– Вот это, мальчики, котлы под сильным атмосферным давлением, – сказала Элеонора. Она смущалась всего, что было не в кабинете с декоративными приборами и плакатами.
А когда из полусумрака выступил человек, Элеонора Кондратьевна сказала:
– А это, ребята, кочегар.
Сергей покраснел до корней волос и пылал полдня. Этим кочегаром оказался добрый немтырь Игнат.
С тех пор, когда Сергею не терпелось прицениться к человеку, он тотчас вспоминал котельную под школой, своих одноклассников в светлых рубашках, себя, благополучного мальчика, и немого Игната, которого он знал с малых лет, но, оказывается, и не знал.
Потому он одернул себя и сейчас и велел не думать поспешно о Глебе Ильиче. Но напутствие Галимова вспомнилось кстати:
– Будь ласков со стариком на прощанье. А по мне, ремня бы всыпать ему. Не люблю непротивленцев. Злу и насилию надо отвечать добром, но тогда зачем вы собрались на Куликовом поле? Молебны служить? – Галимов приударил маленьким смуглым кулачком в грудь новичка. – Будешь драться, и с первым со мной. А? Не согласен?! Из ранних приспособленцев? Не выйдет! Не выгорит! – и рассмеялся, захлебываясь, но в захлебе успел сказать: – Эх, Глебушка, ему бы нормальные условия, золотой работник, умный и дальновидный, а жизнь ему выпала на смутные времена…
Сергей Юрьевич вывозюкался по колодцам, устал, перемерз и перегрелся и был рад, закончив наконец осмотр. Глеб Ильич знакомил на полустанках с народом, Сергей Юрьевич стеснялся сделать в разговоре техническую оплошность. Старшему мастеру могли простить все, а ему, он знал, не простили бы. Но все равно он держался уверенно, полунасмешливо. "С Глебом Ильичом выжили, а со мной запоете" – слова эти услышал Костя и зауважал новичка.
Домой возвращались в глубоких сумерках. Большие звезды вставали за каждым тоннелем. Костя не видел звезд, не признавая за ними прав на его внимание. Глеб Ильич, нахохлившись, молчал. И опять Сергею Юрьевичу сделалось грустно. Он обрадовался тому, что Павел отошел, и Сергей Юрьевич выпросил у Павла сигарету и подымил, роняя на ходу искры.
По прибытии Монаков позвал всех на ужин. Костя и Павел не отказались. Мария Львовна выставила рябиновку. Сергей Юрьевич пил тонким стаканом, блаженствовал, смотрел на Монакова. Костя тоже выпил, сразу побагровел, но ел деликатно и умеренно, поглядывал на сына.
– А вы, Павел, на тоннель пойдете, коли поезда пустят? – сквозь полузабытье услышался Глеб Ильич и услышался Павел:
– На тоннель? Пойду, однако! Спокойная работа. Сорок восемь часов гуляй не хочу, опять же паек, обмундировка.
– И, как ваш отец, будете зимой тыкать в снег старшего мастера?!
Ого, ого, что это с Глебом Ильичом? Зачем у него пальцы подрагивают и глаза подернулись влагой?
– Глеб Ильич, давненько нет той инструкции, отменили ее, по книжкам изучаем, – очнулся и сказал Сергей Юрьевич, спасая мир за столом.
– Хучь сто раз отменяй, – закричал, сердясь, Костя, – а бумагу, Пашка, у родного брата потребуй, личность на документе проверь! Без документа нет личности! Им только волю дай, антилигентам!
– Служба! – горько улыбнувшись, сказал Монаков.
– Служба она и есть, – повторил Костя.
– Да-а. А вы представьте, Сергей Юрьевич, уеду в Россию, сяду под яблоней, пчелы жужжат… Эх, укачу и не вспомню!
Костя колыхнулся:
– Хей-е! Вспомнишь, Глеб Ильич! Полжизни оставил небойсь здесь. Повозил я тебя, укатал на ухабах…
– Верно, Костя, не раз вспомню, – глядя товарищу в глаза, скорбно сказал Монаков и предложил стелиться.
– Спите ли вы, Глеб Ильич? – погодя спросил гость.
Монаков не спал, но он не хотел обидеть Сергею Юрьевича.
– Туманятся воды, – сказал Монаков из потемок, – и чайки прелестной нет.
Сергей Юрьевич вздохнул и на вздохе уснул. Ему приснились осенние забереги на озере Вербном, остров Дятлинка и дымка, в которой тонуло мамино лицо.
Утром он подумал – Боже, та жизнь ушла и ушла навеки.
1965, 1970
Иркутск
По лебедям
Дедушка мой корня невидного, в станичные атаманы по косорукости (одна рука у него была длинней другой) не избирался, а писарем при атамане служил, грамотным стало быть слыл. Но после вседержавной нашей революции грамота ему не потребовалось, выгоднее было показать себя затюканным. Дед уехал из станицы в Урийск, нанялся мастером на двухпоставную мельницу, уехало с ним и прозвище его – Косорук. Скоро вся округа стала съезжаться только к деду, соответственно и навар пошел. Зажил он вполне исправно, отделил моего отца. Стал я гостевать у деда. Городские власти сподобились и построили мелькомбинат, позвали деда, и там Косорук молол первосортно.
На мелькомбинате мужиков и баб собралось немало. Когда грянула великая, многострадальная, и вымела как веником всех мужиков, под чистую, дед будучи наиглавнейшим поначалу не тужил. Он знал, русская баба двужильная, нагрузи воз на нее, она потянет, с одышкой, но потянет. И вправду, тридцать солдаток управлялись лихо, бедовали, конечно, потому что режим устрожился вконец, щепотку овса не возьми в карман. Пришлось перейти к испытанному огороду, огород-то и выручал.
А похоронки, словно по желобу зерно, потекли на мелькомбинат одна за другой. К сорок третьему году выкосило половину помольщиков бывших. Дед, как умел, утешал вдов.
– Бабуля, – гостюя, спросил я однажды бабушку (уж и гуд в печной трубе остыл, а за окошком обмерла луна), – где наш дедушка? Почто он долго на мельнице? – по старинке мелькомбинат звали мельницей.
Кротко вздохнув, бабуля отвечала:
– Опять по лебедям пошел Косорук.
Задремывая, я представил лебедей, намалеванных местным кустарем на клеенке, и думал: проснусь поутру – а по горнице ходит живая лебедушка, с точеной белой шеей, гордая и красивая.
Проснулся. Нет деда, нет и лебедушки.
Вечером он явился, измочаленный, за сердце держался. Бабуля кинулась баню топить, отмыла деда, стопку налила. Погибельно крякнув, он выпил и молчал.
– Тяжко, родимый? – вопросила бабуля.
– По молодости оно тяжко и весело. А ныне одна неподъемность, – горестно отвечал дед. Бабуля погладила его по сухому затылку. Острые огни бедовых дедовых глаз притухли под бабулиной ладонью.
Так и поехало до самого конца войны и за войну. Нет и нет деда. Я спрашиваю:
– Бабуля, да где же любимый мой дедушко?
– По лебедям пошел, – смиренно отвечает бабуля. Я засыпаю, зная наперед, беды особой не случится. Будет только он потерзанным и падет вялым веником на полок в бане.
Дожили до Победы. Судьба меня закрутила, стал я все реже бывать в Урийске. Вдруг получил телеграмму: "Скончался родимый. Приезжай. Бабушка". Перекладными успел я в Урийск к похоронам.
Священник, ровесник деда, отпел раба Божия Алексия. Вынесли гроб на улицу молодцы один к одному. Все русоголовые, с сухими затылками. И сменили их вскоре подстать им. Я шел, опустив седые виски, а поднял и узнал своих дядьев, ибо кто же они были для меня, эти юноши, как не дядья, побочное Косоруково племя, в кости длинные, быстроглазые. И чинно, с приличествующей печалью шли постаревшие лебедушки, в черных по случаю гипюровых платьях.
Когда сошел в могилу гроб, лебедушки почтительно пустили к пропасти хранительницу рода и слушали шорох первой горсти, брошенной бабулей в могилу.
Потом все они обнялись и запричитали.
1984, Омск
5. Стихотворения
"Стихи не пишутся – случаются"
Только на закате, подводя итоги, для внуков и правнуков, я решаюсь опубликовать то, что выплескивалось на воле и в застенке. Авось у горестной этой свечи чья-то душа оттает.
Автор
Благовещенск, 2006
* * *
Улица превращается в переулок.
Стынет небо. Боль в груди.
Воздух плотен. Не слышно гула
Поездов, ползущих по железному пути.Облака плывут. И тянет в сон.
Сердце безвольно и тихо тает.
Но приходит в пустой наш дом
Девушка по имени Таня.Она приносит маме заказ -
Платье ситцевое в оборках.
И говорит: "Я люблю вас, Борька.
Да разве вы поймете нас".И в зеленых ее глазах
Безобманные тоска и холод
"Не уходи!" – Но впопыхах
Она кричит: "Ты слишком молод".Я провожаю ее за порог.
Там морок осени. Слякоть.
Не знаю, не знаю какой мне прок
Вослед ей плакатьДекабрь 1955
Лёнюшка
Валентине Левушкиной-Улитиной
Лёнюшка, Лёнюшка, догони меня.
В спелый стог, Лёнюшка, запрокинь меня.У меня, у вдовушки, нет мужа молодца.
Над его головушкой листья чабреца.Он ушел в памятном сорок втором,
Он погиб в праведном бою под Орлом.Но ушел брат его, и сосед ушел.
Что ж ты, Лёнюшка, как пень? Нехорошо.Знаю, ты мал еще, а я тут при чем?
Ну, мое горюшко, толкни меня плечом…Лёнюшка ягоды сладкие ел,
И, улыбаясь, на бабу глядел.А баба, тоскуя, следила как луч
Нисходит из темных насупленных туч.Ох, Лёнюшка, Лёнюшка…
Владимирская область, 1969
* * *
Владимирская кроткая зима,
Я от твоей декабрьской капели
Сойду с ума,
Такое мне напели
Дожди ночные, что дорога и сума
Исход исходов,
Лучшая прогулка -
До той сосны, где все земное гулко
Прощается навеки.
А конвой
Кликушествует надо мной.1970, Владимир
Флигель
Провинциал, окраину люблю.
В ее неспешном бытие бытую.
Пишу стихи. По городу тоскую.
И радуюсь мерцающему дню.А флигелю совсем не до меня.
Он озабочен мыслями иными,
Он озабочен мыслями шальными -
Воспоминанием былого дня.Он помнит, флигель, – в солнечном жару
Цвела смола на спинах новых бревен,
И по весеннему веселому двору
Ходил хозяин чернобров и строен.Еще он помнит в синем полусне,
Хозяйку помнит, а не постояльцев…
Ах, флигель, флигель, не ломайте пальцы,
Мы вас оставим, флигель, по весне.Сулят нам коммунальное жилье
Большие люди. Дай им Бог удачи!
Но с кем вы, флигель, так же посудачите?
Кому поведаете прошлое свое?Хозяину? – За каменной стеной
Он спит, усталый праведник, тревожно.
Хозяйке? – Но она набожно
С утра до ночи занята собой.Своих скрипучих половиц качанью
Отдайтесь, флигель, тихо и печально.1971, г. Владимир
Старухи из 1930 года
В Сельце, за дальнею околицей,
Живут, не ведая вины.
У образов былому молятся,
На Рождество пекут блины,
И вспоминают об отжитом,
Где грезится сплошное жито…Тот год был. Праздничного ждали.
Овсы стояли по плечо.
И осень, с пасмурью в начале,
Потом палила горячо.
А Никанор, их предсовета,
Все обещал утехи час:
"Поженим, верная примета,
всех молодцов, варите квас".Но только в подполы укрыли
Картошку, собрали грибы, -
Уполномоченные в мыле
Уже стояли у избы.Собранье шибкое. До ночи
Свое кричали мужики…
Но почему-то неохочих
Свезли на север, в Соловки.И вот живут в Сельце. Село ли?
Одно названье, смех и грех.
А было солнце, было поле
И обещание утех.1971, Сельцо под Владимиром
То осень
Какое право облака
Имели в полдень вновь явиться
И на покатые бока
Земли сырой дождем пролиться?То осень. Сентябрит опять.
Тайга и горестна, и мглиста.
И целый выводок опят
В ногах как тусклое монисто.1973 г. Иркутская губерния
Сельский учитель
Хожу на прорубь за водой студеной.
В тетрадь пишу правдивейший трактат:
"Потомок мой, догадкой опаленный,
Внемли перу, которое стократ
Не ошибется, приговор даруя
Эпохе из сибирского села…
Учитель сельский, не прораб Балуев,
Пишу: "Сугробы вьюга намела,
Чу, колокольчик – звук хрестоматийный.
Ни друга, ни коней его лихих"…
Пишу: "Январь, свирепствует стихия,
Нет почты пятый день, пишу стихи"…
А утром тишина в моем окне,
Снегирь тоскует на дворе широком.
Пойду воспламенять детей уроком
И медленно сгорать на собственном огне.Село Долоново Братского уезда Иркутской губернии, 1974 г.
Пойду по этапу
Г. Хороших
Пиджак на плечо накинув,
По старым бульварам бродить,
Глазеть на прохожих и пиво
Густое, холодное пить.На Цну забрести случайно,
Девчонкам дарить цветы…
Как весело и как печально
Сжигать за собою мосты.Дымятся Великие Луки,
Иркутск, Магадан и Тамбов.
И кажется, крестные муки
Не мне суждены, и оковДовольно – отец мой изведал
Тоски туруханской, глухой.
Но голос, сухой и надменный,
Сказал, что билет на ТанхойНе нужен. Пойду по этапу,
Андропов оплатит мой путь…
Пока же велюровой шляпой
Прикрой трагедийную сутьТвоей одичалой эпохи,
К колену ее припади.
Ее потаенные вздохи
Согрей на груди.Тамбов – Иркутск 1977 г.
Прощание славянки
Детство…Топот и свист
На вдовьей хмельной гулянке.
Играет слепой гармонист
Прощание славянки.Лицо уронив в ладонь,
Слушать буду неистово
Над этой последней пристанью
Рыданья твои, гармонь.Верю, минует беда,
Знаю или догадываюсь.
Но никогда, никогда
Мне не забыть эту малость:Вечер. Топот и свист
На вдовьей скупой гулянке,
Играет слепой гармонист
Прощание славянки1978 г.
Перед арестом
М. К.
Мало вырубить лес,
Надо вырубить рощу…
Нас повалит свинец
На Сенатскую площадь.Не пустивши корней
В обветшалую землю,
Сто девчат и парней
Смерть поутру приемлют.И в четвертом ряду,
Вспоминая Марину,
Я на снег упаду
И любви не отрину.1981, Ботанический сад. Иркутск
* * *
Вот и июль на ущербе,
Дождь закусил удила.
Мерно сочится вода
В эти бетонные щели.Светлого дня на Руси
Понадломилась походка.
Господи, тихо и кротко
Ниц припадаю, спасиСердце от праздных сует
Этой кромешной эпохи.
Милой останутся крохи
Мною неотжитых лет.1982 год, Красный корпус Иркутской тюрьмы
Скорбное 5 марта
Баяру Жигмытову
В день скорби смеялась мама,
И рыжее солнце смеялось
В окладе тяжелой рамы.
И мальчик смеялся с ними.В день скорби смеялись березы,
Потряхивая ветвями
И иней роняя звездный.
И мальчик смеялся с ними.В день скорби письмо сосновым
Запахом сердце пробило, -
Соседка смеялась снова.
И мальчик смеялся с нею.В день скорби голубь с фронтона
Упал в бездонное небо,
И со счастливым стоном
Голубка за ним летела.В день скорби в округе нашей
Вдруг расцвели на балконах
Синие песни и марши
С зеленым гитарным всплеском.В день скорби черви поэзии
Затеяли праздник метафор.
И друг мой, вернувшись от Лесбии,
Восторженно записал:"Сегодня я видел Пушкина,
Он, братски обняв Вампилова,
Февральские посвисты слушал
На берегу Ангары.Их лица светились матово,
А из фундаменталки
К ним выскочила Ахматова,
Как юная лань легка"…В день скорби… 5 марта 1984, Чусовая
В ожидании совещания в Мадриде
Доживу ли до солнечных дней,
Не потрафив суровой обиде.
В преисподней – котельной моей
Старый Франц говорит о Мадриде.Доживу ли? Эстонец, поправ
Боль житейскую долготерпеньем,
Рассуждает о сущности прав
Накануне и после Успенья.Что он помнит, дремучий мужик,
Хлебороб и солдат поневоле,
Об иной – человеческой – доле,
От которой отвык.О, жестокое племя людей,
Пожалей ты быка на корриде.
В преисподней – котельной моей
Старый Франц говорит о Мадриде.Котельная 36 зоны, Чусовая
Скоро проселки, сума…
Льву Тимофееву
Был я безудержно смел,
Вторил громам в поднебесье,
Сирые избы предместья
Песней тревожить умел.Но миновала пора,
Обочь колодца поникли
Плети сухой повилики.
Я ухожу со двора,Где бушевала весна,
Лето цвело – колосилось,
Девкой дебелой носилась
Осень, хмельна и красна.Скоро проселки, сума,
Жизни слепое усердие.
Белый платок милосердия
Пермская вяжет зима.