Прием – Филипп говорил о нем в свадебном путешествии – устраивали в тот самый день сэр Ростревер и леди Кенион в своем чудесном елизаветинском особняке Мендип-Плейс. Дата была назначена отчасти исходя из намерения представить прекрасную новобрачную лучшим людям графства. Сначала Пенелопа колебалась, идти ли ей туда: постскриптум мужа склонял к отрицательному ответу. Но, поразмыслив, решила, что прием предоставит возможность начать мстить. Она тщательно продумала свой наряд. Возмущение придало ее облику дополнительное искрение и сделало ее еще неотразимее. Она решила, что правильнее будет скрыть ссору с мужем, поэтому они появились на приеме честь по чести, рука об руку. Ее красота была так ослепительна, что все мужчины при виде ее забыли обо всем остальном. Она, впрочем, повела себя просто, без всякого кокетства и, не обращая внимания на видных персон, желавших быть ей представленными, посвятила почти все свое внимание викарию прихода. Тот, носивший фамилию Ревердли, был весьма моложав и, как обнаружила Пенелопа уже через несколько минут, страстный любитель местной археологии. Он охотно поведал ей, что могильный курган по соседству буквально нашпигован ценнейшими доисторическими реликтами, но они представляют интерес только для него, и он никого не может убедить там покопаться. Глядя на него расширенными глазами, она воскликнула:
– О, мистер Ревердли, какой стыд!
Он был так впечатлен, что поздравил своего второго священника с безупречным выбором спутницы жизни.
Викарий сумел уговорить Пенелопу (он воображал, что с немалым трудом) уже назавтра посетить с ним, в его коляске, кое-какие любопытные археологические объекты на расстоянии десяти миль от Попплтона. Их видели едущими вдвоем через деревню: он что-то ей рассказывал с большим воодушевлением, она была как будто вся внимание. Разумеется, не осталось никого, кто не наблюдал бы этот проезд. Особенное любопытство проявила некая старушка по имени миссис Куигли, давно превратившая сплетни в главное занятие своей жизни. У миссис Куигли имелась дочь, которую она прочила в жены Арлингтону, и теперь у нее были причины усомниться в мудрости его решения проигнорировать эту достойную старую деву. Проводив викария и Пенелопу взглядом, она сказала: "Ого!", и все, кто ее слышал, поняли, что она имела в виду. Дальше было и того хуже. Назавтра, в тот момент, когда Арлингтону полагалось заниматься приходскими делами, викария видели направляющимся в Рей-Хаус с большим фолиантом по археологии Сомерсета под мышкой. Более того, он пробыл там гораздо дольше, чем требовалось для вручения книги. Сплетники донесли миссис Куигли, а через нее всей деревне, что молодожены спят в разных комнатах.
Бедный же викарий, еще не знавший о деятельности миссис Куигли, всем твердил о красоте, уме и добродетельности жены второго священника своего прихода. С каждым произнесенным им словом добавлялось пунктов в обвинении против него самого, как и против нее. В конце концов миссис Куигли утратила способность сдерживаться и сочла своим долгом письменно обратиться к сельскому благочинному Глассхаусу: она писала, что для блага дражайшего викария следовало бы перевести второго священника в другой приход. Глассхаус, знавший цену миссис Куигли и не склонный принимать это дело всерьез, решил обойтись душеспасительной беседой с викарием. Тот заверил его, что его немногочисленные дела с миссис Арлингтон – воплощение невинности. Правда, ее невинность он отстаивал с излишней горячностью, которую благочинный счел не вполне подобающей. Так у Глассхауса появилось намерение встретиться с этой женщиной лично.
Он явился в Рей-Хаус к пятичасовому чаю и был тепло принят Пенелопой, подуставшей от археологии и викария. Правда, когда Глассхаус с бесконечной осторожностью подобрался к теме скандальных слухов, о которых ему поведала миссис Куигли, манера, в которой Пенелопа все отрицала, убедила его, что викарий ведет себя по меньшей мере опрометчиво. К этому моменту Глассхаус уже признался ей, что археология слишком занята смертью, чтобы соответствовать его вкусу, и что лично он предпочитает мертвым камням жизнь.
– О, мистер Глассхаус! – воскликнула она. – Как же вы правы! Я всецело с вами согласна. А какие формы жизни занимают вас больше всего, дорогой благочинный?
– Редкие пернатые, – отвечал он, – особенно гнездящиеся в болотах Седжмура, где водятся не только зимородки: терпеливый наблюдатель может быть вознагражден встречей с желтой водной трясогузкой!
Всплеснув руками и глядя на него с величайшим воодушевлением, Пенелопа объяснила, что хоть и живет вблизи норфолкских болот и часто скитается по ним, влекомая любознательностью, но еще ни разу не удовлетворила своего горячего желания повстречать желтую водную трясогузку.
Благочинный, как ни прискорбно, мигом забыл о своей миссии и долге перед епархией, даже о священном призвании, и предложил ей присоединиться к нему для наблюдения за желтой водной трясогузкой в одном заброшенном уголке, к которому это пернатое питает особенное пристрастие.
– Что же скажет миссис Куигли, благочинный? – спросила она.
Он постарался изобразить бывалого человека и отмахнулся от этой добродетельной леди. Он еще не допил вторую чашку чая, а Пенелопа уже уступила его настояниям и согласилась на экспедицию вдвоем в первый же погожий день. Экспедиция состоялась. Но даже в таком безлюдном уголке шпионы миссис Куигли не дремали. Видя, что церковь оказалась не на высоте, она попыталась заручиться помощью леди Кенион на том основании, что, согласно имеющимся у нее донесениям, благочинный наблюдал на лоне природы не только птичек.
– Больше я ничего не скажу, – молвила она. – Остальное нетрудно представить. Вы укажете на дверь этой сирене, которая сбивает с истинного пути даже самых твердых и уважаемых наших религиозных наставников?
Леди Кенион ответила, что подумает и решит, как быть. Зная, что собой представляет миссис Куигли, она сочла, что было бы полезно выслушать саму Пенелопу, поэтому позвала ее и спросила, о чем весь сыр-бор.
Немного нажав на молодую женщину, она узнала все. Но вместо того чтобы увидеть в этом трагедию, всего лишь рассмеялась.
– Дорогая моя, – промолвила леди Кенион, – вы избрали простейший путь. Ну как этим толстым старикам вам сопротивляться? До вас им никогда в жизни не встречались по-настоящему красивые женщины…
– Не считая вас, – вставила Пенелопа. Но леди Кенион проигнорировала это замечание и продолжила, как если бы его не было:
– Нет, моя дорогая, если вы хотите, чтобы ваша месть чего-то стоила, то извольте применить ее к кому-то достойному. Таковым является, например, епископ Гластонбери, чьих духовных детей вы поманили суетностью. Не удивлюсь, если он окажется противником вам под стать. Устрою-ка я вам турнир! Я сама буду присуждать "за смелость щедрые награды – обворожительные взгляды", не сомневайтесь, совершенно беспристрастно, потому что, при всем уважении к епископу, не могу не похвалить вас за авантюризм.
IV
Епископ Гластонбери обладал широкой эрудицией и благодаря ей достиг высокого духовного сана! Ему не помешало даже легкомыслие, которое с прискорбием замечали в нем некоторые. Скандалов ему удавалось избегать, однако он был замечен в любви к обществу красивых женщин и склонности покидать в беседах с ними стезю серьезности. Леди Кенион, хорошо его знавшая, все рассказала ему о Пенелопе и о разгроме, который та учиняет среди его духовенства.
– Она неплохая, просто сильно рассержена, – предупредила она. – Признаться, у нее есть на то основания. Я не сумела хорошо на нее повлиять, потому что меня позабавила ее история и у меня не хватило духа ее корить. Вы – другое дело, дорогой епископ, вы, уверена, добьетесь успеха там, где я потерпела поражение. Если хотите, я устрою вам встречу здесь, а дальше видно будет.
Епископ согласился, и Пенелопа была приглашена на встречу с ним в Мендип-Плейс. В последнее время она осмелела и не сомневалась, что играючи справится даже с епископом. Она поведала ему свою историю, но ее сбивала с толку его улыбка в самых жалостливых местах. Когда она смотрела на него с обожанием – ни один викарий, даже ни один благочинный этого не выдержал, – он, к ее ужасу, только моргал. Тогда она сменила тон, стала простой и искренней. Епископ вытянул из нее, что ярость не мешает ей по-прежнему любить Филиппа, но гордость не позволяет в этом сознаться.
– Милая моя, – сказал на это епископ, отнесшийся к ней душевно, но несерьезно, – по-моему, путь, на который вы ступили, не принесет вам удовлетворения. Мир полон глупцов, готовых в вас влюбиться, но вы любить глупца не сможете. А умный наверняка увидит, что ваше сердце принадлежит мужу. Тому, как он с вами поступил, конечно, нет прощения, и я не предлагаю вам вести себя так, будто ничего не произошло. Но, чтобы добиться счастья, вы должны придумать что-нибудь получше совращения глупых пастырей. Что именно, решайте сами, но пусть это будет что-нибудь позитивнее и вообще лучше мести. – Потрепав ее по руке, он добавил: – Подумайте хорошенько и сообщите мне о вашем решении.
Она ушла домой разочарованная, впервые поняв, что на благородном гневе далеко не уедешь. Перемена образа жизни требовала трудных практических решений. Она не была готова к капитуляции и превращению в покорную жену сельского второго священника, тем более не собиралась возвращаться к отцу. Поэтому вставал вопрос о самостоятельном заработке. В длинном письме к миссис Ментейт она поведала, что произошло с ней после замужества, и закончила дружеским наставлением епископа.
"Вы были так добры ко мне, – писала она, – что мне совестно просить большего. Но, может быть, вы могли бы мне помочь твердо встать на ноги. Вы согласны встретиться со мной в Лондоне для разговора?"
После встречи с Пенелопой миссис Ментейт уговорила свою портниху принять ее к себе манекенщицей. Переехав в Лондон, молодая женщина прервала всякую связь с мужем. В Попплтоне о ней забыли. По ней никто не скучал, кроме миссис Куигли и, возможно, мужа, хотя тот скрывал свои чувства. Портниха не могла нахвалиться на свою манекенщицу и быстро обнаружила в ней недюжинный портновский талант. Пенелопа быстро пошла в гору и уже через три года неплохо зарабатывала. Она уже была на пути к тому, чтобы сделаться полноправной партнершей, но тут получила скорбное письмо от отца. Он писал, что хворает и боится, что скоро умрет:
Ты очень дурно поступила со мной и со своим достойнейшим мужем. Но я хочу положить конец всем размолвкам, прежде чем умру, поэтому буду рад, если ты хотя бы ненадолго вернешься в свой старый дом.
Со всей христианской любовью,
твой отец.
С тяжелым сердцем она отправилась на станцию Ливерпуль-стрит. Идя вдоль состава в поиске свободного места, она вдруг – как такое возможно? – увидела своего мужа. Он был одет не как священник, а как преуспевающий лондонец, и садился в вагон первого класса. Оба застыли, потом он воскликнул:
– Пенелопа! Дорогая, ты красива, как никогда!
– Филипп, – ответила она, – куда же девалась одежда, вызвавшая наш разрыв?
– Я доверил ее нафталину, – ответил он. – Во мне проснулся талант изобретателя, поэтому я покончил с Церковью. У меня высокий доход, сейчас я еду в Кембриджскую инструментальную палату по вопросу нового патента. Ты-то как? Не сказать, что мучаешься от бедности!
– Нет, я тоже процветаю. – И она рассказала о своей успешной карьере.
– Я всегда знал, что ты совсем не дурочка, – заметил он.
– А я всегда знала, что ты плут. Но теперь мне все равно.
И они обнялись прямо на платформе.
– Сэр, мадам, скорее в вагон! – поторопил их кондуктор.
И они зажили счастливо.
Кошмары знаменитостей
Справедливость требует предупредить читателя, что не все рассказы в этой книге предназначены для развлечения. Среди "Кошмаров" одни – чистая фантастика, другие повествуют о возможных, но маловероятных ужасах. "Захатополк" донельзя серьезен. Последний рассказ, "Вера и горы", может показаться некоторым читателям совершенно фантастическим, но только в том случае, если они живут в скорлупе, как явствует из нижеследующего:
"Беря пример с коронации королевы Англии Елизаветы II в этом году, Национальная ассоциация маринадов приступает к поиску девушки-американки по имени Элизабет Маринад, которая будет править в 1953 г. Маринадным королевством". – "Мир арахиса и орехов". (Цитата из "Обсервер", 28 июня 1953 г.)
Желаю Элизабет Маринад всяческих успехов!
Предисловие
Эти "Кошмары" можно назвать "симптомами здравомыслия". Каждая отдельная страсть безумна; здравомыслие можно определить как синтез безумий. Любая доминирующая страсть создает доминирующий страх, страх неисполнения. Любой доминирующий страх создает кошмар – иногда в виде явного, сознательного фанатизма, иногда как парализующую робость, иногда как неосознанный или подсознательный ужас, находящий выражение в снах. Человек, желающий сохранить рассудок в полном опасностей мире, должен мысленно взывать к парламенту страхов, где каждый страх по очереди признается абсурдным большинством голосов. Страдавшие от описанных ниже кошмаров не прибегли к этой технике. Надеюсь, читатель окажется мудрее.
Кошмар царицы Савской
Не доверяйте властелинам
Царица Савская, возвращаясь после визита к царю Соломону, ехала по пустыне на белом осле в сопровождении своего великого визиря, восседавшего на осле обыкновенной окраски. В пути они делились впечатлениями о богатстве и мудрости Соломона.
– Я всегда думала, – говорила она, – что у меня все хорошо с царским великолепием, и надеялась не ударить в грязь лицом, но при виде его богатств у меня перехватило дыхание. И все же великолепие его дворца – ничто в сравнении с силой его ума. Ах, дорогой мой визирь, сколько мудрости, сколько знания жизни, сколько проницательности содержат его речи! Если бы в тебе было столько же политической прозорливости, сколько сосредоточено в одном мизинце этого царя, то жизнь в моем царстве была бы безмятежной. Но ему нет равных не только в богатстве и мудрости. Еще он (хотя, возможно, узнать об этом посчастливилось мне одной) непревзойденный поэт. На прощание он преподнес мне усыпанный драгоценностями свиток, покрытый его неподражаемым почерком, где языком несказанной красоты повествуется о радости, испытанной им в моем обществе. Там есть места, прославляющие некоторые мои самые тайные чары, посвятить тебя в их суть мне было бы стыдно; но кое-что из этой книги я, быть может, прочту тебе, чтобы скрасить вечера в нашем путешествии по пустыне. В этом изысканном свитке есть не только его собственные признания, которые желала бы услышать любая женщина из уст любимого; воображение художника позволило ему вложить в мои уста поэтические слова, произнести которые я сочла бы за честь. Уверена, никогда больше не найти мне такого совершенного слияния, такой полной гармонии, такого проникновения в тайники души! Увы, государственный долг требует, чтобы я вернулась в свое царство, но до самого смертного часа я не расстанусь со сладостной мыслью, что есть на земле человек, достойный моей любви.
– Ваше величество, – отвечал ей визирь, – не мне смущать царицу сомнениями, но никто из тех, кто вам служит, не в силах поверить, что среди людей есть равные вам.
И тут со стороны заходящего солнца к ним приблизилась на своих двоих шаткая фигура.
– Кто бы это мог быть? – осведомилась царица.
– Какой-то бродяга, ваше величество, – предположил великий визирь. – Очень вам советую держаться от него подальше.
Но облику незнакомца было присуще неуловимое благородство, указывавшее на то, что он не простой бродяга. Невзирая на возражения великого визиря, царица направила к нему своего осла.
– Кто ты такой? – спросила она.
Прозвучавший ответ мигом развеял подозрения великого визиря, ибо в нем слышалась безупречная манера, принятая при савском дворе.
– Ваше величество, – заговорил встречный, – мое имя, Вельзевул, вряд ли вам известно, ведь я редко удаляюсь от Ханаанской земли. Кто вы, я знаю. И не только кто вы, но и откуда возвращаетесь и чему посвящены ваши предзакатные раздумья. Мне известно, что вы побывали в гостях у мудрого царя, который, как ни трудно поверить словам одетого в такие лохмотья человека, много лет был моим закадычным другом. Уверен, он сказал вам о себе все, что счел нужным. Но, если мне позволено делать предположения, вам захочется узнать о нем больше того, что он сам счел подобающим вам сообщить, поэтому спрашивайте: от меня у него нет секретов.
– Ты сумел меня удивить, – молвила царица. – Вижу, наша беседа будет долгой, и негоже вести ее, когда ты идешь, а я еду. Мой великий визирь спешится, и ты сядешь на его осла.
Великий визирь неохотно повиновался.
– Полагаю, – продолжала царица, – темами твоих разговоров с Соломоном служили, главным образом, государственные заботы и различные мудрые мысли. Я, царица, тоже прославившаяся мудростью, беседовала с ним и об этом; но отчасти наш разговор, как я льщу себя надеждой, приоткрыл в нем нечто, известное мне лучше, чем тебе. Лучшее из всего этого он запечатлел в книге, которую вручил мне на прощание. В ней много прекрасного – например, чудесное описание весны…
– А говорит ли он там о голосе черепахи? – спросил Вельзевул.
– Представь, да! Как ты догадался?
– Он был горд, что замечал по весне говорящих черепах, и часто брал их с собой.
– Среди его похвал были такие, которые мне особенно польстили, – продолжала царица. – По пути в Иерусалим я практиковалась в иврите, но не уверена, что правильно его понимаю. Например, мне понравились его слова: "Уста твои любезны".
– Как мило с его стороны! – сказал Вельзевул. – А не отпустил ли он замечание о щеках вашего величества: "Ланиты твои под кудрями твоими – как половинки гранатового яблока"?
– Нет, это поразительно! – восхитилась царица. – Да, так он и сказал, я еще сочла это сравнение странным. Как ты догадался?
– Знаете, у всех мужчин свои причуды. У него особенное пристрастие к гранатам.
– Действительно, – покивала царица, – кое-какие его сравнения странноваты… Вот и мои очи он уподобил озерам Есевонским.
– Я слышал от него и не такие чудные сравнения. Не сравнивал ли он нос вашего величества с башней Ливанской?
– Ну, это уже слишком! – не выдержала царица. – Представь, сравнивал! Я все больше убеждаюсь, что твой источник сведений достовернее, чем я думала.
– Ваше величество, – промолвил Вельзевул, – боюсь, следующие мои слова вам будет больно слышать. Дело в том, что я дружил с некоторыми его женами. Так я познакомился с ним ближе.
– А как же эта любовная песнь?
– Видите ли, в молодости, еще при жизни отца, он натворил бед. Влюбился в добродетельную дочь одного крестьянина и при помощи своего поэтического дара преодолел ее сопротивление. А потом решил, что неумно зря растрачивать свое дарование, и стал дарить поэтический свиток каждой своей женщине. Он ведь коллекционер, вы не могли не заметить этого, осматривая его дом. Он научился внушать каждой из них по очереди, что она – владычица его души; вы, ваше величество, – самая свежая и яркая его победа.