Раз сказала наша мама :
"Надоело, скажу прямо,
Родила себе сыночка,
Ну, а нету малой дочки,
Чтоб была она нежна,
И румяна, и умна,
Чтобы помнила всегда,
Н2О – это вода.
Сын – поэзии любитель.
А изучит кто краситель?
Кто покрасит нам футболки?
Не филолог-балаболка!
Кто нам стёкла напылит?
Ведь филолог лишь пылит
Пылью всяких разных книг!
Пыль, конечно, та почтенна,
Но излишня совершенно.
То ль очки – хамелеон!
Пригодится всюду он.
В том числе – попозже – внучке,
Когда та изящны ручки
И изящный тонкий стан
Окунёт в тот океан
И в то море, где Киприда
Всем явила чудны виды.
Но куда Венере той –
Её до внученьки родной!"
И однажды в тёмну ночь
Бог даёт мамаше дочь.
Белолица, черноброва,
Нраву кроткого такого,
Высока, стройна, бела
Поднялась и расцвела.
И жених сыскался ей
Королевич Елисей.
Одолевши все препоны,
Изучил он все законы…
Собирает он газеты,
Их на шкаф кладёт при этом,
Чтоб потом их изучить
И ещё умнее быть.
Где преступность чуть видна,
Наш юрист тут, как со сна,
Встрепенётся, повернётся
И в то место обернётся.
И кричит: "Кири-ку-ку!
Ваши деньги сберегу!
Как свои я все сберёг.
У меня их – вот мешок!"
Мафиози присмирели,
Мафиозничать не смели –
Таковой им дан отпор.
……………….
Ну, а с некоторых пор
Наша милая сестрица –
Ещё больше белолица,
Ещё кротче нравом стала,
Как на фабрику попала.
"Не нужны науки стяги –
Мне милы лишь работяги.
Все милы, интеллигентны,
Толерантны, конвергентны.
Семьянины все подряд,
Любят все своих ребят.
Ещё больше любят мать –
Слово это повторять".
Ценят в фирме нашу Нату:
Повышают ей зарплату,
Умоляют отдохнуть
Там, у моря где-нибудь.
Не клюют уж денег куры,
Выбирает Ната туры:
– Не подходят мне Канары –
Там неважные товары.
Не подходит Барбадос –
До меня он не дорос.
А Анталия? Годится?
– Не могу туда стремиться –
Проба золота не та,
И вообще там суета.
Не люблю я также пиццу –
Не хочу и в Рим. – А в Ниццу?
– В Ницце русских слишком много.
Не лежит туда дорога.
Новых русских сильна спесь.
Отдыхать я буду здесь.
Я люблю полоть, копать
И веранду подметать.
Делать всё перфектно, быстро…
И всё это есть на Истре!
Там и грязь есть, и сорняк,
И морковка, и буряк,
Там Алпатовой кусты
Необычной красоты.
Их подруга подарила,
Чтоб варенье я варила.
Не варю я там варенье,
Разве это наслажденье?
Наслаждение в другом:
Обиходить целый дом,
Корчевать в болоте пни,
Проводя вот так все дни.
В виде отдыха – поливка
Или креслица обивка.
Гвозди шляпками сияют,
Развалиться призывают.
Маша – эксперт мебелей –
Удивляется – ей-ей!
"И в Италии самой –
Нет работы там такой!"
Восхищались итальянцы –
"Как в музее Марьо Ланца!"
Эпилог
Меж берёз висит гамак.
Он висит не просто так.
Возвратившися с Гавайев,
Там Наташа сон вкушает,
Проводя так целы дни.
– Да, сестрица, отдохни!
Разогни свою ты спину –
Пусть работают машины!
Косоглазые японцы
Пусть красители варят,
Ты же нежься лишь на солнце
Среди милых правнучат,
Потому хоть как-нибудь
Раньше – вряд ли отдохнуть.8.11.97
Поэма – ода на день защиты Наталии Самойловой
в 4-х главах без вступления и эпилога, но с многочисленными эпиграфами
Эпиграф общий.
О ты, которых ожидает
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает
Михайло Ломоносов
Глава 1. Синтетическая
Эпиграф к гл. 1.
"Несмотря на то, что многие лаборатории мира
занимались этим вопросом…"
(Проф. Горелик, из выступления на учёном совете НИОПИКа 13 июня 1974)
Фотохромный материал
Неким свойством обладал,
Сам он этого не знал,
В вечной дрёме пребывал.Фишер, также как Планше,
Собрались было уже,
Но решили: "Всё же рано,
Долог путь к спиропирану.Поглядим-ка мы ужо.
Торопиться не гожо.
Замещай, галоидируй,
Ациллируй иль бромируй –Толку чуть. Перегруппировка
Результат даёт так робко".
Что же делать? Ждать прилежно,
Что найдут в России снежной.
Глава 2-я. Кинетическая
Эпиграф к гл.2.
А там, во глубине России,
Там вековая тишина.
Некрасов
Тишина обманчива
Народная мудрость
В тихом омуте…
Ещё народная мудрость
А в России не дремали,
Всё тотально изучали.
И возглавил дело сам
Марк Абрамыч Гальберштам.Материал был недоступен,
Как Монблан был неприступен.
Героиня шла на вы,
Не жалея головы.Все презрев пути кривые,
Дала синтезы прямые.От могучего тарана
Цитадель спиропирана
Зашаталась, треснув: крак!
И взметнула белый флаг.
Глава 3-я. Спектральная
О ты, Наталия, ты защитилась
И диссертацию на свет произвела.
И на учёный на совет ты вдруг явилась
И в восхищенье привела.
Чудесная,
Прелестная
И всем неизвестная,Талантливая,
Интеллектуальная,
Вся такая спектральная,
Как-то вся фотохромная.Т в о и чудны таблицы
Просветлили все лица.
И ушла ты чудесная,
Всем отныне известная.
Глава 4-я. Этиловая
… бланманже.
Цимлянское несут уже.
-
Освободясь от пробки влажной…
-
Жомини да Жомини, А об водке ни полслова…Забудь Арренуса, Планше,
Шампанское несут уже.
И в нём химический процесс
Сулит всем нам большой прогресс.
В него всмотрися ты, сестра.
Пытливо, вдумчиво. Ура!13.6.74., ресторан "Центральный"
II
Память
Андрей Немзер
Памяти Александра Чудакова
Александр Чудаков прожил шестьдесят семь лет. Поверить в смерть этого человека – красивого, сильного, едва ли не каждым словом и деянием своим воплощавшего внутреннюю свободу и неколебимое здоровье – попросту невозможно. Наверное, и тем, кто с толком читал филологические труды и прозу Чудакова. И уж точно тем, кому выпало счастье личного с ним общения. Он не был ни академиком, ни лауреатом, ни "культовой фигурой", но уже по появлении монографии "Поэтика Чехова" (1971; автору тридцать с небольшим) филологический мир – от лидеров науки до тогдашних студентов – ясно понял: не только в изучении Чехова, но в самом составе русского литературоведения произошли значимые и радостные перемены. Книгу эту будут читать очень долго, обнаруживая в ней все новые (иногда весьма сжато проговоренные) смыслы. Так же будет и со следующей монографией Чудакова – "Мир Чехова. Возникновение и утверждение" (1986), где системно-синхронический анализ творчества Чехова был продолжен анализом историко-генетическим. Так же будет и с его статьями о других русских классиках (от Пушкина до Толстого), составивших первый раздел книги "Слово – вещь – мир" (1992), который можно назвать скрытым конспектом исторической поэтики русской литературы XIX века. И со статьями второго раздела, где речь идет о теоретических работах великих предшественников автора – А. А. Потебни, В. Б. Шкловского, учителя Чудакова в самом прямом смысле слова академика В. В. Виноградова: под его редакцией вышла "Поэтика Чехова", его памяти посвящен "Мир Чехова". Александр Павлович написал воспоминания о Виноградове, Шкловском, С. М. Бонди, Л. Я. Гинзбург – в основу их легли многолетние записи. Их благодарный и вдумчивый собеседник делал после встреч, которыми одаривала его щедрая судьба. Он с замечательной ясностью фиксировал человеческую неповторимость больших и сложных людей с трагическими судьбами, но одновременно его живые рассказы по-новому освещали пути русской филологической мысли, да и русской культуры вообще. Точно так же в комментариях Чудакова к трудам великих филологов всегда присутствовало не педалированное, но внятное слово о человеческой составляющей научных концепций и стоящих за ними личностей. Равно как и большая мысль о судьбе русской науки, культуры, самой России, с муками, но сохранившей себя под бесчеловечным квазигосударственным гнетом большевизма.
Появившийся в начале века роман "Ложится мгла на старые ступени" вырос из прежних работ Чудакова совершенно естественно. Здесь было то же внимание к природному и вещному (предметному) миру, что отчетливо звучало в книгах о Чехове, статьях о Гоголе, Достоевском, Толстом. Здесь было то же пристальное и доброжелательное вглядывание в человеческие лица, что прежде вело и к фронтальному обследованию "малой литературы", и к портретированию великих собеседников. Здесь была сосредоточенность на детстве как важнейшем этапе формирования личности – тема, не раз возникавшая в трудах Чудакова и обусловившая построение его книги "Антон Павлович Чехов" (1987). Здесь были обретшие словесную плоть любимые идеи Александра Павловича: об эволюции в природном мире (если бы Чудаков не выбрал филологию, он, наверное, стал бы замечательным биологом) и эволюции литературной, о бесследно исчезающих животных и возможности сохранения-возрождения пропущенных (или загубленных) своим временем духовных свершений, о бесценности земного мира во всей его полноте и в каждой его составляющей, об особом значении того поколения, жизнь которого была перерезана революцией и исковеркана подсоветским существованием. Роман Чудакова – бесспорно одна из самых свободных, благородных и насущно необходимых русских книг, созданных после освобождения от коммунизма, – утверждает непреходящую значимость простых и так трудно дающихся ценностей: семьи и родового предания, труда и культуры, милосердия и ответственности, свободы и веры, надежды на будущее – на детей и внуков.
В последней главе романа, той, что посвящена кончине главного героя "семейной хроники" – Деда (и его нерасторжимой связи с внуком-рассказчиком), Чудаков говорит о том, как менялось его отношение к смерти, как страшно преследовала его мысль о конечности земного бытия – молодых гениев, которые еще столько могли совершить, стариков, сохранивших собой истинную Россию, тех, от кого не осталось ничего… Скорбя по ушедшим, мы не в меньшей мере скорбим о себе, о своем сиротстве.
Александр Павлович прожил счастливую и красивую жизнь. Он мог бы сделать еще очень много, но и для того, что им было сделано, недостаточно обычных слов. Его жизнь и личность больше, чем весомый вклад в науку или литературу. Русский интеллигент, ученый с мировым именем, больше всего любивший работать на земле, он был неотделим от России, ее истории, ее судьбы – и без Александра Павловича Чудакова труднее будет жить не только тем, кто его знал и любил.
(Время новостей, 5.10.2005)
Сергей Бочаров
Погиб Александр Чудаков
Гибель Саши Чудакова потрясла читающую – не одну Москву и не одну Россию: звонят из Петербурга, Новосибирска, Гамбурга. Потеряли не только большого филолога и недавно явившегося нам писателя – это было явление современной русской жизни.
Александр Павлович считал своим святым долгом провожать академических стариков и этот долг выполнял; помню, как он говорил у гроба 92-летнего С. М. Бонди. Он себя чувствовал сам человеком академическим и хотел держать традицию не только отцов – филологических дедов. Он на них не только равнялся в собственной филологии – он разговаривал с ними годами и разговоры эти за ними записывал. Есть книга, которую мало кто видел – она отпечатана в Сеуле, когда А. П. там несколько лет преподавал, в количестве 10 экземпляров – "Слушаю. Учусь. Спрашиваю. Три мемуара". Разговоры с Бонди, В. В. Виноградовым и Виктором Шкловским, которые шли на протяжении многих лет и записывались в тот же день. Разговоры, населенные людьми и событиями за полвека – с 20-х до 70-х годов. Своей пытливостью А. П. эпохи связывал и оставил нам материалы к культурной истории нашего отошедшего века. Последнее дело, которое он не успел совершить-завершить, как хотел, – мемуарная книга таких разговоров со столь интересными персонажами, к которым он так легко и естественно шел и вступал в контакт, – сверх имен уже названных с М. М. Бахтиным и Лидией Гинзбург. Не успел, как хотел, но сеульская книжка есть, и она должна быть переиздана в количестве большем 10 экземпляров.
Не успел – странно это сказать, когда две недели назад говорили с ним весело об онегинском "бобровом воротнике". А. П. написал о нем исследование по случаю нового замысла – тотального, как он его называл, комментария к "Евгению Онегину" (курс лекций на эту тему он несколько лет читает в разных местах). Все мы (почти) "предполагаем жить" и легкомысленно не собираемся умирать – А. П. как будто был таким в особенной степени. Какая-то бодрая, можно даже рискнуть сказать – оптимистическая нота его отличала, с постоянной настроенностью на новое дело – и гибель его в сознание не умещается. Именно гибель – не просто смерть. Столько было в нем жизни, с каким же шумом она из него ушла?
Анекдот из не столь уже недавнего прошлого: в самом начале перестройки мы были с ним в Амстердаме, и вот в студенческом клубе тамошний студент, узнав, что с ним рядом сам Чудаков, автор той самой "Поэтики Чехова", так обалдел, что никак не мог иначе это выразить – он сказал: – Позвольте Вам предложить сигарету с марихуаной. Саша сказал тогда, что в первый раз понял, что такое слава. "Поэтика Чехова" 1971 года, которая объяснила нам Чехова таким словом, как "случайностность" – не случайная случайность, а случайностность как возведенное в философскую степень качество бытия – термин, образованный автором книги, вероятно, по образцу немецкого философского словообразования.
Но, может быть, сказанное о бодром оптимизме – это внешнее впечатление? "И все они умерли" – заключительная глава романа-идиллии Александра Чудакова, названного блоковской строкой. Герой романа, личный герой, в последней главе погружен в мысль о смерти, и первоначальное название романа было – "Смерть деда". Не только, наверное, для меня роман стал открытием в человеке. Мемуариста Чудакова я знал, писателя не подозревал. А филолога, с его излюбленной темой предметного мира в литературе (с тем самым бобровым воротником) я стал узнавать, читая роман. Сколько в нем предметного мира – не литературного, а вынесенного из детства, биографического! Бесчисленные подробности быта ссыльного (или полуссыльного) населения в городке на границе России и Казахстана, где провел свое военное и послевоенное детство автор, – как косили, копали и варили мыло. Как можно было сохранить такую бездну подробностей в памяти? Такая память не бытовая и уже не только личная – писательская, художественная. С любовью к тому самому предметному миру, к человеческой материальной плоти мира.
А вообще роман – исторический. Не только картина эпохи в обилии подробностей, но свидетельство. Свидетельство о том, как русская жизнь сохранялась внутри советской в той полуссыльной среде, о которой я не знаю другого такого литературного свидетельства. Об этом не познанном литературой опыте.
"Смерть деда". Дед – первое и последнее слово романа. "Дед был очень силен". В первой главе в современном армреслинге он кладет руку кузнеца. Я видел, как Саша работает ломом – лед колет. Видел, как он строит дом своими руками. Дом (дача) вышел трехэтажный, вытянутый по вертикали, готический, как собор. Одна знакомая, увидев его, сказала: – Автопортрет.
Высокий, тяжелый, большой человек – этот образ входил и в работу филолога. Мощь физическая, наверное, передавшаяся от деда. Оттого и явление. Александр Чудаков мог стать профессиональным пловцом – знаменитый послевоенный пловец и тренер Леонид Мешков склонял его на эту карьеру. Не пошел – пошел в филологи.
Три года назад мы были в Михайловском и много плавали в приятно чистой Сороти. Он, конечно, отрывался и великодушно дожидался. Выйдя же из воды, облачался в белый костюм и галстук и делал доклад. Таков был стиль-человек.
"Немота перед кончиною подобает христианину". Эта некрасовская строка стоит последним словом романа-идиллии, озаглавленного строкой из Блока.
(Новая газета, 6.10.2005)
Александр Осповат, Роман Тименчик
Спустя две недели
Когда человек умирает, изменяются его портреты", но это не о Саше Чудакове. Облик его остается неколебимым и в траурной окантовке.
Всегда казалось, а теперь еще сильнее ощущенье (Саша Чудаков держался архаической нормы): в том, как он жил и писал, неуклонно исполнялся утвержденный им некогда генеральный план; его работа, за столом и на земле, шла по разным направлениям, но все они должны были сойтись в далекой, одному ему видимой точке. Воля к целому – курсив Чудакова из последней его книги о Чехове.
Первой же была "Поэтика Чехова", одна из главных книг для начинавших тогда филологов. Написанная языком, столь же терминологически ответственным, сколь и свободным в выборе своих ресурсов из сфер, не имевших ничего общего с шаблонным "литведением", она повлияла на умы своим подходом, поступью изложения, концептуальным замахом. Она научала ценить самостояние как таковое.
"Сам" – было, наверное, одним из ключевых слов для этой фигуры. Он уважал и поддерживал работу, за которой стоял добытый собственными руками материал, угадывал человеко-часы, стоящие за литературоведческой гипотезой. Просиживая дни в пустынных химкинских залах, он выслеживал старую чеховиану, и одновременно в погонных метрах ветхой периодики отыскивались тайны ушедшей "среды", той, которая "заедала" людей прошлого и которую они перебарывали.