- Какие могут быть секреты от священника, - радости Эльвиры в этот момент не было предела, и поп, заметив это, приосанился, - конкретно, в Перт. Это западное побережье…
- Знаю, знаю, - священник ласково, как умеют только православные батюшки, улыбнулся, может, их этому специально обучают в академиях, и они потом зачет сдают, - дело в том, что я сам проживаю в нашем славном Перте и там служу. Однако среди моих прихожанок я тебя, кажется, не видел. Хотя лицо вроде бы знакомое…
- Мы в одном самолете летели из России!
- Надолго к нам, дочь моя?
- Увы, не очень. Только на полгода. Дочка у меня там и внучек. Ну, и зять, разумеется… - Эльвире вдруг стало неловко - поп спросит про вероисповедание родственников, а они…
Нет, не спросил. Из деликатности, а скорее просто не счел нужным. Зато обратил внимание на другое.
- Почему "увы"? - батюшка слегка посуровел. - Это мы в Австралии - "увы", а вы - на Родине… Эх, не умеют нынче русские люди Родину любить, не умеют, мамона им важнее, в каждом бес сидит. Да впрочем, и в прежние времена… А ты, дочь моя, значит, православная…
- Разумеется, батюшка, а как же! - у Эльвиры вдруг мелькнула дерзкая мысль: а вы-то, мол, патриоты образцовые, чего в Россию не возвращаетесь учить нас Родину любить, так сказать, личным примером, а только поучаете из-за бугра? Но сказать такое вслух она, конечно, не посмела.
- Да, мы же не представились! Отец Федор - прошу любить и жаловать!
- Эльвира, - ужасно смутившись, поспешила ответить Эльвира, ведь она впервые в жизни знакомилась со священником - до сих пор в этом как-то даже надобности не было.
Смущение усугублялось еще и тем, что она сразу мысленно нарекла незнакомого батюшку этим именем, и оно вдруг совпало…
- Что ж, так мы и будем стоять? - видимо, священник решил вести себя и дальше без лишней чопорности. - Пойдем, я знаю здесь одно уютное местечко…
И он решительно двинулся первым, так что дама с баулом и "сумочкой" за ним едва поспевала. Но не мог же он взять себе ее поклажу, как и на "вы" перейти не мог. Сан есть сан, и ничего тут не поделаешь.
Они пришли в какую-то действительно уютную забегаловку, где Эльвира моментально ощутила зверский аппетит, поели чего-то, благо никакого поста в эти дни не было, выпили сладкого вина чисто символически, за знакомство, название вина Эльвира не запомнила, но это был точно не "кагор", а после до самого отлета они болтали о том, о сем в каком-то закутке под раскидистой пальмой - мало им на улице пальм, лучше бы березку или ту же "раскидистую клюкву" в горшок воткнули, была бы, как и подобает, экзотика…
Австралийский служитель православия возвращался, как он выразился, из "служебной командировки по делам епархии", свой маленький саквояжик пристроил в камеру хранения, здесь, на краю света, подобный сервис, оказывается, тоже существовал, и теперь о. Федор ждал своего самолета налегке.
Австралийский поп, при внешней идентичности с российскими своими коллегами, был явно раскованней и демократичней; начальства, судя по разным признакам, никакого не боялся и, возможно, даже не знал по-настоящему, что это такое, в общении с Эльвирой он если и выдерживал некоторую дистанцию, то она была минимальна.
А еще о. Федор позволял себе довольно громко смеяться, когда было ему действительно смешно, живо интересовался положением в российской глубинке, слегка хмурился, когда Эльвира рассказывала ему о делах прихода, в котором одно время числилась активисткой. Сам весьма охотно делился своим житьем-бытьем, а также историей своего появления на "зеленом" континенте.
Эльвира сразу про себя отметила, что язык отца Федора довольно архаичен, излишне правилен, но вполне понятен, она тоже старалась изъясняться этим языком, что, как ни странно, легко получалось, доставляя удовольствие - вот бы каким-нибудь чудесным образом нынешняя Россия однажды заговорила так.
Выяснилось, что простоватый с виду батюшка вообще-то потомственный священнослужитель, академию заканчивал в Америке, а предки его попали в Перт сразу после революции и стояли, так сказать, у истоков австралийского православия, впрочем, среди прихожан нерусских людей - раз-два и обчелся, да и те - родственники русских, а все потому, что заниматься миссионерством решительно некогда, территория прихода огромна, но приход довольно беден, можно сказать, слаб.
И между прочим, прадед о. Федора в позапрошлом веке был членом Священного Синода всея Руси, хотя отец и дед, конечно, высокими чинами уже не располагали - в Австралии это решительно невозможно - зато есть тихая, богоугодная, полная созерцания и провинциального целомудрия жизнь вдали от всех начальств. Разве она не прекрасна сама по себе?
И возрастом о. Федор мало отличался от Эльвиры, тоже маленьких внуков имел, правда, у него, счастливца, их было аж семеро. И разговор о внуках, пожалуй, более всего сблизил собеседников, так что у Эльвиры даже мимолетно вспыхнула в голове совершенно крамольная мысль: "Эх, отчего я не попадья!"
"Интересно, - еще потом размышляла Эльвира, - получился бы разговор таким же непринужденным и задушевным, если б ехала я к ним навсегда, если бы планировала стать постоянной прихожанкой пертского прихода?"
И сама себе она отвечала отрицательно, хотя и не без доли сомнения - да Бог их знает, этих эмигрантов, может, они по части традиций на голову выше нас, безвылазно обитающих на просторах, подконтрольных "Третьему Риму". Может, в той России, о которой теперь многие любят меланхолично взгрустнуть, так все и было: православие непринужденно обреталось в каждом доме и в каждой душе, невидимо витало в воздухе, пропитывало собой и хлеб, и воду, и вино, и человеческие помыслы, и даже государственную надстройку?
Или наоборот, той России, которую увезли в своих котомках несчастные пилигримы, вообще никогда не существовало, а в котомках помещался лишь незатейливый скарб, да семейное золотишко, да Библия, никем не прочитанная целиком?..
За съеденное и выпитое они расплатились поровну, опять же конфузясь слегка, но опять же - сан есть сан, а потом еще говорили да говорили, почти во всем приходя к взаимопониманию, но если в чем-то не приходя, то обоим с лихвой хватало и деликатности, и такта, и терпимости, чтобы ни одна сторона не была ни в чем уязвлена.
А в самолете их места опять оказались далеко друг от друга. И это хорошо, потому что в долгом полете мог бы получиться неприятный вакуум, когда новых тем и свежих слов ни у кого больше нет, а говорить о чем-то надо…
Ночью лайнер приземлился в Перте - он двигался почти строго по меридиану, поэтому никаких коллизий со временем не происходило - в единственном большом городе на западе материка, напоминающем очертаниями и размером Нижний Тагил, а на самом деле ничего общего не имеющем со среднеуральским монстром.
Он и встретил-то отважную путешественницу типично нижнетагильской погодой - шел ледяной дождь, и дул пронизывающий ветер. Эльвира, конечно, прекрасно знала, что летит из лета в зиму, но на такой холодный прием не рассчитывала, хорошо, что теплая кофта в багаже имеется - восемь градусов по Цельсию, в пересчете на Нижний Тагил - все тридцать с минусом…
Ну, это она, конечно, загнула…
Эльвира кинулась получать багаж, всего-то на несколько минут забыв про о. Федора, но, когда спохватилась, его уже нигде не было. Она получила свой баул, промерзнув до костей, а к ней уже бегут по необъятному, щедро освещенному залу двое - сердце так и зашлось - Софочка, доченька, а с нею ее верный Джон, такие оба иностранцы - дальше некуда!
Софочка с разбегу - на шею, слезами залилась, Эльвира чудом на ногах устояла от такого чувствоизъявления, Джон - к ручке, как полагается. А Эльвира трясется в ознобе, хотя в зале тепло, слова сказать не может - от нервов это, конечно, - слезы глотает - свои вперемешку с дочкиными - кофту одной рукой из сумки тянет - вытянуть не может, а где же внучек, Кирюша где, так дома, отвечают, с няней остался, спит себе, ночь ведь, ах, да, разумеется, совсем я что-то ополоумела от радости, дура старая…
Джон подхватил тещин баул, сумочку ее на плечо закинул, ничего, молодой мужик, чего ему бабья норма, кофту наконец удалось надеть, и они, обе-две, пошли в обнимку, перебивая друг друга на никому здесь не понятном странном языке.
Вот и машина, БМВ называется, Софочка же говорила, что у них две тачки и обе БМВ - сейчас отопитель включат, нормально будет, главное, долетела, все-таки долетела, ни сингапурские, ни индийские менты в тюрягу не закатали, и "бедуин" самолет не взорвал, значит, есть Ты, Господи, значит, не совсем Тебе на нас, русских, наплевать…
Между тем покидал Джон тещин скарб в багажник, усадил ее в пахнущее благородной пластмассой нутро, сам сел вперед на пассажирское место, а Софочка, ничуть не колеблясь, - за руль, завела мотор, и сразу со всех сторон потянуло теплым ветром. И поехали. Домой. Домой?..
24.
А минуло уже пять дней с того момента, как простилась Алевтина Никаноровна с дочерью. По идее, пора бы и позвонить. Давно пора. Но звонка все не было и не было.
Бабушка уж боялась лишний раз в магазин выйти, подъедала старые запасы, а за хлебом попросила соседку сходить, с Билькой - тоже. И было старухе тревожней, чем когда-то в московской гостинице, тревожней, пропорционально квадрату расстояния.
Но звонка все не было и не было, Элька ж не позаботилась уведомить мать о своих мытарствах в шереметьевской пересылке, а может, ей хотелось сразу посредством космической связи доложить об успешном преодолении пространств.
Наконец телефон зазвонил. И бабушка, никогда не бросавшаяся к нему сломя голову, по причине собственного достоинства, взяла трубку не после четвертого, как обычно, звонка, а после второго.
- Але.
- Мама, мамочка, я долетела, все нормально, только в Шереметьеве трое суток просидела!
- Гора с плеч. А как встретили?
- Хорошо встретили, замечательно, а как ты?
- Нормально, - сказала мать подчеркнуто будничным голосом, вполне овладев своими эмоциями, - чего мне сделается. Ну, хватит, теперь письма буду ждать, а на телефон не траться, нечего. Пока.
И Эльвире тоже пришлось положить трубку. Мама была в своем репертуаре - когда дело касалось чужих денег, она являла предельную щепетильность. Зато если бы сама набирала австралийский номер, то про погоду непременно поговорили б…
И пошли письма косяком в старую екатеринбургскую квартиру аж с противоположного конца земли. В обратную сторону они тоже, конечно, пошли, но в количестве существенно меньшем.
Эльвира писала часто, как солдат-новобранец пишет своей оставленной без хозяйского догляда подружке, наивно веря, что сие гомеопатическое средство удержит ее от непоправимых контактов с особями противоположного пола. Алевтина же Никаноровна отвечала на письма дочери предельно кратко и не чаще одного раза в месяц, потому что у нее, как у свято блюдущей себя юной солдатки, был естественный дефицит впечатлений и новостей.
В сущности, после отъезда Эльвиры в бабушкиной жизни убавилось нервозности, а больше не изменилось ничего. Ведь когда их было трое, она все равно была одна. Как и они…
Однако письма старухе получать понравилось. Так вышло в ее многообразной жизни, что никакой переписки она ни с кем никогда не вела и вкуса к этому делу прежде не имела. Если не с первого, то уж со второго письма точно Алевтина Никаноровна с изумлением осознала, что человек, пишущий письма, намного приятней человека, режущего правду-матку в глаза. И не только приятней, но рассудительней, логичней, деликатней, великодушней, тоньше, потому что в каждый момент работы над письмом сознает, насколько хрупки эпистолярные отношения и до какой степени неуязвим адресат, то есть как легко отношения могут быть разрушены, притом не действием даже, а самым примитивным бездействием.
А кроме того, как прекрасна, оказывается, медлительность почты, которая не позволяет выплеснуть на собеседника немедленно весь бурный темперамент и поглядеть, как он "умоется", но неумолимо вынуждает остудить пыл, подобрать наиболее округлые слова, уточнить правописание некоторых посредством словаря.
Да, между прочим, некоторые считают, будто сами правила нашей грамматики разработаны таким образом, что не всякую гадость можно выразить, не вступив с ними в противоречие. То есть победу над ними при желании вырвать, конечно, можно, однако есть риск быть осмеянным за неграмотность, притом не голословно, а с предъявлением документа, и это значит, что полемический заряд не только пропадет впустую, но даже и наоборот, нанесет урон обличающей стороне.
Разумеется, тут речь идет о тех двадцати, ну, пяти процентах российского населения - за население остальной части земного шара по причине недостатка информации распространяться не будем, что по странной своей прихоти еще знают грамоте и не совсем забыли "правила для учащихся", раньше висевшие в каждой советской школе, а теперь - бог весть. Но ведь и эти двадцать, ну, пусть пять процентов еще не скоро подчистую вымрут, а потому их вынуждена учитывать как статистика, так и беллетристика.
И наши героини, таким образом, хотя и в разной степени, но, безусловно, имеют отношение к данному меньшинству.
25.
Дорога из аэропорта в спальный район города Перта заняла всего десять минут. Уже это одно позволило Эльвире сделать вывод, что городишко скорее мал, чем велик, ибо таков, наверное, общемировой закон - чем больше город, тем дальше удалены от него "воздушные ворота".
Сплошь уставленная яркими фонарями дорога, качество зарубежного асфальта - тоже впечатления не произвели. Нормально, так и должно быть.
Эльвира потом не раз напишет матери в связи с этим, а также и другим: "Мне в моей жизни доводилось видеть места и получше". А будет ли она иметь при этом в виду только Париж или в какой-то мере еще родной Екатеринбург - останется невыясненным, поскольку еще одна замечательная особенность почтовых сношений состоит в том, что, пока письма туда-сюда ходят, уже никто не помнит, о чем сам же спрашивал в прошлом письме. Хотя, возможно, еще существуют отдельные мастера жанра, которые пишут свои произведения под копирку, тщательно следя, чтобы переписка максимально заменяла живой диалог. Но мастеров таких ни Алевтине Никаноровне, ни Эльвире вживую встречать ни разу не доводилось…
Машина встала перед обтянутым сеткой подобием ворот, да, правильно, в иностранных фильмах всегда такие показывают, за воротами и таким же сетчатым забором в свете фар промелькнули причудливые цветники и стриженные по моде бывшей метрополии газоны, потом фары выхватили из мрака двухэтажный коттедж с колоннами и ажурным балкончиком - примерно таких строений немало теперь в "цыганском поселке" Екатеринбурга. Одно окно нижнего этажа слабо светилось.
Разумеется, ворота открылись, а затем закрылись посредством радиосигнала, посланного из машины. Таким же образом очутились они и в гараже под домом. А вышли оттуда - сразу прихожая, в прихожей служанка европейской наружности приветливо улыбается, хотя, кажется, ее мимолетный взгляд на гостью из "гиперборейских" стран несколько колюч…
В общем, спасибо Голливуду и М. Пимштейну, по крайней мере, за это. Ведь они, несмотря на существенные недостатки своего подвижничества, сделали, минимум, одно доброе дело - теперь любой россиянин, оказываясь по прихоти судьбы в благополучной загранице, не пялится на все как баран на новые ворота. Он, конечно, про себя думает сакраментальное: "Живут же сволочи!", но вслух никакого изумления не высказывает, возможно даже, вовремя спохватившись, не разувается в прихожей.
До того, как очутиться в уютной прихожей, немало слов было сказано в машине. Софочка всю дорогу, находясь, между прочим, за рулем, без умолку болтала, то и дело оглядываясь и демонстрируя одну из своих любимых масок, которая называется "милая непосредственность". Конечно, водить машину она уже научилась, однако матери было тревожно - дорога как-никак, а главное - маска такая всегда использовалась лишь в присутствии посторонних, следовательно, о непринужденности отношений можно не мечтать.
Джон проявлял сдержанность, но улыбаться, очевидно, не забывал никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах, разбуди среди ночи, и сразу вам - "улыбка на сто долларов", что тоже маска…
Софочка щебетала свое обычное - соскучилась по мамочке, по березкам, по бабушке и даже по Бильке, но когда мать позволила себе осторожно обмолвиться насчет Нижнего Тагила, дочь чуть в бетонный столб от ужаса не врезалась: "Мамочка, что ты такое несешь, как только тебе в голову пришло сравнить наш милый, уютный, экологически благополучный Перт с каким-то диким концлагерем?!"
И мать в испуге прикусила язык, но "милая непосредственность" уже снова на месте, Софочка, кажется, даже несколько смущена неожиданным всплеском эмоций, хотя прежде, когда мать высказывалась невпопад, такие всплески бывали гораздо мощнее, а смущение, напротив, вовсе не наступало.
"Господи, неужто дочка впрямь переменилась, неужто полноценная семья, любящий муж, уютный дом и благодатный климат сделали-таки благое дело и маска теперь не маска, а лицо?.."
Очень скоро Эльвира убедится, что "милая непосредственность" будет все же иногда сниматься. Дочь станет высвобождать усталое личико и расслабляться. И возникнет подозрение, которое потом перейдет в уверенность, что в основном ради этого и вызвана из России мать…
В этом доме разувались. Хотя, конечно, - русская хозяйка. Эльвире, само собой, сразу захотелось глянуть на внука. Пусть - глубокая ночь, но ведь только глянуть.
Ан - нет.
- Успеешь, мамочка, ты - с дороги. Мало ли какая инфекция на тебе. Сингапур, Дели - там даже проказа может быть.
Словно мать преодолела гигантское расстояние пешком да вплавь или ее только что купили на невольничьем рынке Нью-Орлеана.
Между тем "однодневная домработница" - про то, что она однодневная, Эльвира узнала в машине - сновала по дому туда-сюда совершенно беспрепятственно, она одновременно и накрывала на стол, и убегала взглянуть на ребенка, который был где-то совсем близко, потому что время от времени отчетливо слышался детский плач, у малыша как раз резались зубы, и он плохо спал.
А Эльвира украдкой наблюдала за чужой женщиной, думая, что жизнь ей предстоит не такая уж легкая, и это вовсе не огорчало, но радовало…