Я принялась внимательно изучать изображения, пристально всматриваясь в каждый контур, в каждую скрытую трещинку в обоих полушариях головного мозга. Так полицейский обследует все углы на месте преступления, выискивая некую невидимую улику, которая может полностью изменить криминалистическую картину преступления.
Ничего.
Для пущей верности я в третий раз пробежала глазами срезы, убеждаясь, что я не упустила важных деталей, и одновременно удостоверяясь, что концентрация контрастного вещества на должном уровне и четкость изображений соответствует требованиям доктора Харрилда.
Ничего.
Я шумно выдохнула и спрятала лицо в ладони, только теперь почувствовав, как гулко колотится у меня в груди сердце. Словами не передать, как я обрадовалась, что на снимках головного мозга Джессики нет ничего такого, что указывало бы на злокачественное новообразование. Но сам факт, что внутреннее напряжение во мне достигло критической точки… меня тревожил. И заставил задуматься. Значит, вот что происходит, когда ты годами вынуждена играть роль, которая, как тебе самой известно, противна твоей истинной природе? Когда маска, что ты давно носишь, съехала набок и ты боишься, что люди наконец-то увидят твой страх, который ты доселе старательно скрывала?
Ничего.
Я глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. Сказала себе, что моя работа еще не закончена. Переслала первый комплект срезов на компьютер доктора Харрилда - его кабинет находился буквально в двух шагах от кабинета компьютерной томографии. Одновременно отправила снимки в Систему архивирования и передачи изображений (САПИ) - специальную базу данных по нашему региону штата (известную под кодовым названием "Мэн-1"), расположенную в Портленде. По закону все сканограммы и рентгенограммы должны храниться в Системе САПИ - на тот случай, если в будущем возникнет необходимость сослаться на них, и как гарантия того, что снимки не будут перепутаны, утеряны или зарегистрированы не на того пациента. Также если радиологу или онкологу понадобится какая-то конкретная серия снимков пациента - или потребуется сравнить их с другими снимками в его карте, - врач может увидеть их, дважды щелкнув мышкой.
Отослав срезы, я начала повторное сканирование, дублируя первые изображения, чтобы сравнить уровень контрастности и проверить, все ли отразилось на снимках в первый раз. Обычно, если первая серия не показывает отклонений, я дублирование делаю в расслабленном состоянии. Но сегодня тихий голосок нашептывал мне: "А вдруг ты ошиблась в первый раз и не увидела опухоль?"
Я схватила микрофон:
- Еще пару минут, Джессика. Ты просто молодчина. - Лежи смирно и…
На двух мониторах появились срезы повторного сканирования. Я впилась взглядом в экран, ожидая увидеть доказательство моего давшего сбой профессионализма - скрытый узелок, теперь проявившийся на какой-нибудь бороздке ее мозжечка. И снова…
Ничего.
И это величайший парадокс в моей работе. Для нас хорошая новость - это когда на полученных снимках мы не обнаруживаем ничего. Наверно, моя работа - одна из немногих областей деятельности в мире, в которой "ничего" приносит удовлетворение, облегчение, подтверждает статус-кво.
Контрольное сканирование.
Ничего.
Я нажала кнопку "отправить". И вторая серия срезов ушла на компьютер доктора Харрилда и в базу данных САПИ. Я опять взяла микрофон и сказала Джессике, что обследование завершено, но она должна лежать спокойно, пока ложе не опустится до уровня пола.
Десять минут спустя, снова в своей одежде, облизывая леденец на палочке, Джессика появилась перед отцом. Когда я привела ее в зал ожидания, где тот сидел, понурившийся, встревоженный, он мгновенно вскочил на ноги, пытливо всматриваясь в мое лицо. Так обвиняемый на суде пытается по лицам возвращающихся в зал заседания присяжных понять, каков приговор. Джессика подбежала к отцу, обняла его.
- Смотри, у меня четыре леденца, - похвасталась она, показывая ему три нетронутые конфеты в одной руке и одну - во рту.
- Ты их заслужила, - сказала я, - ты была очень храброй и послушной пациенткой. Вы должны гордиться ею, сэр.
- Я всегда горжусь своей дочерью. - Мужчина поднял девочку на руки, усадил на скамью и велел подождать, "пока мы с этой доброй леди поговорим".
Жестом пригласив меня выйти с ним на улицу, на свежий воздух осеннего утра, он задал вопрос, которого я всегда ожидаю по окончании процедуры сканирования:
- Вы что-нибудь обнаружили?
- Я уверена, что сегодня во второй половине дня рентгенолог-диагност, доктор Харрилд, свяжется с вашим лечащим врачом, - заученной фразой ответила я.
- Но вы же видели снимки…
- Сэр, я не квалифицированный врач-рентгенолог и не ставлю диагнозы…
- Я тоже не проектирую корабли, которые строю, но я сразу могу сказать, если что-то не так. У меня большой опыт работы. Как и у вас. И вы уже знаете - самая первая узнали, - есть у моей дочери опухоль в голове или нет.
- Сэр, вы должны понять: ни по закону, ни с точки зрения врачебной этики я не вправе высказывать свое мнение…
- Все когда-нибудь бывает в первый раз. Прошу вас, мэм. Умоляю. Я должен знать то, что известно вам.
- Пожалуйста, поймите, я очень вам сочувствую…
- Мне нужен ответ.
- Но я его не дам. Потому что, если я скажу вам, что новости хорошие, а потом окажется, что на самом деле они плохие…
Он вздрогнул:
- То есть вы хотите сказать, что новости хорошие?
Это - тактика, к которой я часто прибегаю в тех случаях, когда снимки не показывают отклонений, но рентгенолог-диагност еще должен изучить их и подтвердить отрицательный результат. Я не вправе высказывать свое мнение, я не имею соответствующей медицинской квалификации. И хотя я обладаю обширными знаниями в своей области, существуют определенные правила, и я обязана им следовать. Но я могу по-своему попытаться успокоить пациентов и их близких, если вижу по результатам обследования, что их страхи безосновательны.
- Я хочу сказать, что не смею утверждать, что опухоли нет. Это обязанность доктора Харрилда.
- Но вы считаете, что опухоли нет.
Я прямо посмотрела ему в лицо:
- Я не врач. Если я скажу вам, что опухоли нет, я нарушу правила. Вы понимаете меня, сэр?
Он опустил голову, улыбаясь и одновременно пытаясь сдержать слезы:
- Я все понял… спасибо. Я вам очень благодарен.
- Надеюсь, доктор Харрилд сообщит вам хорошие новости.
Пять минут спустя я постучала в дверь кабинета доктора Харрилда.
- Войдите, - крикнул он.
Патрику Харрилду сорок лет. Он высокий, долговязый, с курчавой бородкой. Всегда одет во фланелевую рубашку, брюки из хлопчатобумажного твила и коричневые ботинки из мягкой кожи. Когда он первый раз появился здесь, три года назад, некоторые недобрые коллеги обозвали его шутом гороховым, - он не производит впечатления импозантного, уверенного в себе человека. Его отличают сдержанные манеры, что многие по ошибке принимают за робость. Предшественником доктора Харрилда был Питер Потхолм, врач-рентгенолог старой закваски. Он вел себя как Бог Отец, терроризировал подчиненных и бывал крайне неприятен, если ему казалось, что кто-то ставит под сомнение его авторитет. Я всегда держалась с ним сверхучтиво и профессионально, в то же время позволяя ему играть роль абсолютного монарха в нашем маленьком мирке. Я уживалась с доктором Потхолмом, в отличие от трех других рентген-лаборантов, сменившихся в клинике за время его четырнадцатилетнего владычества (окончившегося, когда он наконец-то был вынужден выйти на пенсию). Доктор Харрилд был полной противоположностью "папе Потхолму" (как величали его в клинике). Он был вежлив, застенчив, прислушивался к чужому мнению. Однако тихо, без шума устроил досрочный уход на пенсию одной из работниц, когда та запорола пять серий срезов кряду. Доктор Харрилд очень порядочный, благоразумный человек и первоклассный диагност. Под его застенчивостью и стеснительностью кроется твердый характер.
- Привет, Лора, - поздоровался доктор Харрилд, когда я открыла дверь в его кабинет. - Хорошие новости о Джессике Уорд. На мой взгляд, у нее все чисто.
- Здорово.
- Если, конечно, ты не заметила чего-то такого, что упустил я.
Питер Потхолм скорее бы прошел босиком по горящим углям, чем соизволил спросить мнение скромного рентген-лаборанта. А вот доктор Харрилд…
- Я не заметила ничего тревожного или зловещего, - сказала я.
- Рад это слышать.
- Может, поговоришь теперь с отцом Джессики? Бедняга…
- Он в зале ожидания?
Я кивнула.
- Следующая на очереди Этель Смайт? - уточнил доктор Харрилд.
- Точно.
- Судя по тени на снимке ее легкого, что делали на прошлой неделе…
Он не закончил предложения. Но этого и не требовалось, мы оба видели рентгеновские снимки легких Этель Смайт, которые я сделала два дня назад. И оба заметили зловещее темное пятно, закрывавшее значительную часть верхней доли левого легкого, - темное пятно, заставившее доктора Харрилда позвонить лечащему врачу Этель Смайт и сказать, что ее пациентке необходимо срочно сделать компьютерную томографию.
- Ладно, пойду обрадую мистера Уорда.
Пятнадцать минут спустя я готовила к обследованию Этель Смайт. Она была примерно моего возраста. Разведенная. Бездетная. Работала в кафетерии местной средней школы. Имела избыточный вес. Много курила - по пачке сигарет в день последние двадцать три года (это все было записано в ее медицинской карте).
И еще отличалась неуемной разговорчивостью - пытаясь скрыть нервозность, без умолку болтала на протяжении всей процедуры, делясь подробностями своей жизни. На ее доме в Уолдборо нужно срочно перестилать крышу, а денег на это нет. От своей старой семидесятидевятилетней матери она никогда слова доброго не слышит. Сестра, живущая в Мичигане, замужем за "самым скаредным человеком по эту сторону Миссисипи". А ее врач, доктор Уэсли, "такой милашка, всегда так добр и внимателен". Он объяснил ей, что "просто хочет исключить кое-что, и сказал это таким приятным, добрым голосом… У меня же ничего страшного, да?".
Рентгенограмма свидетельствовала об обратном. И вот она снова здесь, в больничной сорочке самого большого размера, какой у нас есть. В глазах застыл страх. И все говорит, говорит, говорит, укладываясь на ложе-транспортер. Поморщилась, когда я ввела иглу ей в вену. И все повторяет:
- Со мной все в порядке. А то пятно, про которое говорил доктор Уэсли… это ведь какая-то ошибка, да?
- Как только врач-рентгенолог посмотрит срезы, которые мы сегодня сделаем…
- Но вы же видели снимки. Вы ведь не думаете, что они плохие?
- Я ничего такого не говорила, мэм.
- Можно просто Этель. Но ведь вы сказали бы мне, если бы вас что-то насторожило.
- Это не входит в мои обязанности.
- Почему вы не скажете мне, что все хорошо? Почему?
В глазах ее стояли слезы, голос был воинственный, сердитый. Я положила руку ей на плечо:
- Вам страшно, я знаю. Тяжело, потому что вы не понимаете, что происходит, зачем вас вызвали на дополнительное обследование. Я вас хорошо понимаю…
- Что вы можете понимать? Откуда?!
Я стиснула ее за плечо:
- Этель, прошу вас, давайте сделаем сканирование, а потом…
- Мне всегда говорили, чтобы я отказалась от этой дурацкой привычки. Марв - мой бывший. Доктор Уэсли. Джеки - моя сестра. Всегда говорили, что я играю со смертью. А теперь…
Она всхлипнула с надрывом.
- Закройте глаза, Этель. Сосредоточьтесь на дыхании и…
Женщина давилась рыданиями.
- Я теперь отойду и начну сканирование, - предупредила я. - А вы дышите медленно. Это недолго…
- Я не хочу умирать.
Последние слова она произнесла шепотом. Эту фразу за многие годы работы в больнице я не раз слышала от других пациентов, но сейчас, глядя на несчастную напуганную женщину, я прикусила губу, стараясь побороть слезы… и снова ужасаясь собственной ранимости. К счастью, Этель лежала с закрытыми глазами и не видела моих терзаний. Я поспешила в аппаратную. Взяла микрофон и попросила Этель не шевелиться. Потом запустила сканер. За несколько секунд до появления на мониторах первых изображений я зажмурилась, а потом открыла глаза и увидела…
Раковую опухоль. Спикулярную по форме. И уже пустившую метастазы - как я могла судить по снимкам - в лимфатические узлы и другое легкое.
Через полчаса доктор Харрилд подтвердил мои подозрения.
- Четвертая стадия, - тихо сказал он.
Мы оба понимали, что это значит, тем более с опухолью такого типа в легких. Два-три месяца - в лучшем случае. И умирать она будет тяжело, как и все раковые больные.
- Где она сейчас? - спросил доктор Харрилд.
- Побежала на работу, - ответила я, вспомнив, как женщина говорила мне, что теперь ей нужно спешить на работу, потому что в двенадцать в школе начинается обед, а она стоит на раздаче блюд, и "поскольку сейчас всюду идут сокращения, я не хочу давать боссу повод для увольнения".
Вспомнив это, я почувствовала, как мне снова стало не по себе.
- Лора, тебе нехорошо? - спросил доктор Харрилд, пристально глядя на меня.
Я тотчас же отерла глаза и надела привычную маску суровой невозмутимости.
- Все нормально, - ответила я с наигранной бодростью в голосе.
- Что ж, - сказал он, - по крайней мере, девочку есть чем порадовать.
- И то верно.
- И это все в один день, да?
- Да, - тихо согласилась я. - Все в один день.
Глава 2
Мыс Пемакид. Небольшая полоска песчаного берега - протяженностью не более четверти мили, - омываемая водами Атлантики. "Мыс" - это скорее небольшая бухта: скалистая, изрезанная, окаймленная с обеих сторон загородными летними домиками - на вид простенькими, но однозначно высшего разряда. В этом уголке Мэна показная роскошь не приветствуется, поэтому даже "приезжие" (так здесь называют всех, кто родился не в Мэне) богатством не щеголяют, здесь так не принято, в отличие от других регионов.
В Мэне столько всего находится вне поля зрения.
На берегу, кроме меня, ни души. Часы показывают восемнадцать минут четвертого. Настоящий октябрьский денек. Безоблачное синее небо. Бодрящая свежесть в воздухе - первый признак надвигающихся заморозков. В это время дня уже начинает смеркаться, хотя еще светло. Мэн. Я живу здесь всю жизнь. Здесь родилась. Выросла. Получила образование. Вышла замуж. Все сорок два года я прикована к одному месту. Почему так происходит? Почему я позволила себе застыть на одном месте? Почему многие из тех, кого я знаю, убедили себя в том, что их вполне устраивают узкие горизонты?
Мэн. На этот мыс я приезжаю постоянно. Это - мое убежище. Тем более что оно напоминает мне о красоте окружающей природы, перед которой я неизменно чувствую себя ничтожеством. И еще море. Года два назад, когда я посещала литературный кружок, мы там обсуждали роман "Моби Дик". И одна женщина по имени Кристал Орр - до выхода на пенсию она служила на флоте - вслух задалась вопросом, почему многие писатели часто сравнивают жизнь с морем. И я ей ответила: "Может быть, потому, что, когда стоишь у моря, кажется, что горизонты твоей жизни раздвигаются. Перед тобой открываются безграничные возможности". На что Кристал добавила: "И в первую очередь это - возможность уйти от обыденности".
Неужели та женщина прочитала мои мысли? Разве не об этом я всегда думаю, когда прихожу сюда и смотрю на Атлантику? Что мир гораздо шире того, что находится у меня за спиной. Когда я гляжу на водную пространство, повернувшись спиной ко всему, что наполняет мою жизнь. Представляя себя в других краях.
Но потом - бип-бип. Засигналил мой мобильный, возвращая меня в мой мир, в здесь и сейчас, уведомляя, что пришло SMS-сообщение. Я тотчас же полезла в сумочку за телефоном, уверенная, что это - послание от моего сына Бена.
Бену девятнадцать. Он - студент второго курса Университета штата Мэн в Фармингтоне, изучает изобразительное искусство, и это бесит моего мужа Дэна. У них всегда было мало общего. Каждый из нас - продукт своего окружения. Разве нет? Дэн вырос в бедности в округе Арустук. Его отец был лесорубом, работал по временным договорам. Он много пил и, наверно, никогда не знал, как пишется слово "от-ветст-вен-ность". Но он любил сына, хотя частенько, когда был пьян, набрасывался на него с кулаками. Дэн одновременно обожал и боялся отца - и всегда пытался быть крутым ковбоем, каковым тот мнил себя. Сам факт, что Дэн не берет в рот ни капли спиртного - и косится на меня, если я осмеливаюсь налить себе второй бокал вина, - красноречивое свидетельство того, что пьяные дебоши отца нанесли ему непоправимую психическую травму. В душе он знает, что его отец был слабым, трусливым ничтожеством, и, как у всех громил, под этой жестокостью скрывалось его отвращение к самому себе. Я не раз пыталась убедить Дэна, что как человек он гораздо лучше своего отца и что свою природную порядочность он должен проявлять по отношению к сыну, несмотря на глубокие различия между ними. Дэн, конечно, не был жесток с Беном, не был враждебно настроен к нему. Просто он проявлял к Бену лишь номинальный интерес, отказываясь объяснить мне, почему к своему единственному сыну он относится, как к чужому.
Совсем недавно, после того как о Бене вышла статья в газете "Мэн тудей", в которой моего сына назвали достойным внимания молодым художником - в Портлендском музее искусств экспонировался один его коллаж: части разобранных ловушек для омаров, превращенные в "пугающую картину современной инкарцерации" (во всяком случае, так выразился критик из газеты "Портленд финикс"), - Дэн спросил меня, не кажется ли мне, что Бен "не совсем нормальный". Вопрос мужа потряс меня до глубины души, и, пытаясь скрыть свой ужас, я в ответ спросила:
- Что навело тебя на эту мысль?
- Ну, ты только посмотри на тот идиотский коллаж, от которого писают портлендские пижоны.
- Это произведение находит отклик у зрителя, потому что оно провокационное, и в качестве средства выражения там использовано нечто сакраментальное для Мэна - ловушка для омаров…
- Сакраментальное, - фыркнул Дэн. - Словечки-то какие подбираешь.
- Почему ты все время стараешься обидеть, оскорбить?
- Я просто выражаю свое мнение. Но ты не стесняйся, скажи, что я много болтаю. Что именно из-за своего длинного языка я уже полтора года сижу без работы…
- Насколько мне известно, работу ты потерял не из-за глупостей вроде той, что ты несешь сейчас. Если, конечно, ты что-то от меня не утаил.
- Значит, я, по-твоему, еще и дурак, да? Не то что наш "выдающийся сын. Пикассо штата Мэн".