– Я тебе покажу сейчас пиво, – зловеще прошипел директор. – Паспорт есть?
– С собой.
– Где документ?
Не разлепляя век, Иванов заученным движением полез в карман, достал свой замурзанный паспорт и показал директору.
– Давай сюда!
В голосе директора звучало столько ненависти, что Иванов повиновался сразу – машинально.
И в тот же миг сон вылетел из головы.
Иванов вспомнил, как вчера напился, где и с кем, и понял вдруг: расплата – неминуема, вернее, вот она, расплата, началась…
Вот невезуха!
Он собрался уж пуститься во все тяжкие слезливых объяснений, но директор, более не глядя на него, спешно вернулся к гостям.
– Я узнал, – вымучивая из себя сердечную улыбку, сообщил директор громко, чтобы слышно было всем, кто находился в павильоне. – Это – крупный самец по кличке "Федор", из отряда "гомо", семейства "ивановых". Под охраной государства, в "Красной книге" значится. Почти реликт… Уникум! Переведите.
– Как?! Он есть говорить? – поразился один из иностранцев.
– Долгая дрессировка, верно подобранный режим – вот залог успеха, – не моргнув глазом, пояснил директор. Отступать теперь было бесполезно. Ситуация требовала полной, логичной развязки. И потому директор уточнил: – Это животное по разумности даже превосходит дельфинов. Уж во всяком случае – не ниже.
– Какие, твою мать, дельфины?!. – не своим голосом заорал из клетки Иванов. – Вы что?! Соображать должны! Мне ж на работу надо! Голова трещит!.. Прогул запишут… Паспорт, дайте паспорт!
– У животного – проблемы? – сердобольно встрепенулся инородный гость.
– Но-но, полегче! Ты мне за животное ответишь! – обозлился не на шутку Иванов. – И я тебе не папуас уральский, чтоб терпеть!
– Самец нуждается в самке и в хорошей пище, – твердо произнес директор. – Самку мы надеемся вскоре подыскать. А что касается пищи… – Он повернулся к служителю павильона: – Дай ему какой-нибудь бутерброд.
– А может, это? – служитель выразительно щелкнул себя по кадыку.
– Убью! – побелел директор. – Чтоб забыл об этом!.. И убери его в другую клетку ото льва. И табличку – чтоб немедленно! Проверю!
Как ни упирался Иванов, как ни просил, а все-таки ему пришлось переселиться от душевного льва Миши.
В новой клетке было чисто, сухо и, в общем-то, ничуть не хуже.
Сообразив, что, как видно, выпускать его не собираются и на работу он сегодня не ходок, Иванов немного, скорее для проформы, попричитал, погоревал, потом лег на свежую солому и вскорости забылся богатырским сном.
Лучше уж здесь, решил он, а не дома. Дома – что? Скандал. Жена, детишки, телевизор… Все орут…
После обеда его навестил директор.
В клетку заходить он не решился, а остался внизу, подле барьера.
– Соображаешь, что ты натворил? – горестно сказал директор.
Злость его под бременем дневных забот заметно испарилась.
– Это же черт знает что! – добавил он. – Конфуз! Ты понимаешь?
Иванов пожал плечами:
– А чего? Ведь сами всё устроили.
– Конечно! Ты у нас ангел… Теперь вот расхлебывай кашу, сиди.
– И выходить нельзя? – ужаснулся Иванов.
– Теперь, брат, нет, – развел руками директор. – Ты теперь – наш экспонат. Вроде хищника. На тебя люди целый день глядят, удивляются. И чувствуют себя не тараканами, а настоящими людьми.
– А я, выходит, таракан? – убито подытожил Иванов.
– Нет, дорогой, ты тоже – человек. Но… как бы тебе объяснить?.. С одной стороны, ты, разумеется, – как все, а с другой – особенный. В клетке. Понимаешь? Да и гости иноземные в большое изумление пришли… Как тебя выпустить?! Вон, уж и табличку заказали. По городу слушок прошел, из одной большой газеты был звонок… Сенсация, голубчик! Не знаю, правда, чем все это кончится…
Иванов сидел на соломе в углу и сосредоточенно грыз ноготь.
– Ну, чего молчишь? – не выдержал директор.
– А чего? Знамо дело… Мне теперь и говорить, небось, нельзя…
– Можно! – замахал руками директор. – Это – сколько угодно. Людям даже будет интересно. Выражения, однако, выбирай. Не всё подряд… Тут, понимаешь, женщины, детишки… Не скучаешь?
– Нет пока, – осторожно ответил Иванов. – Не очень… Конечно, книжку бы или журнал какой…
– Устроим, – заверил директор. – Никаких проблем. Мы тебя на центральную прессу подпишем. У себя-то, полагаю, не успел?
– Нет. Я на "Спорт" хотел…
– "Спорт" – не солидно. А так люди будут знать: экспонат серьезным делом занят, повышает уровень, растет… Ведь ты женат?
– Женат, – угрюмо согласился Иванов. – Уже десятый год. И дети есть. Родители жены себе построили квартиру, а нам старую отдали. Тесновато малость, ну да ничего!..
– Может, воссоединить семью? – вдруг встрепенулся директор. – Образцовая семья, пусть видят все… А? И не скучно будет.
– Начальник, – Иванов дико сверкнул глазами из своего угла, – вот… что хотите делайте со мной, но по-человечески прошу: хоть малость дайте отдохнуть! Ей-богу, руки наложу! Сил никаких…
– А ежели жена скандал устроит? По инстанциям пойдет? Нам ведь тоже все эти лишние разговоры, сам понимаешь, ни к чему.
– Вы уже дали знать? – спросил, поникнув, Иванов.
– Естественно. Жена твоя в курсе. Обещала зайти. Сегодня, вероятно, нет, но, может, завтра… Сам бы позвонил ей по мобильнику. Ведь есть же телефон?
– Нет, потерял на днях. А новый – руки не доходят… Да и денег стóит!
– М-да, тяжелый случай… Всё – шиворот-навыворот. И что же будем делать?
– Объявите карантин! – умоляюще сложил руки Иванов. – Что хотите, устройте!.. Она меня съест.
– Серьезно? – задумался директор. – Как же раньше-то вы жили?
– Образцово, как и все… Нет, начальник, больше не могу! Если уж в клетку угодил, позвольте хоть немного пожить для души. Тихо-мирно, на пользу, на благо…
– Ладно, – сказал директор, – это мы еще посмотрим. И чтоб никаких не было жалоб на тебя! Возникнут вопросы – не стесняйся, говори. Поможем… Зритель должен уходить довольным. Без дурацких задних мыслей.
– Постараюсь, – согласился Иванов смиренно.
– Да, денек сегодня у меня, – вздохнул директор. – Ад кромешный. И за каким только лешим тебя принесло?!. Может, и впрямь объявить карантин?
Льва привезли на следующий день.
Избавившись от шкуры, Миша вновь вернулся к своим непосредственным обязанностям, с той только разницей, что, получив за вредность двести пятьдесят рублей к окладу, прибирал теперь не у льва, а в клетке Иванова.
– Эх, браток, застрял ты капитально, – приговаривал он, выметая остатки обеда. – Тебе, браток, замены нынче не найдешь. Да и потом не сыщут, это факт.
– А черт с ней, с заменой, – равнодушно глядя в зал, ответил Иванов. – Чего еще надо? Пить-есть дают, на работу не бежишь – круглые сутки на вахте… Тихо, тепло… С тобой вот могу поговорить.
– Домой не тянет?
– Нет. Гори всё огнем!.. Я здесь нужней, я чувствую. Людям радость несу!
– А на работе?
Иванов только рукой махнул.
Эта тема ему была вовсе неприятна.
Чтобы отвлечься, он как бы невзначай спросил:
– Чемпионат-то все идет?
– А куда он денется? – пожал плечами Михаил. – Ты, кстати, с директором поговори. Намекни: мол, так и так, уж коли взял – пускай и телевизор ставит. Плазменный, корейский, в полстены. Будем вместе смотреть. И вообще… Пусть мебеля какие-нибудь даст – кушетку, кресло, стол, комод… И ванну с унитазом. Под себя-то – срам… Ведь ты ж не ца-ца дохлая, а из отряда "гомо"! Вон табличка – все читают.
– А и впрямь! – приходя в небывалое волнение от внезапно вспыхнувшего чувства собственной значимости, воскликнул Иванов. – Это идея! Точно, потребую. И заявление – в профком зоопарка. А как одиннадцать-то месяцев пройдут – извольте отпуск. В полном, так сказать, объеме. Чем я не на службе? На меня, поди, тысячи глядят! Десятки тысяч! Я им – как живой телевизор, программа "Время" или "Жди меня"! Верно, Миша?
– И не говори, Федя. То есть ты будешь образец. Как там по-умному-то?.. Эталон для всех! Я сам тебе бумагу принесу. И ручку. Напиши!
В тот же вечер к клетке, наконец, пришли жена и двое ненаглядных чад.
Против ожидания, никто не скандалил, даже, наоборот, все выглядело очень трогательно и сердечно.
– Феденька, вернись! – с места в карьер зарыдала жена. – Не оставляй семью! Что хочешь – всё прощу!
– Папуся! – с ней в унисон заревели детишки.
Редкие посетители с немалым интересом следили за, в общем-то, обыкновенной, но здесь – чудесной сценой.
Присутствие зрителей придало силы Иванову и вернуло ему угасшую было решимость.
– Нет, Марья, – сказал он строго, прикидывая, как смотрится сейчас со стороны. – Ты теперь совсем не Иванова. Это я – Иванов. А ты обратно Питилюшина.
– Да как же так?! Не хочешь с нами жить?
– Нет, Марья, не желаю, решено. Теперь я человек приметный, новую жизнь как бы начал, мне почет и уважение, бесплатный харч. Нет больше сил вязнуть в быту. Это тебе хорошо дома, а мне – так кошмар. Ищи другого мужа.
– А вот соленые огурчики подорожали, – заискивающе глядя снизу вверх, произнесла жена. – И кой-чего совсем в продаже нет. И коммуналка каждый день растет. И водка, говорят…
– А мне плевать. Огурчики, придумала!.. Мне тут по себестоимости всё дают. Вот что потребую – то и дают.
– Ну да! – усомнилась жена. – Что-то не густо у тебя, я смотрю… Зато дома у нас…
– Не всё сразу, – величественно отозвался Иванов. – Пока что смету составляют. Мои запросы дорогие! – Это уж он сказал нарочно громко, чтобы всех потрясти. – Почти на миллион – зелененьких! Запомни, Марья, перед тобою – Фёдор, из отряда "гомо"! Уникум! Образец! Ты на табличке почитай. Меня еще и в депутаты изберут, не сомневайся. ВОН где буду заседать – не шутки! Я тогда всем покажу!
– Да кто же за тебя проголосует?! – усомнилась Марья.
– Я от зоопарка стану депутатом. От павильона диких хищников. А надо – партию организую. Люди в меня верят, мне их чаянья понятны. Население заботой окружим, не пикнут. Так-то вот! А вы, детишки, не ревите! Все в мать… Прощайте.
– Ну, Фёдор, я к тебе завтра на работу пойду! – заголосила вдруг жена. – Ну, я тебе покажу! Профсоюз так дела не оставит! И директор…
– А я взносов не плачу, пора бы знать, – проникновенно сказал Иванов. – Вот разве только здесь, в хорошем месте, надо будет… Времечко покажет. И потом: я в клетке, дорогуша. Новый хищник. Благородный. Поняла? Пойди-ка – тронь!
Когда семья ни с чем в итоге удалилась и восторженные посетители все разошлись, Иванов сел срочно писать заявление – в дирекцию и профком зоопарка.
Он начал:
"На меня все смотрят, какой я есть. А я, рядовой труженик, должен всем им показывать, что у меня есть всё, как и у них. Что я не хуже, иначе нечего меня показывать. Поэтому прошу мне предоставить…"
Дальше шел на двадцати шести страницах список, что ему необходимо – пусть не завтра, но в самые ближайшие же времена.
Закончил Иванов заявку непреклонно:
"А с женою Марьей брак считаю глупым и ненужным. Мои духовные запросы с ней не совместимы. Алименты отрицаю: хищники не платят ничего. Где обещанная самка?
Рядовой гражданин Фёдор, из отряда "гомо", семейства "ивановых"
Прошу немедля рассмотреть!"
И ведь знал, что не откажут. Рассмотрят – и хоть что-нибудь дадут.
Тюрьма народов
Никифор Подковыров по обыкновению проснулся рано и внимательно прислушался, не открывая глаз.
Если лежать вот так, зажмурясь, то все звуки, которыми полнился дом, становились особенно отчетливыми и словно выстраивались по ранжиру: этот – главный, на него необходимо сразу обратить внимание, а эти – пустяковые, их можно даже и не замечать пока что, время не приспело. Хотя скоро и они, наверняка, начнут зловредничать и отравлять существование…
Ну, что там слышно? Трубы хлюпают и булькают, но это ничего, еще терпимо. Голосит сливной бачок – так уж который год, пора бы и привыкнуть, главное, не развалился, держится, а остальное – ерунда. Весь пол прогнил, сифонит через щели в окнах, лоскутами кучерявятся обои – тоже не смертельно. Вот со стеной в углу – проблема. Там, у потолка, такая трещина!.. Ладонь просунуть можно. А недавно ведь была совсем тонюсенькая ниточка, не сразу разглядишь. М-да… как бы стенка не обрушилась. И ладно – днем, тогда хоть можно убежать, а если ночью, когда спишь, да кирпичом по голове?! И пикнуть не успеешь… Очень нехороший звук идет оттуда: эдак пакостно шуршит, скребется, будто кто-то затаился – только тяжко дышит…
Дом, понятно, старенький, лачуга, а не дом, но надо ж где-то жить, других хоро́м не предлагают. Как воздвигли этот барак давным-давно на городской окраине, так он последним на улице и остался. Дальше – ничего, дальше – чисто поле, огороженное темно-синим частоколом леса возле горизонта.
Все соседи правдами-неправдами отсюда выкарабкались, а вот Подковырову – не удалось. Застрял. Был, впрочем, до недавних пор дружок и закадычный собеседник из квартиры, что напротив, Феофан Жевякин, башковитый дядька, да и тот исчез – каким-то образом сумел на выборах по списочку партийному продраться в Думу, где и начал плодотворно возглавлять особый комитет по думским мироощущениям. Как пояснял Жевякин, комитет холуйский, но зато доходный. Тоже верно. Подковыров это понимал. Еще Жевякин заявил, прощаясь: ты, брат, не горюй, немножко потерпи, я тебя выдерну отсюда, дом снесем, и будет тебе новый. И – пропал. Оно естественно: хватает дел и без того.
Надежда, правда, оставалась на приятеля Андрюшку Срамолюбцева, который в журнале "Чудо и жизнь" возглавлял хозяйственную часть. Он тоже обещал помочь с квартирой. Но с ним вышел казус: только объявили, что стране необходим очередной душевный гимн, способный в каждом пробудить патриотическую спесь, так Срамолюбцев моментально тиснул у себя в журнале некие стишата собственного сочинения, где всё воспел, как есть, – потомкам в назидание. Куплетов было много, и Никифор Подковыров смог запомнить лишь начало:
Величаво застыла страна,
Зарумянилось небо, светлея,
И протяжная песнь чабана
Раздается у стен мавзолея.
Вроде и не бог весть что, однако же кому-то из завистников – в уютных кабинетах местного начальства – текст померещился коварным и тлетворным, экстремистским даже, или попросту формальная зацепочка была нужна, предлог для запланированной загодя разборки, и тогда, чтоб осадить строптивого поэта, в тихую редакцию нагрянули с проверкой. А уж результат был предсказуемым – нашли по хоз-финчасти кучу упущений, то бишь признаки циничного, как отмечалось в деле, воровства, и Срамолюбцев загремел на восемь лет. Новым начальником отдела стал свой, полезный, человек. Понятно: если б не дурацкий гимн, то и журить за воровство никто бы раньше времени не стал. А так… Тщеславие сгубило прыткого Андрюшку. Историческую перспективу ему подавай!..
И опять Никифор Подковыров оказался без малейших видов на пристойную квартиру. Больше помощи ждать было неоткуда. Завод, где он работал, за долги закрыли, а куда-либо еще устроиться не получалось – возраст аккурат шел к пенсионному, и всюду, где Никифор появлялся, на него смотрели, как на дурачка. В заначке оставалось, правда, малость денег, да на сколько хватит?!.
Каждый раз, просыпаясь и прислушиваясь к разным звукам в стареньком бараке, Подковыров неизменно возвращался к своим давним упованиям и только горестно вздыхал. Работы нет, жены нет, детей нет, денег кот наплакал, дом вот-вот развалится… Никчемная, по сути, жизнь. Даже и не жизнь, а какое-то гнилостное существование.
Вот и сегодня Подковыров тихо встал (ему казалось, что любой чрезмерный звук или неловкое движение внезапно могут обвалить весь дом), оделся и привычно выглянул за дверь – к стене снаружи был прибит обшарпанный почтовый ящик. Никаких газет или журналов Подковыров не выписывал уже давным-давно, однако ящик проверял исправно, потому что в самый неурочный час туда могли подкинуть то жировку, то уведомление о неуплате по неведомо откуда выросшей цене за свет и газ, то просто сообщение-предупреждение-напоминание о чем-либо таком поганом, отчего душа потом болела целый день. Могли, конечно, принести и письмецо – к примеру, от того же Срамолюбцева. Тут надо было сразу отвечать, поскольку, это Подковыров понимал, на зоне сплошь тоска и друга оставлять в беде никак нельзя, ему любое слово с воли – праздник.
Никифор малость постоял, всей грудью втягивая утренний осенний воздух, и привычно обозрел пейзаж, который открывался со двора: некошеное поле, речка, а за речкой – лес. Красиво, что и говорить. Назад, за свой барак, Никифор не любил смотреть – там понемногу подступали новые многоэтажные дома, где Подковырову, естественно, не жить. А коли так – чего же пялиться на чьи-то там хоромы?!.
Хитроумным ключиком он отомкнул замок и сдвинул донышко у ящика – ровно настолько, чтоб удостовериться: есть нынче почта или нет. В ладонь ему упал квадратный небольшой конверт из очень жесткой, рыжей, чуть пупырчатой бумаги. По диагонали, а не прямо, как положено, шла надпись исключительно красивым типографским шрифтом: "Лично – Подковырову Н.С.". Ни адреса, ни штемпелей почтовых – ничего. Лишь эта надпись… Что-то необычное почудилось Никифору в таком письме, и сердце поневоле часто застучало.
Он вернулся в дом и, чуть помешкав, старенькими ножницами вскрыл конверт. Внутри оказался сложенный вдвое белоснежный листок, а на нем тем же шрифтом было выведено: "Г-н Подковыров! Настоятельная просьба – нынче в полдень оставаться дома". Дальше значились число и год.
Это увесистое "г-н" отчего-то не понравилось ему. Хотя в былые времена писали и похлеще – "т-щ". И ничего. Ко всем так обращались.
"Ага, – сообразил Никифор, поглядев на календарик в наручных часах, – это как раз сегодня. Что же, подождем".
По правде, в полдень он и не намерен был куда-то уходить, но надпись словно излучала магнетическую силу, понуждая ход естественных событий принимать как нечто, чуть ли не ниспосланное свыше.
Подковыров позавтракал, включил старый черно-белый телевизор, упрямо показывавший только НТВ, и начал ждать. Вот тут и выяснилось, что включил совсем не зря: в урочный полдень именно с экрана в комнату шагнул престранный гость.
Как это получилось, Подковыров никогда не смог бы объяснить, но факт остался фактом: на секунду отвернувшись, чтоб взять новую пачку сигарет, Никифор вдруг услышал шум и в следующий миг увидел визитера – тот как раз вытягивал из экранной рамки вторую ногу в легкомысленно-балетной туфельке. Во всяком случае обувка была явно не по сезону.