- Ах да, я же видела вас вчера, - сказала Лена. - Нет, кажется, это было позавчера.
- А почему вы не актриса? - спросил Саша.
- Не знаю, - сказала Тахмина. - Об этом надо у режиссера спросить, у Мухтара, в частности.
- Позволь сперва мне спросить, - сказал Мухтар. - Что вы будете пить?
- Да теперь все один хрен, - сказал Саша. - Ну, давай водки.
Принесли водку, Мухтар разлил.
- Вы пьете коньяк, мы водку. Какая-то анархия получается у нас за столом, сказал Саша.
- У нас за столом монархия, - сказал Мухтар, - поскольку есть королева. Даже две королевы.
- О, что значит восточная галантность! - сказала Лена.
- Ну, за знакомство! - сказал Саша. - И за прекрасных женщин Востока в лице моей очаровательной соседки. За прекрасных женщин Востока, сбросивших паранджу и пьющих коньяк. - Он выпил. - Вы носили паранджу? - обратился он затем к Тахмине.
- У нас вообще никогда и никто не носил паранджу, - ответила Тахмина.
- У нас это называется чадрой, это немного другое, - пояснил Мухтар.
- А я знаю, - сказала Лена. - Паранджа - это Узбекистан. Я была в Ташкенте. Там готовят изумительный плов.
- Наш плов лучше, - сказал Заур для того, чтобы его молчаливость не привлекла внимания, но Саша тем не менее уловил этот маневр:
- Ого, сфинкс заговорил. Вы молчали долго и загадочно и наконец раскрыли уста, чтобы защитить честь национальной кухни. Браво! Ну, хорошо. Вздрогнули! - сказал он и опрокинул рюмку. - А вы все-таки не сказали, почему вы такая красавица и не снимаетесь в кино? И куда только смотрят азербайджанские режиссеры?
- Пригласите к себе, сниматься здесь, - сказала Тахмина.
- С удовольствием, только нам надо обменяться адресами и телефонами, - и он, пошарив в карманах, протянул ей визитную карточку.
"Даст Тахмина адрес и телефон?" - думал Заур беспокойно, хоть и понимал, что этот пьяный разговор живущих в разных городах людей ничего не значит.
- Меня можно найти через Мухтара.
- Он что, ваш любовник, этот чертов персюк? - спросил Саша.
- Нет, - сказала Тахмина сухо.
- А кто же ваш любовник?
- У меня нет любовника, - сказала Тахмина. - У меня есть муж.
- А кто же ваш муж?
Секунду поколебавшись, Тахмина указала на Заура:
- Вот он.
Потом Заур и Тахмина долго спорили: у кого лицо вытянулось длиннее - у Саши, у Мухтара или у самого Заура? Потом она объяснила Зауру, что сказала так, чтобы Саша не приставал. В тот момент Заур готов был убить кого-нибудь из-за Тахмины или умереть сам. И, видимо почувствовав его состояние, Саша сказал Зауру почти трезвым голосом:
- Бога ради, только не вздумайте ломать мне ребра, я догадываюсь, что вы в состоянии сделать это блестяще. Я же просто так, от чистого сердца. - И, меняя тему, повернулся к Мухтару: - Старикан, а давненько мы с тобой не пили. Помнишь Пал Палыча-то, нашего декана?
- Ну конечно.
- Помер же.
- Я знаю, давал телеграмму.
- А я даже телеграмму не мог дать, я был в Каннах, понимаешь, представлял нашу последнюю картину, а приехал - мне сказали…
- И как вам понравилось в Каннах? - спросила Тахмина.
- Ээ… Надоело все - приемы, коктейли, а выпить толком невозможно. Ну, посмотрел там новую картину Феллини, ее еще у нас в Союзе нет… Ну, старик, обратился он к Мухтару, - это обалдеть можно.
- А по-моему, - сказал Заур, - Феллини от барокко пришел к рококо.
Это заявление было столь неожиданным, что некоторое время все ошалело смотрели друг на друга, и наконец Саша сказал:
- Ну, ты выдаешь, старик!
А Тахмина расхохоталась и сказала:
- Молодец, Зауричек!
Заур залпом выпил еще рюмку и заявил, что единственная картина, которая на него по-настоящему подействовала, это "Тарзан". Ему хотелось, чтобы они посмеялись над его примитивностью, дремучей отсталостью, но неожиданно Лена сказала:
- Совершенно верно, я тоже так считаю. Тарзан - по крайней мере мужчина, а не… - она не договорила.
- А вы тоже - режиссер? - спросил Саша у Заура.
- Нет, - сказал Заур, - я тунеядец, маменькин сынок, сижу на шее у родителей.
- Тоже дело, - мирно сказал Саша. - Тоже большое искусство - сидеть на шее у родителей, да еще и жену туда усадить.
- Ну, зачем ты так, Зауричек? - укоризненно сказала Тахмина.
- А мне надоели ваши разговоры: Феллини, Канны, таланты, звезды, паруса, пленки и прочая мура. Я самый обыкновенный, простой человек.
- Ну, это уже скучно, - сказала Лена. - Демагогия какая-то пошла. Давайте-ка лучше выпьем.
- А между прочим, - сказал Саша Зауру, - представитель простого народа, где вы достали такие шикарные туфли? Я вот их даже в Париже не мог найти.
- Нравятся? - спросил Заур.
- Весьма. Посмотри-ка, Лен.
Все посмотрели на ноги Заура. Заур подумал и сказал:
- И совершенно новые. Толкаю.
- За сколько?
- За сорок. Сам купил за шестьдесят.
- А какой у вас размер?
- Сорок два.
- Мой размер. Надо же!
- Хотите? - сказал Заур.
- За сорок, говорите?
- Да, только с условием, что вы свои туфли даете мне, я свои даю вам, и вы платите мне тут же, сейчас. Саша подумал и сказал:
- Договорились.
Мухтар, Тахмина и даже Лена не успели опомниться, как Заур и Саша обменялись туфлями, и Саша сказал:
- Лен, дай ему сорок рублей.
- Да не чуди ты…
- Дай, говорю. Туфли - блеск, это он по пьянке отдает. Протрезвеет, передумает.
Лена дала ему сорок рублей, и Мухтар сказал:
- Ну что ж, раз вы такие коммерсанты, давайте выпьем за новые туфли Саши.
- И Заура, - добавила Тахмина.
Заур, извинившись, встал, незаметно прошел к официанту, рассчитался за ужин и вернулся.
- Ну, пора, - сказал Саша. - Все выпито, все съедено, и коммерческая операция успешно завершена, время и по домам.
- Вы идите, - сказал Мухтар, - я вас догоню.
Заур, выходя из зала, с наслаждением следил, как Мухтар подзывает официанта.
Они вышли на улицу. Из одной машины водитель, разогревавший мотор, крикнул:
- Саш, Лен, вы домой, что ли?
- Ага.
- Ну, давайте залезайте.
Саша и Лена, извинившись, сказали, что их подзывает сосед, и все равно им ехать в разных направлениях, попросили передать привет Мухтару и вообще чтобы звонили, заходили, когда в следующий раз окажутся в Москве, а завтра они вылетают в Киев, а то можно было бы увидеться. Они сели в машину, помахали, и машина, развернувшись, поехала к площади Восстания. И в это время вышел Мухтар.
- Как вам не стыдно, Заур? - сказал он беззлобно. - Ведь это я пригласил вас на ужин.
- Что? - сказала Тахмина. - Так вот почему… Дурачок ты!
Она бросилась ему на шею и повисла, визжа.
Зауру не хотелось выпускать ее из объятий, хоть он и чувствовал тяжелое присутствие Мухтара.
- Вы в метро? - спросил Мухтар.
- Нет, - сказал Заур, - мы пройдемся пешком.
Мухтар попрощался и торопливо зашагал к станции "Краснопресненская", и Заур, задержавшись взглядом на ссутулившейся усталой спине и мешковатой фигуре режиссера, подумал о Мухтаре его же словами: измятая простыня, которой уже никогда не быть парусом и которой парус может только сниться в одиноком номере гостиницы в чужом городе.
Холодный, пронзительный бакинский ветер бил в стекло будки телефона-автомата, в которой Заур окоченевшими пальцами вращал ледяной диск.
- Алло.
- Это я.
- Ага, - сказала она, и в голосе ее не было ни радости, ни огорчения серый бесцветный голос, серый бесцветны тон, серый бесцветный день.
- Когда мы встретимся?
- Я сама тебе позвоню.
- Когда?
- Не знаю.
- Сегодня?
- Нет, нет, не сегодня, и не завтра, и не послезавтра. Через несколько дней.
- Но почему?
- Потом, Заур. Мне надо решить один важный вопрос. Потом ты узнаешь. Прошу тебя, только очень прошу, ты мне пока не звони, хорошо? Несколько дней, неделю, может быть. Так надо. Хорошо?
- Ну хорошо, - сказал он без особого энтузиазма.
- Слово мужчины? Я сама тебе позвоню. Ну, пока.
- А ты меня любишь?
- Люблю, люблю, - поспешно и как-то машинально сказала она, и в этих словах было больше желания поскорее закончить разговор, чем вложенного в них смысла.
- Ну хорошо, до свидания, - сказал он.
- Пока, - сказала она и сразу же повесила трубку. Он некоторое время слушал короткие, назойливо одинаковые гудки - ду, ду, ду…
Проходили дни, и он вздрагивал от каждого телефонного звонка на работе и дома, но Тахмина не звонила. И мать, чувствуя его состояние, нервное и раздраженное, по-своему толковала его, вернее, имела несколько толкований, каждое из которых тревожило ее.
После решимости, проявленной Зауром с поездкой в Москву, Зивяр-ханум поняла, что на этой стадии радикальные меры могут дать лишь обратный эффект, и избрала другой путь: ежедневно малыми дозами, намеками или открыто, резко или мягко, но методично и неустанно изливала по каплям, по крупицам собранную информацию о "непорядочности" Тахмины, о ее прошлых и недавних похождениях, и всякий раз, до того как Заур пресекал эти разговоры или просто уходил из комнаты, из дому, она успевала посеять в нем зернышко отчуждения и сомнения, уязвить его самолюбие.
- Я слышала, - говорила Зивяр-ханум, - что не ты один был в Москве? - Заур, не чувствуя подвоха, прислушивался к следующей фразе. - По тому же поводу, что и ты, и в то же самое время там был и Мухтар Магеррамов, - заканчивала она, зная, что Заур, может быть, уже и не услышит продолжения. - Как же вы ее делили-то? В другой раз:
- Вчера смотрела телепередачу. Режиссер - Магеррамов. Вы же с ним почти родственники…
Заур выбегал из комнаты, не зная, как ему быть; все требования не вмешиваться в его дела и все ссылки на то, что он уже взрослый, приводили к тому, что разговор откладывался на несколько часов или, в лучшем случае, на сутки. Оставался единственный выход - уйти из дома, и он внутренне был готов к этому, даже не задумываясь особенно, куда и к кому пойдет.
Проблема была в другом: он готов был порвать с семьей из-за Тахмины, но любила ли его Тахмина - он не знал, несмотря на все, что было. И, быть может, это незнание, эти сомнения и были ростками тех самых семян, которые сеяла Зивяр-ханум.
- Ты только очередной экспонат в богатой коллекции, - говорила мать. - У нее к тебе чисто спортивный интерес. Жаль, что ты мне сын и между матерью и сыном должна быть какая-то завеса. А то я живо объяснила бы тебе, чего нужно от тебя такой женщине, как она. У нее же все мужчины распределены заранее: муж для ширмы, Спартак для содержания, Дадаш для карьеры, Мухтар для славы, ну а ты, дурачок, для развлечения.
Зивяр-ханум приводила и другие соображения: "Я знаю, на что она рассчитывает: думает, что мы умрем - я и твой отец - и наша квартира, все наше добро, все сбережения останутся ей".
Эта версия была уж вовсе невероятной, и Заур из чистого любопытства спрашивал:
- Не понимаю, каким образом она может рассчитывать на вашу квартиру и добро.
- Очень просто. Она думает, мы скоро умрем, и она женит тебя на себе. Это она в гробу увидит, - взвинчивала себя Зивяр-ханум.
- Так у нее ж есть муж! - пытался Заур как-то привести этот бред в систему.
- Да что стоит такой разойтись с мужем?
- Значит, дело обстоит следующим образом: у нее есть муж и квартира. Она разводится, остается без мужа и без квартиры для того, чтобы заполучить нового мужа и квартиру, когда лет через сто родители этого нового мужа умрут. Так, что ли?
Ему было и смешно, и грустно от фантастических предположений матери, они даже немного успокаивали его своей явной нелепостью. Значит, и другие слова, сведения, разговоры матери были такой же нелепостью. Ну конечно же все, что она пересказывала с чужих слов об отношениях Тахмины с Мухтаром, об их московской поездке (а ведь все там было на глазах у Заура), - такая же неправда. Да, но разве он, Заур, знает все детали даже этой ее московской поездки? А что было в дни до его приезда?
- Они даже в Баку приехали в одном купе, - говорила Зивяр-ханум, и это было правдой. Но когда мать добавила: "в двухместном купе", Заур знал, что это ложь, они приехали в четырехместном купе, и он даже видел их попутчиков пожилую супружескую пару. А с другой стороны, разве он может быть до конца уверен, что знает все об отношениях Тахмины с Мухтаром? Так же, как и о ее отношениях со Спартаком, с Дадашем? Он знал об этом только от нее самой да вот еще от матери, которая суммировала, сгущала и передавала ему мнение "всего города". Так где же была правда? В том, что говорила Тахмина? Или в том, что твердил "весь город"? Когда они бывали вместе, его сомнения исчезали сами собой, то ли от искренности и любви, которые она излучала, то ли от счастья, которое он испытывал от одного ее присутствия. А что, если не было ни любви, ни искренности - была лишь искусная игра? Тогда, значит, счастье тоже было мнимым и ложным? И он вспоминал почему-то ее слова, сказанные в домодедовском лесу, чуть позже, когда они шли по шоссе к Москве: "Если мы сейчас испытываем счастье, это и есть правда, единственная и самая настоящая".
- Помяни мое слово, - говорила мать. - Она разойдется с мужем. У нее свои планы. Вот и Алия говорит, что она перешла на телевидение, чтобы подцепить этого самого Мухтара. Ради бога, пусть цепляет кого хочет, лишь бы от тебя отцепилась.
"Может, так оно и есть", - думал Заур. Может, был выбор: Мухтар и он, Заур. И выбор сделан, и не в пользу Заура. Победу одержала солидность, более прочное, более самостоятельное и независимое положение в жизни, шанс на артистическую карьеру. Поэтому она и не звонит.
Прошло десять дней, а она не звонила, и лишь однажды он увидел ее случайно, мельком - на экране телевизора. И много позже, когда все уже было окончательно решено, она рассказала ему о том дне, о нескольких часах, изменивших русло ее жизни.
Да, Тахмина наконец решилась и набрала номер.
- Да, да, - ответил низкий женский голос. - Я слушаю, - повторил он три секунды спустя.
Тахмина протянула руку, чтобы повесить трубку, но остановилась, перевела дыхание и сказала, зная, что этими словами решается все:
- Попросите Манафа.
Теперь на другом конце провода наступило молчание, вызванное замешательством, и тогда Тахмина сказала фразу, которую репетировала целый день:
- Раз уж я позвонила по этому номеру, значит, я знаю, что он у вас. Так попросите, пожалуйста, его к телефону.
Видимо, они совещались - телефон молчал. Потом послышались шаги, а затем и голос Манафа - испуганный и нерешительный голос человека, готового отказаться от самого себя, готового утверждать, что он это вовсе не он, а кто-то другой
- Да.
- Это я, Манаф, Тахмина, - сказала она и на миг испугалась, что с ним может случиться обморок, но пути назад уже не было. - Теперь, надеюсь, тебе ясно, что я знаю обо всем, знаю, что ты не в командировке, не в Тбилиси, а в Баку у Раи. - Ей хотелось назвать и фамилию, и адрес, но это было бы уж лишним. Причем я знаю об этом уже давно. Так вот, я никогда не устраивала тебе сцен и сейчас не собираюсь. Но я хочу, чтобы ты приехал на полчаса сюда, ко мне, и мы с тобой решим один важный вопрос. Мы должны развестись.
Ни единого слова, ни единого звука не издал Манаф, и лишь когда Тахмина спросила: "Ну что, сможешь ты приехать?" - он еле выговорил одно-единственное слово:
- Хорошо.
Он приехал минут через двадцать бледный как смерть. Ей стало бы даже жаль его, если бы он не был ей так отвратителен.
- Мы должны развестись, Манаф, - сказала она. - И немедленно. Дальше так продолжаться не может. У меня есть знакомый судья, и формальности будут исполнены быстро.
Он не проронил ни слова, ошеломленный неожиданно свалившейся напастью. Ломался весь уклад его тщательно налаженной и столь же тщательно, как ему казалось, законспирированной двойной жизни.
- Твои связи с Раей или с любой другой женщиной - я не буду называть имен, хотя, поверь, их знаю, - здесь ни при чем. Ты мне давно изменяешь, и, как видишь, я много лет терпела это, потому что не люблю тебя. Я не хочу сказать, что когда-то любила, а потом разлюбила. Я тебя никогда не любила. Это обидно, но это так. Мы совсем разные люди, и наш брак был ошибкой, давай признаем это. Единственная моя просьба к тебе - переехать к Рае или к кому тебе угодно, до того как мы обменяем эту квартиру на две.
Квартира была Тахмины, она досталась ей от отца, но Манаф не возражал против размена, поскольку был в ней прописан.
- Ну, ты согласен исполнить эту мою просьбу? - спросила Тахмина.
И только тут Манаф понял, что произошло: они действительно разойдутся, и все, что связано с понятием семья, хотя бы их совместной жизни в одной квартире, больше не будет. Тахмина станет ему совершенно чужим человеком не только духовно, как было почти всегда, но и чисто физичес-ки, территориально, и никогда они больше не будут сидеть на одном диване, есть за одним столом, смотреть один телевизор, открывать друг другу двери и звать друг друга к телефону.
И медленный страх сковал Манафа, страх, что он никогда теперь не увидит Тахмину выходящей из ванной в голубом банном халате, расчесывающей перед зеркалом мокрые волосы. И он с ужасом осознавал, что и сейчас Тахмина нравилась ему больше других женщин и что она несравненно красивее, женственнее, умнее всех его любовниц и он никогда ею по-настоящему не обладал, что ему и любовницы-то были нужны из-за ее холодности. Правда, в глубине души он понимал и знал, что другие женщины нужны были ему прежде всего для самоутверждения. И не потому ли он гнался за количеством, что ему вновь и вновь хотелось убеждаться, что кто-то нуждается и в нем, хотя он не забывал о подарках, вернее, подачках, и обо всех меркантильных сторонах своих связей.
И ему нестерпимо захотелось еще хоть раз побыть с Тахминой, в последний раз почувствовать свою, пусть и недолгую, обманчивую власть над ней, но тут же он осознал, что этому уже не бывать никогда и что сейчас нет для него на целом свете женщины более недоступной, чем его собственная жена - пока еще жена. Осознавая это ясно и четко, он тем не менее не хотел этому верить, как не хочется верить в неожиданную смерть близкого человека.
И уже как-то чисто механически он отмечал и видел по-новому детали комнаты, в которой жил вместе с Тахминой - ее огромные фотографии на стенах, тонкий узор обоев, старинные стенные часы - наследство отца Тахмины, который был часовщиком, многоцветный надувной шар - она привезла его из Болгарии, крохотное инжировое дерево - оно росло где-то высоко в горах, в четырех тысячах метрах над уровнем моря, и его подарили им общие друзья-альпинисты. Это случилось в первые годы их супружества, когда у них еще были общие друзья. Потом все распалось, и каждый из них зажил своей жизнью. "Но что же стало последней каплей, переполнившей чашу? - думал Манаф, пересчитывая пуговицы на халате Тахмины. - Что же заставило Тахмину принять окончательное решение?"