественная] л[итерату]ра" заключила с ним договор на 30 л[истов] – но нечего включать.
1972
12 янв[аря], среда.
Утром был у Бахтина (он сейчас в Переделкинском Доме творчества, в к. № 7).
Постучал, всунул голову – спиной ко мне кто-то массивный, и уже выходит Ляля Мелихова.
– Здравствуй, Саша. Там Машинский, сейчас они кончают.
Я подождал <…>. Вышел Машинский, <…> стал рассказывать, как пытается выбить из Бахтина для "В[опросов] л[итературы]" статью о Гоголе, к[ото]рая готова, но Бахтин считает, что нет, что это набросок и проч.
Я стал говорить, что надо печатать, как есть, а то он замотает, тем более, что в теперешнем состоянии когда он еще приступит к работе, и что если даже напечатать необработанную стенографическую запись беседы Бахтина, то это и то будет интересно.
У Машинского до этого на лице было написано выражение полного почтения к Бахтину, но при последних моих словах тем не менее на меня посмотрел с некоторым удивлением и любопытством. Но ничего не сказал.
М. М. сидел на постели, закутанный в одеяло.
– Очень, очень рад. Спасибо вам за книгу. Но должен извиниться – еще не читал. Тут происходили такие события – было не до чтения. Книгу Гинзбург тоже еще не читал (думаю, интересно, как все, что она пишет, я всё очень люблю). И Пинского.
И показал рукой на стол, где лежат 4 книги: Гинзбург, моя, Пинского о Шекспире и Новый Завет.
– Но я слышал уже много отзывов о Вашей книге – и очень положительных. Как только смогу – тут же начну читать. Я ведь помню суть Вашей концепции по прошлому нашему разговору, летом. Это очень интересно.
Пинского книга хорошая. (Это сигнал ). Я ее пролистал. Я знал ее первый вариант. Это было совсем не то – было традиционно: комедии, трагедии. Теперь о комедиях совсем мало. "К[ороль] Лир" – в центре.
Потом я стал излагать свои идеи насчет прямого слова.
– Это очень важная проблема. Я думаю, самая важная в литературоведении.
Я сказал, что эта проблема в том виде, в к[ото]ром ее поставил Эйхенбаум, будучи для своего времени очень прогрессивной – я заразился от него этим пониманием в юности и это очень много мне дало, – уже не может сейчас нас удовлетворить.
Бахтин согласился.
Потом заговорили о Тургеневе.
– Да, верно, у него нет этого сложного отношения к слову. А ведь он современник Достоевского. Однажды только у него проявилось отношение к слову, близкое к Достоевскому, – в "Петушкове". Неожиданно мелькнуло и исчезло.
Я: – Это уже было скорее подражание или эпигонство.
– Да. И он сразу понял, что это не его путь, – и бросил. Самый примитивный из всех русских классиков – кого мы зовем этим именем. Вот уж у кого не было ни грана пророчества!
Я: – И мистическое в последний период подавал робко, с оглядкой, чтобы не подумали, что он это целиком всерьез.
– Да-да, робко. Меня всегда удивляла "Собака" – все таинственное в том, что эта собака чесалась!
Я: – Почти пародия.
– Да, какая-то уже пародийность. У него нет того отношения к слову, что было у Дост[оевско]го, Толстого, Чехова.
Я рассказал о своих лекциях в МГУ. Сказал, что студенты этими проблемами очень интересуются и понимают. Спросил, как проходило у него в Саранске.
– Понимали очень плохо. Это же провинциальный вуз. За 20 лет мне не встретилось ни одного способного студента. Между столичными и саранскими студентами – пропасть. Я знаю очень много студентов разных курсов. Интер[есные] люди. А там мои ученики вышли даже в доктора – но по причинам, к науке отн[ошени]я не имеющим. О русской литературе? Нет, никогда там не читал. Упаси бог! Там же все время была слежка, тут же бы уволили. А в зарубежной они, т. е. кто следили, меньше понимали, поэтому было легче. Как я им читал? Старался – близко к учебнику, по к[ото]рому им приходилось сдавать.
На мое горячее восклицание, что не читал же он близко к учебнику Самарина:
– Нет, был же другой учебник. Жирмунского и др. Хороший учебник. Я, конечно, старался избегать вульгаризации. В курсе теории л[итерату]ры читал кое-что из того, что является моим. Но в очень упрощенном виде. Этот курс в основном приходилось читать на 1-м курсе.
– Меня долго не трогали, арестовали перед войной – вместе с Б. М. Энгельгардтом, Комаровичем, Тарле, Платоновым – в одну ночь. В Ленинграде осталась семья – тогда была еще жива мать, сестры. Все они погибли в блокаду. А я таким путем от блокады был избавлен. В 1935–40 гг. я жил в Кустанае. Там я работал экономистом. Это было спокойнее. Там я мог работать, не кривя душой, и ко мне не было никаких претензий. А в Саранск попал уже потом.
Я спросил, знает ли он, что есть уже чистые листы 3-го издания его Достоевского.
– Да-да. Я боюсь, что не разойдется. Сейчас это уже устарело. Столько вышло книг о Достоевском. Я сейчас не могу читать, но просмотрел "Неизданного Достоевского". Это замечательная книга.
Наивность и полная убежденность, что его "Достоевский" "устарел", так меня ошеломили, что я не сразу нашел аргументы, чтобы доказать, что "нет, не устарел", – настолько эта мысль была дикой и неожиданной.
…Вот так же он, наверное, считал, что не обязательно издавать книгу о Рабле, что ничего страшного не будет, если он пустит на цигарки единственный экземпляр монографии о немецком просветительском романе, что можно бросить пылиться свои философские работы 20-х годов.
18 января. Вчера ненадолго заходил к Бахтину. Чувствует себя хуже, лежит. В связи с предисловием к "Пр[облемам] п[оэтики] Достоевского" зашла речь о Виноградове. Очень высоко его ценит. Предисловие это в свое время написал сам, без чьих бы то ни было рекомендаций. Так что намеки Бори Успенского в свое время, что это написано под давлением, чистейшая ложь.
– Я встречал Виноградова в конце 20-х в салоне одной поэтессы. Забыл ее фамилию. Память стала никуда. Туда ходили оба Радлова – тогда еще неизвестные, Б. М. Энгельгардт. Поэтесса была плохая, но создала салон. Да! Щепкина-Куперник! Плохая поэтесса и плохая мемуаристка. Но Виноградов ходил туда редко.
– Степанова я давно не видел, лет 30. Я его не узнал. Другой человек! Раньше это был очень энергичный, быстрый <что Н[иколай] Л[еонидович] был быстрый – невозможно представить!>, близкий к футуристам немного с их манерами, слегка развязный…
– Договор с "Худ[ожественной] л[итерату]рой" на днях я подписал. Без аванса. Деньги мне не нужны. Я не люблю связываться. Сколько есть? Меньше половины. Договор на 30 листов.
Когда прощались, вдруг сказал:
– А про прямое слово мы еще с Вами поговорим, когда я немного лучше себя буду чувствовать.
7 марта
Сегодня вечером был у Бахтина. Почти с первых же слов он сказал:
– Читал Вашу книгу. Прекрасная книга. Одна из лучших книг – да что там – лучшая книга по литературоведению за несколько последних лет. Я непременно выскажу Вам свое мнение подробней, но для этого мне нужно еще раз все пересмотреть. Но уже сейчас могу сказать – замечательная, прекрасная книга. Да-да.
20 марта , понедельник, Переделкино
Около 7 вечера зашел в Дом творчества – навестить Бахтина. Вдруг в холле громовой голос: – Здравствуйте!
Из кресла встает Шкловский. Это – первая встреча после моего к ним приезда, когда я отказался от предисловия. С<ерафима> Г<уставовна> холодна, В. Б. же и совсем как раньше. Оказалось, что он только что от Бахтина.
– Мы не были знакомы. Хотя он сказал, что видел меня у Горького в 25-м году (?), когда я говорил Горькому разные неприятные вещи.
Диалог. Я сказал Бахтину: нельзя разорвать писателя на две части, нельзя его разграфить пополам, как листок бумаги. …Я немного лепил. Понес Репину свои работы. Он сказал: ничего не выйдет.
– Почему?
– Вы начали, как Микельанджело. Значит, кончите, как дурак. <Я: т. е. нужно начать, чтобы было куда двигаться?>
– Да. Куда двигаться.
<Я: но Вы хорошо начали>.
– Но я много раз начинал снова. Показал на свое ухо.
– В субъекте, который перед Вами, сохранилась обезьяна. <Так произведение носит черты процесса своего создания, своей эволюции – передаю свои слова, которые я потом сказал, а он подтвердил, что именно это имел в виду.>
Зашел к Бахтину – читает мою книгу.
– Я сейчас ее перечитываю подробно и дня через 3–4 подробно Вам о ней скажу. Книга очень цельная. О равноценности существенного и несущественного – это действительно есть у Чехова, но лучше всего это было у Гомера. Но это для нас все равно. Но мы не знаем, как было для него, для них .
Я стал говорить, что очень возможно, но я не ставил исторических задач.
– Я понимаю, что задача у Вас была другая.
Шкловский знает Вашу книгу и хвалил ее. Что он Вам о ней говорил? Но я смог передать только какие-то обрывки.
– Я считаю его основателем всего европейского формализма и структурализма. Главная мысль была его <На мои слова, что нельзя требовать от него разработки >. Очень много, всегда много свежих мыслей. А уж когда нужно было исследовать дальше, это делали остальные. Впрочем, он и здесь много сделал.
27 марта , Переделкино.