Не имея права его разоблачить, я решил посвятить свою жизнь наказанию Брауна теми способами, какие будут предоставлены обстоятельствами. Возможность сделать это подвернулась в виде соревнования за место главы колледжа. Я всеми силами поддерживал Джонса и сумел бы добиться его избрания, но разочарование Брауна из-за проигрыша никак нельзя было бы сравнить с муками Мюриель. Поэтому я задумал более изощренную месть. Я проголосовал за Брауна. Такое никому в голову не могло прийти, и на разбирательстве мне не пришлось прикладывать больших стараний, чтобы все решили, что мой голос ушел Джонсу. Как я и предвидел, Браун победил, потому что проголосовал сам за себя. Я позволил себе слова, настроившие всех против него. Все получилось, как я задумал. Начались годы его страданий – как мне хочется верить, куда более длительных и горьких, чем все выпавшее на долю Мюриель. Я наблюдал, как щеки его жены теряют цвет, как она впадает в безразличие и отчаяние, и радостно думал: "Мюриель, ты отмщена!" У меня был дагеротип Брауна, сделанный в годы его цветущей молодости. Каждый вечер, прежде чем приступить к молитве, я брал эту карточку и сравнивал изображение с тем, каким Браун стал: ввалившиеся щеки, затравленный взгляд. В последующие годы я наслаждался тем, как яд изоляции разъедает его любовь к дочери. Его несчастье стало смыслом моей жизни, ничто не могло сравниться с этим по важности. На фоне моей всепоглощающей ненависти мелкие чувства коллег выглядели сущей безделицей. Я не познал радостей любви, зато мне были ведомы радости ненависти; кто отважится судить, что перевесит? А теперь мой враг мертв, и мне больше незачем жить. Однако я черпаю надежду в вере. Я сам отниму у себя жизнь и навечно попаду в ад. Там, надеюсь, я отыщу Брауна, и если в аду торжествует справедливость, мне откроются способы сделать его вечные муки еще ужаснее. С этой надеждой я умираю.
Бессилье светского суда
I
Пенелопа Колхаун медленно поднялась по лестнице, вошла в свою крохотную гостиную и устало опустилась в неудобное плетеное кресло.
– Тоска, тоска, тоска! – громко произнесла она с глубоким вздохом.
Без сомнения, у нее были основания для таких чувств. Ее отец служил викарием в отдаленном сельском приходе Суффолка под названием Кьюкомб-Магна. Деревня состояла из церкви, дома викария, почты, паба, десятка домиков и – единственная отрада – старинного помещичьего дома. Вот уже полвека деревню с внешним миром связывал только автобус, трижды в неделю ходивший в Кьюкомб-Парву, гораздо более крупную деревню с железнодорожной станцией, откуда, согласно молве, люди, впереди у которых была долгая жизнь, рассчитывали добраться до станции Ливерпуль-стрит.
Отец Пенелопы, овдовевший пять лет назад, принадлежал к почти иссякшей категории людей: набожный приверженец "низкой церкви", он отвергал любые удовольствия. По его мнению, его жена полностью отвечала предъявляемым к супруге требованиям: покорная и терпеливая, она неустанно трудилась на благо прихода. Он ничуть не сомневался, что Пенелопа пойдет по стопам этой святой. Не имея выбора, дочь старалась не разочаровать отца. Она украшала церковь на Рождество и на праздник урожая, председательствовала на собраниях матерей, навещала старушек и справлялась об их недугах, корила церковного служителя, если он пренебрегал своими обязанностями. В ее повседневной жизни не дозволялось ни единого проблеска радости. Викарий хмурился на женщин, пытавшихся прихорашиваться. Его дочь носила шерстяные чулки и темные юбку и жакет, когда-то новые, но теперь изрядно потрепавшиеся. Волосы она гладко зачесывала назад. Об украшениях не могло быть речи, так как отец считал их адским измышлением. Единственной подмогой ей служила поденщица, являвшаяся на два часа по утрам; ей приходилось самой стряпать и выполнять все домашние обязанности в дополнение к трудам в приходе, обычно лежащим на плечах жены викария.
Все ее попытки получить хоть капельку свободы кончались неудачей: у отца всегда была наготове цитата из Священного Писания, исчерпывающе доказывавшая нечестивость дочерних помыслов. Особенно он ценил Екклесиаста, отлично подходившего, как не уставал он твердить, в назидание, а не как догма. Однажды – дело было вскоре после смерти ее матери – в Кьюкомб-Магну нагрянула передвижная ярмарка, и она попросила разрешения взглянуть на эту невидаль хотя бы одним глазком. Отец отвечал:
– Преданный сердцем удовольствиям будет осужден, а сопротивляющийся вожделениям увенчает жизнь свою.
Как-то раз она осмелилась перекинуться парой словечек с проезжим велосипедистом, спросившим дорогу до Ипсвича. Глубоко шокированный отец промолвил:
– Наглая позорит отца и мужа, и у обоих будет в презрении.
На ее возражение, что беседа была совершенно безобидной, он сказал, что, если она не исправится, он больше не отпустит ее в деревню одну, и подкрепил угрозу цитатой:
– Большая досада – жена, преданная пьянству, и она не скроет своего срама.
Она любила музыку и мечтала о пианино, но отец считал это излишним и говорил:
– Вино и музыка веселят сердце, но лучше того и другого – любовь к мудрости.
Он без устали распространялся о том, как за нее тревожится.
– Дочь для отца, – говаривал он, – тайная постоянная забота, и попечение о ней отгоняет сон… Ибо как из одежд выходит моль, так от женщины – лукавство женское.
За пять лет, прошедших после смерти матери, Пенелопа достигла предела терпения. Наконец, когда ей исполнилось двадцать лет, в стене ее тюрьмы появилась трещина. В помещичий дом, пустовавший несколько лет, въехала хозяйка, миссис Ментейт, состоятельная американка. Ее муж, не пожелавший прозябать в Восточной Англии, уплыл на Цейлон, она же вернулась оттуда, чтобы отдать сыновей учиться и выгодно сдать помещичий дом. Викарий не мог ее одобрять, потому что она была весела, хорошо одевалась, ценила жизненные блага. Но поскольку от усадьбы поступало больше всего средств на церковные нужды, он отыскал у Екклесиаста текст о неразумности оскорбления богатых и не запрещал дочери знаться с хозяйкой.
Лишь только Пенелопа перестала сетовать на скуку, раздался стук старинного молоточка во входную дверь, и, спустившись, она увидела на пороге миссис Ментейт. Той хватило нескольких ободряющих слов, чтобы девушка расчувствовалась и тронула ее сердце. Глядя на Пенелопу понимающим взглядом, гостья увидела возможности, о которых не подозревала ни она сама, ни кто-либо в приходе.
– Милочка, – молвила она, – вы хоть понимаете, что, немного постаравшись, могли бы стать сногсшибательной красавицей?
– Вы шутите, миссис Ментейт! – воскликнула девушка.
– Нет, – возразила добрая леди, – не шучу. Если мы сумеем перехитрить вашего отца, я это докажу.
Разговор продолжился, был составлен план. Тут появился Колхаун-старший, и миссис Ментейт сказала:
– Дорогой мистер Колхаун, не могли бы вы доверить мне вашу дочь всего на один денек? У меня много утомительных дел в Ипсвиче, и мне будет невыносимо скучно одной. Вы окажете мне огромную услугу, если разрешите дочери поехать со мной в машине.
После долгих уговоров викарий неохотно уступил. Настал великий день, и Пенелопа не могла скрыть воодушевления.
– Ваш отец – старое чудовище, – сказала ей миссис Ментейт. – Я подумаю, как освободить вас от его тирании. В Ипсвиче я наряжу вас с ног до головы в самую лучшую одежду, какую только смогу там найти. Сделаем вам подобающую прическу. Думаю, результат вас удивит.
Так и вышло. Когда Пенелопа увидела в высоком зеркале себя и довольную миссис Ментейт, она не могла не подумать: "Неужели это я?" От неведомого ей раньше чувства тщеславия закружилась голова, она едва устояла на ногах от наплыва незнакомых эмоций. Новые надежды и уверенность в немыслимых ранее возможностях заставили ее принять решение: с жизнью рабочей лошадки пора кончать. Но нерешенной проблемой оставался способ побега.
Миссис Ментейт повела размечтавшуюся девушку в салон делать прическу. Там, дожидаясь своей очереди, Пенелопа полистала журнал "Брачные новости".
– Миссис Ментейт, – сказала она, – вы столько для меня делаете, что мне неловко обратиться к вам еще с одной просьбой. Что проку быть красивой, если никто меня не видит? В Кьюкомб-Магне, бывает, за год не встретишь ни одного молодого человека! Вы позволите мне дать объявление в этом журнале, указав ваш адрес? Там, в Мэнор-Хаус, я бы беседовала с претендентами, которые покажутся подходящими.
Миссис Ментейт, наслаждавшаяся всей ситуацией, сразу согласилась. С ее помощью Пенелопа сочинила следующее объявление:
Молодая женщина, красавица, непререкаемой нравственности, живущая в изоляции в отдаленном сельском округе, желает познакомиться с молодым человеком с целью заключения брака. Просьба приложить фотографию. В благоприятном случае будет прислана фотография молодой женщины. Обращаться по адресу: мисс П., Мэнор-Хаус, Кьюкомб-Магна.
P.S. Лицам духовного сана не обращаться.
Отправив это объявление, она претерпела манипуляции в салоне красоты, а затем сфотографировалась во всем вновь приобретенном блеске. На этом захватывающие мечты пока что закончились. Пришлось снять все обновки и по-старому сурово зачесать волосы назад. Обновки миссис Ментейт забрала с собой, пообещав, что Пенелопа сможет представать в них перед претендентами.
Дома та прикинулась утомленной и пожаловалась отцу на скучное ожидание в приемных юристов и агентов по недвижимости.
– Пенелопа, – сказал ей отец, – ты сделала для миссис Ментейт доброе дело, а добродетельные люди никогда не скучают, творя добро.
Она приняла эту сентенцию с подобающим смирением и набралась терпения, чтобы дождаться ответов на свое объявление.
II
Ответы на объявление Пенелопы посыпались градом, и все самые разные. Одни были откровенны, другие игривы; в некоторых утверждалось, что отправитель богат, или умен, или скоро разбогатеет; кое-кто, как можно было заподозрить, надеялся, что брака удастся избежать; другие напирали на свой покладистый характер или, наоборот, на властность. Пенелопа старалась находить предлоги, чтобы бегать в Мэнор-Хаус за ответами. Но всего один из них показался ей достаточно многообещающим:
Дорогая мисс П.,
меня заинтриговало ваше объявление. Редкой женщине хватило бы смелости назвать себя красавицей и при этом указать на свою непререкаемую нравственность. Я пытаюсь совместить это с вашей неприязнью к духовному сану, дающей некоторую надежду, что ваша нравственность непререкаема ровно в той степени, в какой это подобает молодой женщине. Меня съедает любопытство. Если вы дадите мне шанс его удовлетворить, то подарите мне блаженство.
Полный надежды
Филипп Арлингтон
P.S. Прилагаю свою фотографию.
Она тоже была заинтригована. Полное молчание автора письма о собственных достоинствах позволяло предположить, что они настолько велики, что он считает их само собой разумеющимися. На фотографии он выглядел умным весельчаком, даже проказником. Она ответила ему одному, приложив собственную фотографию во всей красе и назвав день, когда они могли бы встретиться за обедом в Мэнор-Хаус. Он согласился. Назначенный день настал.
Мэнор-Хаус и присутствие за столом миссис Ментейт повышали респектабельность и социальный статус Пенелопы. После обеда они остались вдвоем и продолжили знакомство. Он начал со слов, что по части красоты в ее объявлении не было преувеличения, и выразил удивление, что она прибегла к такому способу найти мужа, ведь для нее – как ему приятно это говорить! – нет задачи легче. В ответ ей пришлось объяснить положение у нее дома и основания неприятия духовенства. С каждой минутой его наполовину шутливое, наполовину серьезное сочувствие становилось ей все приятнее, и в ней росло убеждение, что жизнь в роли его жены была бы во всех отношениях противоположностью жизни в роли дочери своего отца.
К концу второго часа их тет-а-тет она уже была в него влюблена, и он, насколько она могла судить, был к ней по меньшей мере неравнодушен. Тогда она заговорила о проблеме, не дававшей ей покоя:
– Мне только двадцать, и замужество без отцовского согласия для меня невозможно. Он никогда не позволит мне выйти за человека без духовного сана. Когда я вас ему представлю, вы сможете убедительно притвориться священником?
При этом вопросе его взгляд стал насмешливым, вызвав у нее удивление, но ответ обнадежил:
– Да, думаю, у меня получится.
Пенелопа была рада втереть отцу очки в паре с таким партнером, с которым как никогда чувствовала себя самой собой. Она сказала отцу, что он – знакомый миссис Ментейт, которого она случайно повстречала в ее доме. Отец был, естественно, огорчен перспективой утраты бесплатной рабочей лошадки, но миссис Ментейт поддержала Пенелопу, убедив его в безупречной набожности молодого человека и в том, что он находится в процессе избрания духовной карьеры. В конце концов старик нехотя согласился взглянуть на этот образчик благочестия и дать согласие на помолвку в случае положительного результата инспекции. Пенелопа не находила себе места от страха, что Филипп окажется не на высоте и отец разоблачит подлог. Какова же была ее радость, когда все прошло как по маслу! Молодой человек разглагольствовал о приходе, где якобы служил вторым священником, описывал своего викария, объяснял, что принял сан ради поддержания традиции своей семьи, патриарх которой достиг возраста 90 лет, и, сияя, распространялся о важности и святости трудов, которым будто бы надеялся посвятить жизнь. Пенелопа только безмолвно ахала, но при этом радостно наблюдала, как мнение отца о Филиппе скачкообразно растет; когда молодой человек принялся цитировать Екклесиаста, оно достигло апогея.
Все сложности были устранены, и по прошествии нескольких недель состоялось венчание. Молодожены предприняли свадебное путешествие в Париж, поскольку Пенелопа объяснила, что ей опостылела сельская жизнь, она стремится к удовольствиям и предпочитает природным красотам увеселения в людской гуще. Медовый месяц стал для нее долгим восторженным сном. Муж был очарователен и ничуть не возражал против ее легкомыслия, долгие годы копившегося под спудом. На горизонте висела всего одна тучка. На свой собственный счет он был очень уклончив и скупо объяснял, что по финансовым причинам вынужден жить в деревне Попплтон в Сомерсете. Из его рассказов о большом соседнем доме, жилище сэра Ростревора и леди Кенион, она делала вывод, что он подрабатывает их агентом. Иногда она удивлялась, почему бы ему не поведать ей больше, но каждое мгновение их медового месяца было так упоительно, что у нее не было времени как следует пораскинуть мозгами. Он предупредил, что в одну из ближайших суббот должен быть в своем Попплтоне. До Рей-Хаус, где он жил, они добрались уже в темноте, и она слишком утомилась, чтобы помышлять о чем-либо, кроме сна. Он отвел ее наверх, и она, едва прикоснувшись головой к подушке, провалилась в сон.
III
Утром ее разбудил звон церковных колоколов. Открыв глаза, она уставилась на мужа, надевавшего сутану. От этого зрелища с нее мигом слетел сон.
– Зачем ты это надеваешь? – воскликнула она.
– Что ж, моя дорогая, – услыхала она в ответ, – пришло время кое в чем сознаться. Прочитав твое объявление, я сначала испытал только удивление и предложил встретиться, скорее, в шутку. Но, увидев тебя, я влюбился. В Мэнор-Хаус мое чувство становилось глубже с каждой минутой. Я решил тебя завоевать, а поскольку честными способами это было неосуществимо, я прибег к обману. Не стану больше тебе врать: я приходской священник. Мой якобы обман был на самом деле правдой. Меня извиняет только сила моей любви и невозможность заполучить тебя другим способом.
Спрыгнув с кровати, она крикнула:
– Я никогда тебя не прощу! Никогда! Никогда! Никогда! И заставлю тебя каяться. Ты проклянешь тот день, когда подло обошелся с бедной девушкой. Я превращу тебя и как можно больше твоих сообщников-церковников в такое же посмешище, в какое ты превратил меня.
Филипп уже успел завершить облачение. Пенелопа вытолкала его за дверь, заперлась и весь день просидела в одиночестве.
Он не давал о себе знать до ужина, когда постучал в дверь с подносом в руках и сказал:
– Если ты намерена меня наказать, то должна жить, а чтобы жить, надо есть. На подносе еда. Разговаривать со мной необязательно. Я оставлю поднос на полу и уйду. Приятного аппетита!
Сначала Пенелопа хотела проявить гордость, но голод брал свое: она не завтракала, не обедала, не пила пятичасовой чай. Поэтому она жадно проглотила все, что он ей принес. План мести от этого ничуть не пошатнулся.
Подкрепившись, она посвятила вечер сочинению достойного письма с описанием modus vivendi в ближайшем будущем. Письмо далось ей нелегко, понадобился не один черновик. В конце концов она осталась довольна. Окончательный вариант гласил:
Сэр,
вам, без сомнения, ясно, что ввиду вашего подлого поведения я никогда больше не скажу вам лишнего слова. Я не разглашу вашего поступка со мной, ибо это значило бы обнажить мое собственное безумие; но я дам понять всем, что не люблю вас, что это вы потеряли голову и что так произошло бы с любым мужчиной. Я стану с наслаждением скандалить, потому что это скажется на вас. Если я сумею очернить этим духовенство, тем будет для меня радостнее. Теперь единственной целью моей жизни будет унизить вас не менее сильно, чем унизили меня вы. Ваша жена, впредь только номинальная,
Пенелопа.
Она положила письмо на поднос, который вынесла за дверь.
Наутро появился новый поднос не только с вкусным завтраком, но и с запиской. Сначала она хотела порвать ее на мелкие клочки и выбросить в окно. Но трудно было совладать с надеждой, что он опечален и пристыжен и рассыпается в подобающих ситуации извинениях. Поэтому она открыла письмо и прочла:
Браво, дражайшая Пенелопа! Твое письмо – шедевр достойнейших упреков. Вряд ли я смог бы его улучшить, если бы ты спросила моего совета. Что до мести, дорогая, то это мы еще посмотрим. Возможно, выйдет не совсем так, как ты думаешь. Твой обожатель-клерикал
Филипп.
P.S. Не забудь про прием в саду.