Под угрозой лютых штрафов обитателям домов наружу выходить не разрешили вообще.
А чтобы люди к праздничному дню не перемерли с голодухи и от всякого отсутствия питья, по ночам, окольными путями, через узенькие подворотни, к ним неслышно пробирались спецуполномоченные по подпитке бедствующих граждан и, с оглядкою, совали в окна первых этажей необходимые продукты и напитки, каковые вслед за этим бережно распределялись среди всех других жильцов.
И надобно заметить, спецуполномоченных потом не отменили, а вот кто в дальнейшем бедствовал и по какому профилю – осталось тайною из тайн.
Короче, минул год – и население Ежополя, в связи с событием избавленное от любых работ, торжественно скопилось у начала замечательной аллеи.
Собственно, начала не было – аллея, как и затевалось, опоясывала город, заключенная в газоны изумрудно-ядовитого оттенка.
Злые языки шептали, будто их нарочно выкрасили накануне праздничного дня.
Но это, разумеется, не так.
В Ежополе на праздники всегда, по указанию его отцов, природа принималась шустро хорошеть.
Об этом даже в городских анналах поминалось: мол, порядок в городе – отменный.
Ну так вот, какое может быть начало у кольца?!
Да надо ж было где-то, при невиданном скоплении народа, громогласно объявить, что небывалая аллея – есть и на века останется доступной для счастливых любований!
Всё, кажется, предусмотрели отцы города, а вот пристойный мост через Ежопку перекинуть не успели: подойдя к реке, аллея резко обрывалась, чтоб возобновиться на противоположном берегу.
И в этом месте, как и сотню лет назад, раз в день курсировал паром.
По зрелом размышлении начальство городское порешило, что, по сути, мост и ни к чему: с паромом даже интересней, всё – не как у всех.
И подходящее название паромному изделию придумали: "Плавучая Аллея Мировой Культурной Славы. Достояние народа".
А чтоб иностранцы тоже понимали, обозвали вовсе кратко: "Swimming Glory", чем гордились постоянно.
Вот сюда, к чудесному парому, и стеклись ежополяне вместе с жителями всех окрестных поселений.
Здесь, считалось, у аллеи – и начало, и конец.
На высоком берегу, у самого обрыва, касками сверкал пожарный духовой оркестр, чуть пониже, на песчаном, притрамбованном нарочно склоне, разместились отцы города, а у воды застыл восторженный народ.
И все смотрели в даль, точнее – на аллею, вдоль которой, зачехленные до нужного момента, величаво красовались некие бесформенные штуки трехметровой высоты.
Уж сколько простыней, пододеяльников и занавесок с навсегда, казалось бы, забитых магазинных складов приспособили для укрывания скульптур – не сосчитать.
Да дело ведь не в этом. Главное, чтоб праздник ощущался, был настрой!
Тут в тишине над речкой зычно протрубил охотничий рожок – мэр был большой любитель поохотиться в свободную минуту в заповедных подъежопольских лесах.
И мигом по бикфордовым шнурам, протянутым к подножью каждой статуи, с шипеньем побежал огонь, а после – кэ-эк забахало, зафыкало, распространяя во все стороны зловонье и снопы веселых искр.
Это, стало быть, особые патроны подрывали крепкие узлы на бельевых веревочках, которыми стянули самодельные чехлы, чтоб те некстати вдруг не соскочили на ветру.
Шум, дым, огонь – бедлам, какого горожане сроду не видали.
Даже в праздники чудесней не случалось!
А оркестр на косогоре тотчас заиграл известное всем "Утро красит нежным светом…", но лихие музыканты до того усердно принялись притоптывать, что склон в конце концов не выдержал и начал оползать, таща всех оркестрантов вниз.
Так, медленно съезжая к речке, и наяривали бедолаги, потому что в столь торжественный момент звучанье музыки, естественно, прервать было нельзя.
А вслед за ними вниз поехали и отцы города, наперебой крича: "Да здравствует великое свершение! Привет гостям Ежополя! Ура!"
Они бы с удовольствием молчали, но опять-таки – момент не позволял.
И только возле самой речки оползень притормозил.
Когда же фейерверк закончился, дымы рассеялись и все чехлы, полусгорев, упали наземь, взорам горожан предстала дивная картина.
По обеим сторонам аллеи, уходя за горизонт, на мощных пьедесталах высились отлитые из гипса, малость прикопченные фигуры – совершенно одинаковые и до боли, сызмальства знакомые любому.
В страстном порыве, левой рукой цепко ухватившись за лацкан пиджака, а правую нахально выпростав перед собой, они как будто все готовились сию минуту соскочить на землю, чтобы бесконечной чередою устремиться по аллее, громко топоча и оглашая воздух дружным революционным криком.
Девятьсот шестнадцать туловищ от Ленина стоячего и восемьдесят три – от Ленина сидячего. Как на подбор.
Сидячих, впрочем, от реки никто не видел – они были далеко за поворотом, и до них ретивым горожанам еще предстояло отшагать немало верст.
А вот что вызывало истинный восторг – все головы у статуй были разные!
Шекспир, Тургенев, Ломоносов, Дюрер, Менделеев, Эйзенштейн, Качалов, Жолио-Кюри, Трофим Денисович Лысенко – и много-много самых замечательных и даровитых из истории людской культуры.
Даже сплющенная голова какого-то титана первобытной мысли – то ли "хомо хабилиса", то ли синантропа – красовалась среди прочих.
Однако не у всех скульптур была привычная, цивильная одежда.
Трое оказались в гимназических тужурках, а один и вовсе был в рубашечке навыпуск, подпоясанной изящным ремешком, – похоже, этим туловищем Ленин обладал еще в глубоком детстве, когда даже и не ведал, что пойдет другой дорогой.
Гимназическим фигурам головы достались славные: Гомера, Тамерлана и Индиры Ганди. А на щуплом тельце в подпоясанной рубашке величаво громоздилась голова всегда нечесаного Карла Маркса.
Многих предстояло оглядеть счастливым горожанам и гостям Ежополя, чтоб поразиться раз и навсегда пытливой мысли городских отцов.
Тем паче, что в одном из мест, не слишком выделяясь среди прочих по размеру, расположена была еще одна фигура – тысячная, как и затевалось поначалу.
То, что тысячной недостает, хватились, натурально обсчитавшись, только в самую последнюю минуту.
И тогда припомнили, что у Дамдэнцурэна где-то был в сарае экземпляр, который он показывать не смел, однако и с собою увезти не мог.
"Пусть будет этот, черт с ним! – порешил бедово мэр. – Нельзя же, чтобы место на аллее пустовало!"
И каждый, кто отважился бы сдуру добрести сюда, невольно встал бы, очарованный.
Ибо один-единственный из тысячи был – Ленин лежачий.
Как живой…
Но – с головой от мэра Ендюка.
Не зря ежопольский начальник ездил изредка позировать, не зря! Под видом-то проверок…
Короче, весь цвет мировой культуры на аллее был представлен.
Каждый мог отныне приобщиться, воспарить, как говорят, душой. И хорошенечко запомнить всех в лицо…
Одно лишь малость удручало: из столицы на великий праздник так никто и не явился. Да и главы прочих государств замешкались некстати. Видно, нарочные впопыхах перемудрили что-то с адресами…
Впрочем, дело поправимое.
Ведь главное – свершилось!
И Аллея Мировой Культурной Славы навсегда вошла в быт обитателей Ежополя, как бани, линии метро, вокзалы или несравненная Помойница.
Короче, веселее стало жить.
А остальное – ерунда.
А по ночам мэр города тайком, через газоны и поля, тихонько подъезжал на лимузине к Ленину лежачему, смиренно приближался к пьедесталу и любовно гладил статую по голове.
"Ну, что я говорил? – шептал он. – Говорил ведь?! Получилось? Всё – как надо? То-то, брат!"
И так же тихо уезжал.
ЭПИЛОГ
Да, славен был своими делами и людьми несравненный город Ежополь.
Мировой был город.
И отцы его порешили сей факт увековечить.
Однако к местным мастерам культуры за советами и помощью идти на сей раз не рискнули, памятуя, чем все это может обернуться.
Из Карелии (опять же – волоком, как и положено в геройский, замечательный двадцатый век, к тому же подходящий к своему концу) приперли громаднейшую глыбу гранита и свалили на главной площади.
Два года ее разглядывали и качали головами.
Затем прибыл столичный ваятель, сутки совещался с мэром, потом установил вокруг надежные заборы и леса и полез наверх, на глыбу.
Жил он на ней неделю.
Доблестные горожане стойко ждали.
И, наконец, настал тот день.
Леса убрали и заборы повалили.
Все таращились на глыбу.
Но к ней не прибавилось ровным счетом ничего.
Ни барельефов, ни других изящных форм…
Только часть скалы была стёсана, и в том месте глубокими и ровными печатными буквами было прорублено:
"ЭКАЯ ГЛЫБА".
И больше ничего.
Город Ежополь себя увековечил.
Фёдор из отряда "Гомо"
С получки Федя Иванов купил, как водится, любимого крепленого винца и захотел немедля выпить.
День клонился к вечеру, народ после работы размагнитился – на улицах кипела толчея.
Иванов был стеснительный человек и потому не решался на людях, в открытую, опорожнять бутыль.
Дурацкие кафешки и стеклянные Макдональдсы ему осточертели, а прятаться в каком-нибудь подъезде было уж и вовсе неудобно – можно и на склоку напороться, люди нынче озверели…
Иванов подумал, не махнуть ли часом в театр, на концерт или в кино, мотнулся даже в кассу, но дешевого билета не достал.
О том, чтобы пойти домой, и речи не было.
Дома ждали жена и двое чад – их всех семейный Иванов боялся пуще сатаны.
И Иванов тогда придумал: в Зоопарк пойду. Народ пусть, значит, на зверей глядит, а я в укромном уголку… Опять же, будто на природе, да еще на фоне хищников, как человек культурный… Словом, хорошо!
В павильоне было тепло, пахло навозом, зверье рычало отовсюду – Иванов почувствовал себя уютно.
И, прислонясь к барьеру возле чьей-то клетки, смело начал пить.
– Браток, оставь чуть-чуть!
Тут Иванов, понятно, поперхнулся и, в натуре обомлев, застыл.
Чуть погодя он косо поглядел на клетку.
В двух метрах от него, прижавшись к толстым прутьям, стоял кудлатый лев.
– Х-хым, лёвчик, пусик, твою мать!.. – расцвел в улыбке Иванов. – Бамбино! Я и не приметил… Дай лапу, Джим!.. Твое здоровье, твою мать!..
– Браток, ну, хоть чуть-чуть!..
– Зачем? – не понял Иванов.
О том, что говорящих львов в природе не бывает, он как-то не подумал в тот момент.
– Да, понимаешь, целую неделю – только мясо, мясо!.. – горестно поведал лев. – А у меня – диета. И душа болит незнамо как.
До Иванова, наконец, дошло.
– Эт-то-то к-ка-ак же?.. – еле выдавил он из себя, вдруг делаясь потным и багровым. – Л-львы же… э-это…
– Да не лев, не лев я! – просипел тоскливо лев. – Я… на работе.
– А-а лев?
– Издох. Пока другого нет, я заменяю. Ну, в шкуру обрядился, понимаешь?!
– А… без него – никак нельзя? – резонно усомнился Иванов.
– По мне – хоть все они подохни. Да вот дирекция велит. Большие гости, говорит, к нам будут, иностранцы. А какой же зоопарк без льва? Чтоб не было потом намеков… Враг-то, он не дремлет…
– Плохо тебе, – сочувственно вздохнул Иванов. – Поди, страдаешь?
– Это как взглянуть, – философски отозвался лев. – С одной стороны – конечно. Непривычно, знаешь… А с другой… Ну, кем я раньше был? Уборщиком при льве. Теперь я – царь зверей. Звучит?!
– И надолго? – поинтересовался Иванов.
– А кто ж его знает!.. Везут мне на замену. Целую неделю… Днем ничего: детишки разные конфетки иногда суют, а то папаша добрый подвернется, булку кинет… Чего только не услышишь за день!.. А вот ночью хуже. Иной раз так тоскливо… Хоть царь зверей, а домой тянет.
Иванов подумал и сказал:
– А меня – нет. Дома страсть как надоело. Жена, детишки, телевизор… Не повернись тут, не шагни там… Как же – мебеля кругом!.. Орут все. Тьфу! А если вдруг подвыпимши приду, так и совсем… Я б с удовольствием – недельку или две… А чего домой-то не пускают?
– Говорят, нельзя. Чтобы режим держал, из роли не выходил. Система этого, ну, как его, ну, Синтиславского – святое дело! Мне директор говорит: смотри, не осрамись, большая шишка едет. Вот и сижу, стараюсь.
– А… как тебя зовут? – внезапно ощутив прилив сердечной теплоты, спросил льва Иванов.
– Миша. Вообще-то, Михаил Сергеевич, но можно просто – Миша.
– А меня – Федя. Иванов. Зашел вот…
– Дашь глотнуть?
– Да, господи, конечно! Я ж этого добра… Чего жалеть?! Вон – деньги получил… Сейчас слетаю и – по новой. Дотянуться сможешь?
– Нет, – признался Миша. – Я зашитый.
– Как?
– Да, говорю, шкуру на мне – от чучела – кругом зашили… Чтоб натуральнее смотрелся. На двух ногах стоять могу, но больше – ничего…
– И как же мне теперь с тобою быть? – задумался, насупясь, Иванов.
– А ты давай – через барьер! Клетку-то я тебе открою. Незаметно… Подцеплю ногтем. Тьфу, когтем!..
– Ну, тогда я – мигом! Закусочки возьму, пивка, еще чего… И посидим!
Иванов даже зажмурился от восторга: такого кутежа никто, пожалуй, в жизни не имел. И вряд ли с кем еще когда-то приключится.
Будет что на работе рассказать. Все прямо обалдеют.
Он так и начнет: "Сижу я, значит, в клетке, а лев мне говорит…"
Через полчаса – а то и меньше – Иванов вновь появился, неся в охапке куль.
Миша лапой сдвинул засов на решетчатой дверце, и Иванов, перемахнув через барьер, стал быстро подниматься по ступенькам к клетке.
– А у тебя тут ничего, – заметил он, садясь в углу на чистую солому. – Обзор… и все такое… Уж коли надо, можно потерпеть…
– Можно, можно, – сгорая от нетерпения, поддакнул Миша. – Что принес?
– Разное, – с достоинством ответил Иванов. – Колбаска, хлеб, копчушка, пиво… Водки взял – на всякий случай. Два флакона.
– Это – молодец, – тут Миша одобрительно кивнул. – Льва привезут, ко мне придешь – во́ угощу!
– Стакана нет?
– Был где-то, да не помню. Я его в солому прячу. Может, когда прибирали…
– Ясно, – деловито сказал Иванов. – Тогда держись – буду прямо из горлá. Ну, с богом!
Лев Миша, тяжко встав на четвереньки, разинул клыкастую пасть.
Спустя полтора часа, когда свет в павильоне потушили, они сидели в темноте, вполне довольные собой.
Рядом, за стеной, во сне ворочался какой-то хищник, а за другой стеной все вообще было тихо.
В отдаленье грозно рыкал леопард – так Миша объяснил, а он уже прекрасно разбирался, где кто теперь сидит.
Блаженно-сонная истома опустилась на зверинец.
– Не пойду я домой, – сказал, зевая, Иванов. – Чего я там забыл? Неинтересно, надоело всё… Жена, опять же дети, телевизор…
– Соревнования передают?
– Сегодня – нет. А завтра вечером – "Динамо". Очень важная игра. Ты за кого болеешь?
– Тоже за "Динамо". Старая любовь.
– Ну вот, так это – завтра. Ты, брат, молодец. Дай лапу, Джим…
– Не Джим я – Миша!
– Эт-т все равно… Хороший парень. Я к тебе буду приходить, когда домой не захочу… Дома – что? В момент скандал. А тут, сам видишь, тихо. Утром прямо на работу и поеду. Мне еще завтра премию дадут.
– Так загляни!
– А что? Не жалко! Мне с тобой, брат Миша, весело, душевно… Ну ее, к чертям, жену, вот не приду дней пять… Как думаешь, пяти им хватит?
– А наверное, – сквозь дрему отозвался Миша. – Я не знаю. Не женат. Ко мне невеста заходила – я ее враз напугал. Как рыкнул – так она и дёру.
– Правильно, – заметил Иванов с изрядным воодушевлением, – до самой смерти будет помнить. Школа настоящей жизни. Да… А я вот дома слова не могу сказать. Это я-то, кормилец!.. Ты знаешь, какие я взял обязательства в этом году? Офонареть! А им, вишь, мало. Левый кусок доставай. У телевизора не смей сидеть и пьяный не ходи, детям уроки надо делать… А я устал! Ведь я могу устать?
В ответ из темного угла раздался громкий и счастливый храп.
Миша всерьез отключился до утра.
Иванов еще посидел немного, жалея себя, хваля и утешая, а после тоже завалился спать.
Утром случился скандал.
Иностранная делегация все-таки приехала.
Пять очень представительных господ в больших лиловых тюрбанах и белых шароварах при лампасах.
Ну, и переводчик – по обыкновенью.
Встретить их и показать богатства зоосада явился сам директор.
Поначалу все шло очень хорошо.
Приметные гости послушно кочевали из здания в здание, от вольера к вольеру, крутили головами, цокали языками, возбужденно балабонили между собой, и так длилось до тех пор, пока вся группа, наконец, не объявилась в павильоне с хищными зверями.
И тут директора чуть не хватил инфаркт.
Справа в могучей клетке, как и положено, сидел громадный бурый медведь.
Слева спиралью исходила черная пантера.
А посередине…
Посередине, словно в смертельном номере из цирковой программы, рядышком, на чистой охапке соломы, мирно спали лев и человек.
Человек со сна что-то мычал и временами некрасиво дрыгал ногой.
А по павильону, забивая остальные запахи, витал щемящий, незвериный дух спиртного.
– Кто есть – это? – бойко подскочил к клетке инородный гость.
Переводчик механически прочел табличку, прикрепленную к барьеру:
– Лев африканский, семейства кошачьих.
– Нет, это!
Унизанный перстнями палец иностранца торжествующе уперся в Иванова.
– Мн-э-м… – в замешательстве пробормотал директор и, так как от него все ждали точного ответа, неожиданно сказал: – Переведите. Это – новое животное, редчайший экземпляр. Сегодня ночью только поступило. Табличку еще не успели повесить. Чеканят.
Кошмар, подумал он. Да что же тут творится?!
– Какой зверь? – заволновались иностранцы. – Ах, как интересно! Кто?
– Сейчас узнаю, – чувствуя себя последним идиотом, пообещал директор.
Очутившись по ту сторону высокого барьера, он схватил с полу длинный шест и ткнул им Иванова в бок.
Иванов заохал, заворочался и неуклюже сел, вяло продирая глаза.
– Что, на работу, да? Уже пора? – севшим голосом осведомился он. – А пива не осталось?