Так что гораздо приятнее оказывается следить за жизнью других обитателей помещения: два кролика – находящихся в соседних клетках – явно заняты выяснением отношений и определением того, кто тут главный, в то же время испытывая стресс от присутствия всех остальных. Морские свинки, хомяки и белые крысы безусловно тяжело пришиблены ближайшим соседством, с трудом перенося обычные проявления собачьей и кошачьей жизни: стоило мне поднять голос на обитателей ближайшего тесного вольера, и сразу же сидевшая там пара хомяков забилась в самый дальний угол, выставив жирные упитанные задницы.
Их мелкая суета быстро стала раздражать меня, они хоть и не издавали громких звуков, но непрерывная беготня по клетке в сочетании с акробатическими номерами по всему объёму кого угодно вывели бы из себя, исходивший же от них аромат заставлял сомневаться в качестве работы уже клиники. Голосившие время от времени птицы – в самом дальнем от меня углу – тоже не добавляли настроения, и лишь пара безмолвных змей и большая черепаха на самом нижнем ярусе никак не ухудшали общее состояние.
После же наведения порядка – когда большая часть зверинца признала за мной первенство – я немного заскучал. В самом деле: чем можно заняться, оказавшись в одиночестве в узком тесном загоне, даже в таком большом, как у меня? Поэтому единственное, что остаётся: устраивать словесные перепалки, подключая к таким концертам всё местное общество. И тут не хочешь схамить, а рано или поздно всё равно вырывается на волю непроизвольная грубость, ведущая к адекватному ответу, и до того просто нервная обстановка взрывается грозной цепной молнией, пронизывающей помещение по разным азимутам и направлениям.
Начинается как правило с брехуна, считающего себя хозяином и старожилом: набравшись наглости, он бросает кому-то из собак ложный вызов, порцию злости, вызванной лишь собственным долгим сидением в заточении и невозможностью жить полноценной жизнью. У кого угодно в результате может испортиться характер, у брехуна же он явно изначально был не самым приятным для окружающих: мелкий шкет вряд ли знал когда-то силу человеческого покровительства, и что собственно хорошего могло перепасть такому в обычной уличной стае? Постоянные укусы, мелкие издевательства, презрительное отношение всех нормальных сучек, полностью игнорирующих шелудивого блохоносца, постепенно копящего злобу на окружающий его мир. И жизнь в клетке в тесном контакте с другими собаками и кошками даёт ему возможность просто выплеснуть накопленные запасы: загрязняя всё вокруг налётом жестокости и злобы.
Первый бросок он делает в сторону двортерьеров: примитивные шавки не отличаются особым умом и характером, и на любой наскок отвечают резкой судорожной контратакой. Даже если напавший полное мурло и ничтожество, не стоящее даже ответного лая. В процессе же взаимного облаивания оказываются по случайности задетыми и другие, находящиеся рядом: разве может боксёр – мерзкое самодовольное чудовище – пропустить мимо такой случай, так же как и запертые по соседству таксы, пудель же – несмотря на миролюбивую внешность – расходится совершенно уж неприлично, огрызаясь и бросаясь на прутья как огромная злобная крыса, перебравшая с возбуждающими веществами.
Так что постепенно в перебранку оказываются втянутыми почти все местные обитатели, включая кошек и птиц: кошки шипят и мерзко огрызаются, и совсем уж дикими безумными голосами вопят задетые свистопляской попугаи, перепёлки и многочисленные неизвестные мне мелкие пернатые создания, наверняка не слышащие сами себя в тяжёлом сплошном гвалте.
Для меня эти пташки не представляют никакого интереса: мелкие плюгавые существа явно почти не содержат мяса – такого обильного в крупных куриных тушах – и только для кошек весь местный птичник представляет видимый интерес. Уж какие они строят глазки попугаям и особенно перепёлкам, и бросаются иногда на прутья клеток в бессильной злобе и ярости – от невозможности дотянуться до глупых пернатых созданий, провоцирующих их издали мерными ритмичными криками.
Так что с большим трудом можно отдохнуть и выспаться в нездоровой нервной обстановке, хотя именно отдых и сон становятся основным делом местных обитателей. Помимо кормёжки – происходящей дважды в сутки и каждый раз провоцирующей перераспределение ролей – а также ежедневной уборки в конце дня. Один и тот же парень – жирный увалень с красной мордой – заваливается тогда в наше обширное помещение, создавая новый взрыв активности и неоправданные ожидания, довольно быстро рассеивающиеся и проходящие. Старожилы уже давно не реагируют на его появление, и только новейшие постояльцы готовы прыгать на задних лапках и визжать от нетерпения в предчувствии несбыточного. Ну а что бы он мог такое для нас сделать? Если только открыть клетку и позволить узникам вернуться на свободу, совсем недавно потерянную. Вряд ли только он станет делать такую глупость, нарываясь на неприятности: он ведь полностью зависит от врачей, в чём уже имели возможность убедиться все местные жители. Оказавшийся в комнате во время кормёжки врач грозно позвал парня и приказал убрать оказавшуюся в клетке грязь, на что не последовало никаких возражений.
Так что когда он подходит к моему вольеру, то я лишь провожаю его сонным взглядом, изредка почёсываясь и разгоняя случайных блох, сумевших перебраться в мои апартаменты. Несмотря на постоянное мельтешение и натужную работу сотрудников мелкие паразиты каким-то образом умудряются выжить и расселиться по обширным владениям, постоянно перемещаясь и меняя дислокацию: размножаясь на верхних ярусах у птиц, они затем десантируют на кошачий плацдарм, чтобы после разбежаться по самым лакомым местам и угодьям. Даже антиблошиный ошейник не может обеспечить мне полной безопасности: ведь снующие туда-сюда паразиты почти повсюду не встречают должного отпора, находя мирное пристанище у большинства собранных здесь кабыздохов. И я же ведь не могу в одиночку обеспечить чистоту рядов, сильно разбавленных шелудивыми и уродливыми блохоносцами.
Если же возвращаться к моей травме: то дела очевидно идут на поправку. Регулярные уколы и смазывание задней лапы уже не вызывают такой боли, но и сама лапа ведёт себя вполне мирно и спокойно, понемногу уменьшаясь в размере до нормальной величины. Только вылизывать её у меня нет никакой возможности, что значительно ускорило бы процесс: сколько раз я самостоятельно вылечивал себе мелкие раны и повреждения, о которых даже не догадывался хозяин, считая меня полностью здоровым! Но попробуй сковырни плотную навороченную повязку, когда тебе на шею навесили пластиковую манжетку! Даже мои зубы и когти не в состоянии разгрызть её, хотя с момента появления манжетки я не перестаю испытывать её прочность, ломая и стараясь достать всеми доступными способами. Однако полноценно надкусить прозрачный пластик у меня просто нет возможности, другие же постояльцы – лишённые такого украшения – слегка над ним насмехаются и дерзят, забывая о сложившейся субординации.
Кое у кого висят подобные же украшения, вот только стоит ли считать их предметом гордости и настоящим украшением: это ведь не медаль и не дорогой надетый хозяином ошейник, подтверждающий высокий статус. Даже еду мне приносят в соответствии с моим положением: куриные крылышки и ножки безусловно превосходят приносимые большинству катышки обычного собачьего корма, разбавляемые морковкой и хлебом. Собачий корм – ещё ладно, я и сам не возражаю почти никогда против порции мясных тяжёлых комочков, особенно в полевых условиях. Но хлеб?! К счастью, он достаётся самым последним местным обитателям – вроде мелкого брехуна вдалеке от меня, почему ещё он и проявляет очевидное недовольство. Жевать пресные корки, наблюдая за обгладываемыми и разгрызаемыми другими куриными косточками: что может быть трагичнее! Но не им и не мной заведён и установлен такой порядок: и если одним достаются жирные сочные куски мяса, то прочим приходится грызть малопривлекательные сдобные огрызки!
Но несмотря на явные проявления почёта и уважения мне безусловно хочется побыстрее убраться отсюда. Разве может сидение в тесном загоне, перемежаемое редкими выгулами на специальной площадке, сравниться с полноценной жизнью рядом с хозяином? Совсем недавно меня стали выводить вместе с несколькими другими собаками в огороженное сеткой пространство под открытым небом, разделённое на несколько мелких отсеков. А чтобы мы не сцепились, специальный служащий разводит нас в разные секции, где каждый может в одиночку метить территорию и опять же с безопасного расстояния брехать на всех соседей.
Такие выгулы дают несомненную пользу, предотвращая одновременно новые травмы и повреждения, так что когда наконец я снова увидел хозяина, я был уже на многое способен. Рано утром – поучаствовав в обычной утренней перекличке – я собирался уже приступать к обычной трапезе, как вдруг открылась дверь и хозяин вместе с врачом оказались в просторном замкнутом помещении. Меня аж прошибло: неимоверный подъём заставил меня буквально броситься на натянутую тугую сетку, а всполошившиеся соседи подхватили и продолжили мой настрой, и пока хозяин шёл ко мне, приливная волна успела подняться и схлынуть, оставив на поверхности лишь моё нетерпеливое желание.
Хозяин излучал благодушие и покой, новый светлый костюм с новыми запахами нёс его уверенное сильное тело, наклонившееся ко мне и выдохнувшее на меня непритворную радость. Сразу же меня выпустили: хозяин всё ещё разговаривал с врачом, а надетый поводок уже тянул меня к выходу, завершая моё пребывание в больнице.
Мы забрались в ту же машину, на какой и приехали сюда: любимые запахи снова окружали меня и возвращали к обычной полноценной жизни, чему не мешала уже и проходившая рана, и только новое место жительства было пока совсем новым и неосвоенным. Высоченная белая башня – куда после долгого петляния мы наконец доехали – находилась в совершенно новом для меня районе. Я не знал, чего ждать снаружи, и, аккуратно протискиваясь из машины, я просто остолбенел: здоровый кобелина незнакомой мне породы вовсю обхаживал серую лохматую терьериху, вовсю уже визжавшую от удовольствия. Меня же при этом парочка полностью игнорировала, как будто не я был той собакой, которой должно принадлежать всё, до чего я дотянусь. Я оглянулся на хозяина: сумрачно и торопливо он собирал вещи, захваченные из больницы, и совершенно не обращал внимания на мои невыдуманные страдания, которые только увеличивались. Барбосы просто обнаглели: всё больше и больше они приближались к нашей машине, быстро переминаясь с лапы на лапу, как будто вся эта территория была в их полной власти, а меня просто не существовало. Я сделал стойку: утробное рычание, поднявшись по горлу вверх, уже явно выражало отношение к происходящему, шедшему вразрез с обычными для меня нормами и принципами, так что когда хозяин коснулся моей головы, то я не сразу воспринял ласку, и лишь потом он потрепал по шее, призывая успокоиться.
Но я и сам уже понял ошибку: вначале следовало полностью вылечиться и избавиться от следов враждебного преследования, и только потом уже стоило заявлять свои права. Эту драку у меня почти не было шансов выиграть, так что оставалось смириться и выждать некоторое время, чтобы потом уже нанести сокрушительный смертельный удар.
А пока мы отправились к новому месту жительства: тяжёлая входная дверь впустила нас в подъезд, и потом уже быстрый лифт вознёс к небу, где и полагалось обитать таким могущественным сильным существам. Ничего существенного не изменилось за время моего отсутствия: всё та же женщина открыла нам дверь, потрепав меня по округлившейся холке и сопровождая по новым незнакомым помещениям, с которыми мне ещё требовалось познакомиться: слегка прихрамывая я выполнил свой обычный долг, исследовав все углы и закоулки в многокомнатном светлом помещении.
Здесь было приятно и свободно: после лечебницы я оказался почти в райских условиях, присутствие же хозяина возвращало спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Никаким силам теперь было не разорвать нас, пока же стоило поесть и хорошенько отдохнуть. Я подбежал к хозяину, как раз заносившему мои вещи на кухню: именно здесь мне выделялся угол, застеленный любимым старым ковриком, а знакомая миска уже поджидала меня, источая ароматы котлет и свежих куриных косточек.
После еды я немного вздремнул и только потом отправился изучать в деталях новое место жительства. За долгие годы мой нос обнюхал уже немало квартир и помещений, выискивая малейшие опасности и неудобства, но совсем немного реальных угроз удалось мне обнаружить. Да и какие опасности могут встретиться в обычном доме, обитатели которого хотят всего лишь урвать свой небольшой кусок из пирога, доступного немногим? Гнилые ржавые трубы, вонючие шкафы или стенки, хранящие следы недалёкого прошлого, такого же тусклого и постного, как сами квартиры и их предприимчивые хозяева, всегда вызывающие у меня чувства жалости и презрения. Я ведь стараюсь во всём помогать хозяину, сопровождая его на различных встречах и переговорах, чей смысл далеко не всегда становится мне понятен, но одно уже моё присутствие накладывает ясный отпечаток. Простые встречи и разговоры на ходу получаются живыми и динамичными, при общении же в приятной домашней обстановке я внимательно слежу за реакциями собеседника и всегда готов вмешаться. Стоит ему поднять голос или бросить агрессивный грозный взгляд: и что тогда ждёт самонадеянного наглеца? Глухое рычание, угрожающая поза, тугая пружина, всегда готовая распрямиться и ударить того, кто перешёл все границы. Хозяину даже приходится сдерживать меня, когда я начинаю проявлять излишнее рвение и уже прикидываю: в какое бы место половчее вцепиться. Не у всех собеседников можно с лёгкостью выбрать подходящую цель: встречаются такие тугие упитанные колобки, у кого даже руки похожи на жирные колбаски, не говоря уже про ноги, за которые просто не в состоянии ухватиться даже мои челюсти. И если хватать таких: то за нос или ухо, однако для этого требуются особые обстоятельства. Я же ведь понимаю: что каждому особо дорого и из-за чего могут на самом деле убить или покалечить, так что в решающие моменты стараюсь всё-таки удержаться от того, что потом невозможно будет поправить.
И, сопровождая в тот же день хозяина на вечерней прогулке, я вёл себя предельно осторожно: совершенно не собирался я усугублять старые раны и повреждения, с ходу бросаясь в самую гущу. Хозяин выглядел так же тихо и озабоченно: спускаясь в лифте, он погладил меня по голове, надевая старый знакомый поводок, переживший уже не одну съёмную квартиру. Следами присутствия других незнакомых собак было заполнено всё окружавшее меня пространство: даже в лифте умудрился оставить метку какой-то озабоченный кобель, и только строгий взгляд хозяина удержал меня от того же самого. Теперь уж я принюхивался ко всем встречавшимся запахам, стараясь определить возможные угрозы и препятствия для новой жизни: метки у входных дверей я быстро обнюхал, но свои собственные оставить даже не попытался, рассчитывая пока на анонимность.
Мы быстро двинулись по дорожке в сторону парка: я легко прихрамывал, изучая ближайшие по трассе столбы и крупные деревья, запечатлевшие долгую историю местного собачьего племени, такого же разношёрстного и пёстрого, как и повсюду. Но когда мы оказались в окружении толстых стволов, а потом из-за них буквально выросли эти люди, наполненные злобой и жестокостью, то что мне было делать? Обернувшись на сжавшегося от страха хозяина, я не увидел ничего, кроме пустоты и ужаса, заставивших меня разъяриться и броситься к ближайшему из четверых или пятерых врагов, уже сжимавшему в дрожащей вытянутой руке маленькую чёрную игрушку, плюнувшую в меня кусочком металла и разорвавшую на части весь мой такой тёплый и ухоженный мир.
2007
Свидетель
Вы меня извините: здесь не занято? Нет? Ну и прекрасно: не люблю, знаете ли, солнечную сторону, где можно только обгореть и изжариться, без всякого удовольствия и явно без пользы для мозгов. Одни только голые красотки на открытых шезлонгах – приятная вещь. Но попробуй помешать только – как они называют – "процедуре": хлопот не оберёшься. А на тебя они плевать хотели: у них уже всё занято, не в одиночку ведь едут, а с попутчиком.
Я заметил: вы тоже без спутницы, как и я. Скучно ведь одному? Нет, вы меня не так поняли: я говорю об общении, никакой физиологии. Устали, говорите? Разве можно устать от общения с умным – я подчёркиваю – умным собеседником? Вас удивляет такое нахальство? А вы не удивляйтесь и не бойтесь: ничего страшного здесь нет. Жизнь, как известно, заставит и научит ещё и не такому. Ну вот мы и познакомились? Разве нет ещё? Ах, вам нужно имя? Пожалуйста: Макс. Прямо так и зовите: и красиво, и коротко. А вашим нельзя поинтересоваться? Зачем же отчество? А звать я вас тогда буду Алексом: тоже для краткости и красоты. И так ещё, знаете ли, удобнее: следов потом не найдёшь и в любом месте можно затеряться; если возникнет такое желание.
А что мы всё на "вы" и на "вы"? Не хотите попроще? Ладно: не хотите – значит не будем. Личные желания я уважаю: как-никак свобода личности и всё с этим связанное. Я ведь не утомил вас? Ну и прекрасно. А то с некоторыми – поглядев внимательно в глаза и на внешность – и общаться не хочется. Вы не находите? Особенно на того господина – рядом с рубкой – не обращали внимания? Такой пристрелит и рук потом мыть не будет: после грязной-то работы. А блондинку высокую возле видели? С этаким шнобелем и накладными ресницами? Так вот это – с ним, и не советую даже приближаться. А то на самом деле: выкинет посреди океана за борт на съедение акулам. Такой всё может.
Вас все ещё удивляет, что я к вам пристаю? А у меня работа такая. И главное: приятно видеть хоть одного порядочного человека. И еще – интеллектуала. Интеллигенты – те давно вымерли, примерно как мамонты. И костей уже почти не осталось. Если только в запасниках музеев, не преобразованных, естественно, в казино или ресторан. Хотя с косточками теми тоже не всё в идеальном порядке: подделок многовато. Это я как специалист говорю. Не верите? Как хотите: ваше дело.
Я вот думаю: а мы не одно заведение кончали? Вдвойне приятно было бы тогда. Разумеется, университет. Конечно, московский. Факультет журналистики. А у вас? Физический? Надо же: небольшое расхожденьице. Ну да ничего: не принципиально. Альма матер-то общая. Это не с господами – вроде того – у рубки – общаться.