* * *
Видов с горящими глазами выглядывал из-за ширмы. Женек дрожал от страха.
Вечером Горе собрал чемодан. Витюшка был в ресторане, когда он зашел попрощаться.
- Уезжаешь? - спросил я.
- Поеду в Отрадное, - мрачно сказал Петя, который после смерти Закулисного долго собирался с мыслями и почти ни с кем не разговаривал.
Мы закурили, каждый думая о своем и об одном и том же.
- Беги отсюда, - сказал Горе, вставая. - Иначе пропадешь. Витюшке привет передавай, хоть я его и презираю… - и, чуть помолчав, добавил: - К Женьку хотел зайти попрощаться, но… - дверь внезапно распахнулась, и с криком, визгом, весь в слезах, со сморщенным, старческим личиком влетел Пухарчук.
- Петякантроп! - закричал он, бросаясь ему на грудь. - А я?! Кто теперь за меня заступится?!
Он вцепился в него и бился своей непропорционально большой головой в грудь.
- А я?! - верещал Женек. - Петякантроп, а я?! Горе еле оторвал его от груди и бросился бежать по коридору, не оглядываясь, прижимая огромные ручищи к глазам.
- А я?! - верещал Пухарчук пронзительным голоском, бросаясь за ним. - А как же я?!
Всю ночь маленькое толстенькое тельце Женька содрогалось от рыданий.
- Женек, ну не надо… - умолял я его.
* * *
Как глупо. Чего не надо?… когда петлю затягивают на шее.
* * *
Теперь Ирке приходилось и сидеть на кассе, и играть в "черном". Видов был вынужден носить Женька на руках. Ему это было невероятно трудно, не под силу. После каждого представления он выдыхался и обзывал Пухарчука последними словами.
Женек совсем завял. Петякантроп, его любимый Петякантроп, который все годы обещал его расплющить, ныл и жаловался… его не было рядом. Заступиться было некому.
Пухарчук выплакал все слезы, забывал текст во время представления и срывал спектакль за спектаклем. Ирка отвешивала ему затрещины и не могла дождаться приезда девочки. Она уже получила две телеграммы и теперь махала ими перед Женьком и торжествующе кричала:
- Женечек, скоро девочка приедет, маленькая такая лилипуточка, и ты увидишь, каким должен быть настоящий лилипут, - и тут же срывалась на пронзительный крик: - И уж не таким плешивым чудовищем, как ты!
Прошло две недели после отъезда Горе. Видов зверствовал на сцене и лупил Женька за все на свете. Левшин, по настроению, заступался за Пухарчука, но получал от Ирки по голове и надолго замолкал.
* * *
Женек продолжал срывать спектакли. Он уже не слышал, когда к нему кто-нибудь обращался, а все плакал и плакал, вспоминая Петю.
В тот вечер я зашел к Женьку позже обычного. У него было непривычно прибрано. На столе - ни пирожков, ни бутербродов, пачка чая стояла не распакованная, постель заправлена, чего в жизни никогда не бывало. Еще на столе лежала подзорная труба и миниатюрный ножичек-брелок, который у него все время выпрашивал Петя. Женек сидел на кровати, его маленькое личико было сморщено от набежавших морщинок, маленький носик был красный от слез. Чемодан, набитый всякими безделушками, стоял рядом с ним.
- Ты куда собрался? - спросил я как можно веселее,
- А-а, - слабо улыбнулся Пухарчук, - это ты, паренек… Евгеша, - тоненько заплакал он, - передай этот брелок Пете, он ему очень нравился… а это, - поднял Женек подзорную трубу, - я дарю тебе… а водяной пистолет мы так и не купили. Я так мечтал о нем, мы с тобой и в войну не поиграли…
- Ты чего, парень? - обнял я его. - Тоже уезжать собрался?
- Ага, - кивнул как-то неопределенно Женек, еще больше морщась, и по этим морщинкам, как по желобкам, одна за другой катились маленькие сверкающие слезинки.
- Куда ты? - еле выговорил я. - Женек, а я? Куда же ты…
- Тебе, Евгеша, туда не надо, - ответил он так тихо, что я ничего не услышал.
- Я тоже уйду, - прошептал я. - Больше не могу здесь.
- Какие все злые, - затрясся Женек, закрывая маленькими ладошками личико. - Почему меня так все ненавидят? За что? В чем я виноват?
Мне нечего было ответить Женьку. Таких друзей, как я, надо живьем сдавать в анатомический музей.
- Евгеша, - попросил меня Женек. - Ты никому не говори, что я собрался уезжать.
- Да куда же ты на ночь?
- А я рано утром, - внезапно засияли глазки Женька. - Еще не решил, правда, но уеду обязательно… туда, где меня уже никто и никогда не обзовет, где нет злых людей. И еще я тебя попрошу, передай от меня Витюшке бабочку… она ему понравится…
Он протянул мне свою любимую огромную бабочку в горошек.
Какой же я был дурак, унося под мышкой подзорную трубу, бабочку и в кармане подарок для Пети. Мне еще хотелось спросить у него об операции, но, как всегда, не повернулся язык.
Женек закрыл за мной дверь, не раздумывая насыпал горсть таблеток в стакан, выпил и со счастливым личиком лег на неразобранную кровать.
* * *
- Да разве это бегемот?! - кричал Закулисный, бегая вокруг клетки. - А ну-ка, дай сюда буханку!
Он вонзил в хлеб иголки, одну за другой, и с размаху бросил буханку в раскрытую пасть Стелле.
- Ха-ха-ха! - засмеялись люди.
- Сожрал и не подавился! - веселились дети.
- Смотрите! - закричал Видов. - Как вон та обезьяна на нашего лилипута похожа.
- Она симпатичнее его в сто раз, - презрительно возразила Ирка.
- За что?! - закричал Пухарчук, бросаясь к бегемоту. - Что вы сделали?! Стелла же больше не вынырнет!
- А почему в зоопарке нет клетки с лилипутом? - ужаснулась Елена Дмитриевна.
- Да, да! - заволновались кругом. - Почему?
- Вот свободная клетка, - показала Ирка рукой. - Сажайте его туда!
Женька бросили в клетку.
- Теперь все - как и должно быть! - радостно потирали руки учителя и воспитатели. - Дети, быстрее, быстрее, бегите сюда! Это вам не какой-нибудь там бегемот или слон!
- Витюшка! - закричал Женек, хватаясь за прутья.
- Витюшка, выпусти меня отсюда!
Но Витюшке махали руками крошки, ему, как всегда, было некогда. Левшину надо было объять необъятное…
- Евгеша! - пытался разогнуть огромные прутья тоненькими ручками Пухарчук. - Ты ведь говорил, что ты мне друг, выпусти меня отсюда!
Но Евгеша стоял, смотрел и думал… Дешевый наблюдатель, и он не бросился на помощь.
Толпа ревела от восторга. В зоопарке появилось новое зрелище.
- Не надо… - стонал Женек. - Я ведь тоже человек!
Толпа бросала камни, Женек метался по клетке, его ширяли палками и кричали:
- Да разве это лилипут? Нас опять надули! Ах ты, чудовище, ты нам ответишь за все! Его надо отдать в цирк - отдрессировать.
- Дети! - захлебывались от восторга администраторы этого зрелища. - Хотите, он у нас сейчас полетит? Без всяких там веревочек, ниточек…
- Хотим! - раздался звериный рев.
- Петя! - из последних сил прохрипел Женек, про-тЯгивая окровавленные ручки к обезумевшей от жажды зрелища толпе. - Где ты? Петякантроп, спаси меня!
Горе прорывался сквозь толпу, но его подмяли и забили ногами.
- Спасите-е! - затрепыхалось маленькое тельце на лрутьях - и затихла жизнь в Человеке.
Мать увезла хоронить Женька в Находку. Ирка после всех разбирательств была в ярости. Витюшка погрузился в страшное оцепенение, лишь изредка вставая с постели, охая от боли в желудке.
Я до конца не мог поверить в случившееся. Все происходило как в страшном сне. Ирка пыталась напоить Левшина и затащить его в постель, но Витюшка, который плевать хотел на все на свете, плюнул ей в лицо.
- Кто следующий? - заплакал он.
Всю дорогу до Куралесинска Левшин думал о Женьке. Его смерть сломала начисто весь бесконечный Витюшкин оптимизм.
В Куралесинск я приехал только через год. Когда позвонил Левшину, родители, которые никогда не церемонились с теми, кто ему частенько звонил, вдруг спросили: - Простите, а кто это?!
Я представился. Мать зарыдала… Следующим за Женьком был Левшин. Я отказался в это поверить.
- Десятая палата, - сказала мне его мать.
На следующий день я пошел проведать Витюшку, наивно предполагая, что все окажется не так, что все это неправда. Я зашел в больницу и поднялся на второй этаж.
- Простите, - обратился я к дежурной сестре. - Где десятая палата? Виктор Левшин, может быть, знаете такого?
- А-а, Витюшка, - улыбнулась грустно женщина. - По коридору третья дверь.
- Извините, - еще раз обратился я к ней. - А это правда?
- Не знаю! - тут же оборвала она меня. - Проходите, не задерживайтесь!
Я подошел к палате. Сердце на мгновенье остановилось и, проклятое, чуть не разорвало грудь.
"Господи! Этого просто не может быть. Витюшке нет еще и тридцати…"
Я открыл дверь. В палате стояла всего одна кровать, на которой лежал незнакомый мне парень. Рядом с ним в белом халате сидел мужчина. Я растерянно поздоровался и вышел. Потом снова посмотрел на номер палаты.
- Простите, - вновь открыл я дверь, обращаясь к больному. - Вы не подскажете… мне сказали, что в десятой палате находится Виктор Левшин.
У парня, лежащего на кровати, страшно менялось лицо, он что-то пытался мне крикнуть, но до меня только долетал непонятный шепот.
Мужчина сделал мне знак рукой, чтобы я приблизился.
- Садитесь, - сказал он, уступая мне стул. - Я Витин отец.
Я еле устоял на ногах, отказываясь верить услышанному.
Передо мной лежал Витюшка. Ему сбрили усы, остригли длинные густые волосы, а его красивое продолговатое лицо, как и весь обезвоженный организм после перенесенных операций, стало неестественно маленьким, не его лицом, одни только глаза очень отдаленно напоминали, что это Витюшка, но в этих глазах даже угольки от некогда бушевавшего степного костра - и те погасли.
- Прободная язва, - тихо сказал отец и заплакал. - Три операции за последние полгода… весь желудок вырезали, - закрыл он лицо руками. - Я предупреждал его, а он гуляка был… все нипочем… связался с этой филармонией, чего ему дома не хватало! - бросил он на меня измученный взгляд. - Он вас все время вспоминал, вы же были его другом?
- Да, - прошептал я, и вдруг до меня дошло, что он сказал "был".
"Витюшка! - захотелось мне заорать. - Как же так?" А он лишь смотрел на меня своими большими тоскливыми глазами, и слезы катились по его прозрачной коже, Витюшка хотел мне улыбнуться, но не мог.
"Больно, - скорее догадался я, чем услышал его голос. - И никто не пришел меня навестить… и ты не пришел…"
"И ты не пришел… - вздрогнул я от его слов. - Никто не пришел".
Мое злое, недоуменное, забытое поколение.
"Витюшка! - вдруг захотелось мне хлопнуть его по плечу. - Еще не вечер!"
- Он все ждал, что кто-нибудь придет, - донесся до меня тихий голос отца, - а как попал сюда, все его забыли… он вас часто вспоминал, Женька… если б так не расстраивался, может, все и прошло, а то ведь нервы… Что ж ему дома не хватало? - уронил он голову в ладони. - Ничего для него не жалели…
"Витюшка, - смотрел я в его глаза. - Чем же я могу тебе помочь? Чем могу утешить тебя?"
- За что? - шевелил он губами. - Кому я сделал что плохого в этой жизни? Это несправедливо…
"Да, Витюшка… это несправедливо, как и все, что творится вокруг нас. Мне сейчас едва ли лучше, чем тебе…"
- Евгеша! Я хочу жить! - с трудом разбирал я Витюшкины слова. - Я не хочу умирать! Почему я должен умирать?
Я положил руку ему на плечо. Нет, передо мной был чужой человек, я разговаривал с ним и не видел Витюшку. Что я мог сказать чужому человеку такое, отчего ему было бы легче? И тогда мне стало по-настоящему страшно. Этот страх передался и ему, он закрыл глаза, чтобы больше меня никогда не увидеть.
- Я приду завтра, - сказал я этим людям, но они все поняли. Они поняли, что я не приду сюда больше ни завтра, ни через неделю… Меня никто не держал. Они привыкли к предательству.
- Прощайте, - поднялся я и закрыл за собой дверь.
* * *
Писатель стоял за дверью и ждал меня. Я подошел к нему, заглянул в глаза и спросил:
- Ну что, Писатель, как, по-твоему, страшно умирать?
- Мы с радостью засыпаем после хорошо прожитого дня, - ответил он дерзко и обреченно. - Наверно, так же и умираем.
Мне вдруг захотелось посмотреть, как будет умирать он, он, который мечтал о доброте и порядочности, не сумевший постоять даже за свое "я".
P.S. Мы кормили хлебом Стеллу
Мой измученный мозг имеет привычку шумно ворочаться в голове и, поеживаясь от воспоминаний, вытаскивать из небытия покойников, издеваться над ними и мешать спать любимой.
Я знаю, когда Валенька, проснувшись ночью, смотрит на меня и жадно прислушивается к монологу. Наши взгляды встречаются в темноте, но Валенька об этом не догадывается. Зачем ей знать слишком много, даже если она знает мою тайну. Валенька счастливый человек, у нее от этой тайны черные круги под глазами наутро, и каждую ночь она открывает что-то для себя новое и молча ревнует к тайне, которую я до сих пор не знаю, как зовут. Наверное, знал, но забыл и вдруг начал вспоминать и проходить слишком часто мимо телефона, где стояла она, в белых шортах, в белой футболке с надписью "Московский цирк" и с белым огромным бантом, запутавшимся в нежно-каштановом облаке. Я слишком часто стал ездить в Липецк к Стелле и кормить ее тем хлебом, который мы всегда покупали в буфете на втором этаже гостиницы "Центральная".
- Барышня, - всякий раз я подхожу к ней, - ну сколько ж можно звонить? - дотрагиваюсь рукой до рычага телефона, и она смотрит на меня изумленными бирюзовыми глазами, в которых я без труда читаю: - Вы сумасшедший? Я вас в первый раз вижу! - она опускает бирюзовый взгляд на две булки распаренного хлеба, а моему возмущению нет предела.
- Ну, я вас умоляю! Стелла уже заждалась!
- Я не знаю никакой Стеллы! - не сводит она глаз с хлеба. - Вы мне мешаете звонить!
- А я не знаю никакого сумасшедшего, я скрипач и тоже на гастролях. Правда, у нас бывают психи в оркестре, но сейчас они лабают далеко отсюда, последний водил смычком во Флориде и писал, чтобы мы его приняли назад. Он ставил слезы вместо запятых и точек, но мы его не приняли, и предатель повесился. Ностальгия, милая барышня в белом, ностальгия. Она не уместилась в его восьмиместном лимузине, в жарких объятьях мулатки и в особняке на Майами-Бич. Это наше родное чудо света, оно не продается и не покупается. Вы обалденная девчонка, я сегодня буду дирижировать в вашу честь! Нет-нет, вы меня не так поняли. Я и флейту могу подменить, и литавры, просто дирижер с арфой гудят третий день в седьмой излучине реки Воронеж.
Милая, почему ты плачешь? Твои слезы падают мне на плечи, только не включай свет, я закрою глаза, и тогда мне станет страшно, я тоже заплачу и пойду пропью последние деньги. В нашей спальне темно, очень темно, на улице хулиганы расстреляли фонари, и звезды забыли проснуться. Я слышу твое дыхание. Родная, ты так устала со мной. Мне хочется умереть у тебя на груди, ты расскажешь мне напоследок сказку, которую бережешь для нашего будущего сына или дочки, но лучше сына, мы назовем его Иисусом. Он вернет речки, вырубленные леса, заливные луга и очистит воздух от ртути. Почему ты не говоришь мне, что видишь мои открытые глаза? Почему ты ни разу не заговорила о моей тайне? Она у нас с тобой общая, она никогда не была моей, и я уже давно не говорил, что люблю тебя.
- Кстати, барышня, одну булку я купил специально для вас! Вы себе даже представить не можете, как нас заждалась Стелла! Ну, я вас умоляю, хорошо, вы добились своего. Да, я снежный барс, я остановитель лавин, единственный из России приглашенный в Липецк на международный симпозиум, и вот стою перед вами на коленях. Я никогда не выучу китайский язык и не спрыгну с Бруклинского моста, но к любимому бегемоту Стелле я отнесу вас на руках прямо сейчас. Вернее, к бегемотихе, но грубо, правда? Стелла моложе вас, а когда подрастет ей еще надо найти достойного бегемота, который бы понравился Стелле. Она такая капризная. Вам повезло. Я наглец? За кого вы меня принимаете? А если действительно руку на Библию, то я поджигатель вулканов и профессиональный вор юных бегемотов, которых продаю в спецкомбинаты, где из них делают спецколбасу для спецлюдей. Вот вам булка, я вас люблю и приглашаю покормить спецбегемота. Боже мой! Я помню ее смех.
- Так вы любите меня? - протянула она руку нерешительно к булке, и двухмиллионный звон лесных колокольчиков оборвался, и тонкие пальцы дотронулись до теплого хлеба, и было ей перед закрытием буфета на втором этаже гостиницы "Центральная" не больше семнадцати лет, наверное, это был май, легкий загар тронул веснушки на чуть округлом личике, позолотил шею и спрятался в нежно-каштановое облако волос.