64
Когда Сталина глухой ночью выносили из мавзолея, Ленин сказал:
– Ну что, усатый, долежался?
– Меня-то хоть выносят, как положено, – злобно огрызнулся Сталин. – А ты еще дождешься, лысый дурак: тебя отсюда ножками заставят выйти!
65
Раз открывает глаза Ленин, а возле саркофага – Господь Бог стоит.
– Ты чего? – спросил Ильич строго.
– Хотел наконец твою уголовную душу к суду призвать да в ад пристроить.
– Ты, батенька, слова-то выбирай, – обиделся Ильич. – А то привык там у себя… Какой я уголовник?! Я за счастие народное боролся.
– Так ведь завоеванное счастие не стоит и гроша! – ответил Бог.
– А у народа нету денег расплатиться. Я по справедливости решал, чтоб выбирали: или счастье, или – к стенке. И запомни: мы, марксисты, о душе не знаем ничего. Мозги там, печень, селезенка – это да. Но для текущих революционных нужд науки у меня их удалили. И теперь я совершенно чист. Любой возьмется подтвердить.
– Вот как? – сказал Господь. – Ну ладно, отлежись еще. Наверное, действительно не время…
Повернулся и ушел.
"И полежу, само собой! – сердясь, подумал вождь. – Пока я нужен, буду здесь. И до чего же это архитрудная задача – жить и работать для народа в мавзолее!"
66
Лежа в мавзолее, Ленин очень интересовался государственными делами и постоянно просил провести к нему телефон с вертушкой.
Вместо телефона к вождю по ночам подкатывали телескоп и через дыру в потолке показывали небо.
– Вот она, – с важным видом пояснял сопровождающий чекист, – открылась бездна, звезд полна.
– Неужто мы и туда добрались? И всюду диктатура пролетариата? Навсегда?! – шептал Ильич, глядя на редкие тусклые огоньки. И плакал – светлыми, старческими слезами. – Ступайте, товарищ, скажите им, что я невероятно рад. Пусть вас за службу наградят.
Был бесконечно добрый человек.
Добрейший человек из мавзолея…
67
В конце своих чучельных дней Ильич не раз с досадой говорил: "Нет, враки! Я за мавзолей нисколько не держусь, но истлевать, как все, – архиобидно!"
ЗВЕЗДНЫЕ МГНОВЕНЬЯ
(Из воспоминаний Крупской)
1
За три дня до смерти Ильич мне сказал:
– Я скоро умру, Наденька, я знаю. Расскажи мне что-нибудь хорошее.
Я сперва расплакалась, а потом, собрав волю в кулак, ответила:
– Ты будешь жить вечно!
– Какая же ты, Надя, подлая, – сказал Ильич с тяжелым вздохом.
До сих пор не понимаю: почему он на меня порой сердился?
2
Ильич держался молодцом. Никто бы не подумал, что часы его сочтены.
Он до конца шутил, пел песни, вспоминал, как с Троцким делал революцию…
Это теперь в памяти встает: средь балагурства замолчит вдруг, горько так посмотрит, да и скажет, как бы про себя: "Да, кашу заварил… Теперь не расхлебать".
Предчувствовал, предчувствовал, как видно, свою близкую кончину!
А мы – нет, мы ничего не замечали. Только дружно хохотали: мол, что́ каша – на всех хватит, наедимся до отвала… Кто бы знал!..
3
За полчаса до смерти наш Ильич вдруг стиснул мою руку и душевно так проговорил:
– Эх, Наденька, какая же я сука!
– Господи, да что ты! – начала я утешать. – Нет, сука – это я. А ты – наш вождь!
Он, бедненький, и согласился…
4
Когда Ильич почти совсем уж не дышал, он еле слышно произнес:
– Соратничков – в гробу видал!
Какая сила интеллекта! Даже это мог предвидеть!
А ведь сам (теперь-то знают все!), как говорится, был уже одной ногой…
5
В ту самую последнюю секунду, когда смерть его настигла, наш Ильич вдруг пукнул.
Или это он хотел сказать всем нам свое последнее напутствие, а в легких воздуха уже недоставало?..
Я узнавала у врачей, но они странно так смотрели, будто и у них весь воздух вышел…
Почему?
6
Через час после смерти наш Ильич вдруг приоткрыл глаза и тихо так сказал:
– А мавзолея мне – не надо. Так и передай. Я его Сталину хотел поставить, а тот – живучий оказался. Всю высокую идею испохабил.
Я Ильичу не поверила.
Наша наука утверждает: мертвые не говорят. И Сталин бы неверно понял…
7
Через неделю после смерти, когда Ильичу уже вынули все внутренности и могучие, тяжелые мозги, он вдруг запел "Интернационал".
Всем стало страшно, и тогда я, чтобы успокоить их, запела вместе с Ильичом…
Про жизнь совсем хорошую
Летун
Ближе к полуночи Цокотухов прыгал вниз с шестнадцатого этажа.
Прыгал каждый день, не пропуская.
И зимой прыгал, и осенью, и летом, и весной, и по субботам, и по воскресеньям, и когда был один, и когда баба приходила, и в хорошем настроенье, и в дурном, и поужинав, и натощак, и пьяный, и трезвый, и голый, и одетый, и на взводе, и не очень, и здоровый, и больной.
Вот как накатит что-то эдакое изнутри, так сразу на балкон и – вниз.
Очень любил Цокотухов это дело, даже пуще баб, и больше, чем поесть или покакать, или уж – восторг какой! – газетку почитать, особо вслух и по складам.
И вот однажды подловили Цокотухова, когда он на балконе появился, и кричат:
– Ты, мил паршивец, чем тут занимаешься?
– Как чем? – вроде и не понимает Цокотухов, сильно удивляясь, а ведь говорят с ним ясно, по родному, без интеллигентских матюгов, тут и любой дурак поймет, а этот, значит, корчит из себя…
– Да вот, – указывают, – что ты тут сигаешь? За каким таким рожном?
– А я не сигаю, – отвечает Цокотухов, нехороший, сразу видно, человек, на склоку так и нарывается. – Я, – говорит, – летать учусь.
Все начинают тут смеяться – прямо хохот. Вот и говорят, когда смешное отошло:
– Дурак ты, мил паршивец. Круглый идиот. Да кто ж так учится летать? Ты посмотри, какая высота! Шестнадцатый этаж – убьешься!
– Да? – удивляется им Цокотухов. – До чего вы умные… А я-то думал – всё равно. Ведь я ж пока учусь. И вдруг – такая высота…
Назавтра Цокотухов снова прыгнул вниз с шестнадцатого этажа.
И ничего – разбился.
А предупреждали!..
Анатомия слуха
Вот разбился Цокотухов, и у него прорезался слух.
Стал он слышать всё на свете: и как у соседа в животе по пятницам бурчит, и как обсчитывают в Магадане, и как кузнечики зимой стрекочут, и как щебечут птички средь аймака Мандал-Гоби, и как любовники друг другу слова нехорошие, потому как одинаковые, говорят, и много еще всего разного стал слышать, но не в этом дело.
Прорезался у Цокотухова особый слух – музыкальный.
Вот разбился Цокотухов, и враз потянуло его не то на мандолине, не то на рояле, не то на кишках бычачьих играть – спасу нет, как хочется, и слух ведь есть, талант, поди, а ни на чем играть не может – не умеет.
Попробовал там, подловчился сям – один хрен, не идет мотив, хоть тресни.
Стал печальным Цокотухов – страшно посмотреть.
Картинка не для слабонервных.
Тут один умник подвернулся, отставной интеллигент.
Вот подвернулся этот умник и душевно говорит:
– Я научу. Ты – что? Ты пальцами тренчишь, а это, знаешь, хлам. Концами много не начешешь. Тут тебе не баба, тут, брат, слух. А слух – чего? Он весь в нутре. В душе сидит. Щебечет и поет. Вот пукнешь – это слух идет, но только грубый. Понимаешь?
Цокотухов очень даже понял и расцвел.
И, чтобы всей душой играть, и, чтобы слух пошел куда как тонкий, прямо ангельский такой, любезный сердцу каждого, взял Цокотухов в магазине импортный кларнет и прямо у прилавка его съел.
И стал душой на нем играть, мотивы так и полились, в натуре – слушать бы и слушать, детям до шестнадцати – как раз.
Короче, обалдение и счастье на века.
Тут прибежали отовсюду, стали громко хлопать, удивляться – дескать, надо ж, отыскался самородок, вон какие ходят среди нас!
А после – новый умник подвернулся, застарелый друг людей, плешивый монголоид, и бесцеремонно говорит:
– Да как же так? Ты как играешь, помесь чучела с футболом? Ты же съел кларнет! Ты должен архипомереть, а не играть. Тебе ж там всё разорвало!
– Да? – удивляется ужасно Цокотухов. – А я думал: ежели душой, то всё равно, куда засунуть. Лишь бы к ней, к душе, поближе.
– Ты анатомию учил? – а это уж другие тоже начинают, от ума большого начинают, у нас самый умный, как известно, образованный народ, за депутатов голосует.
– Нет, – отвечает Цокотухов, а в натуре-то играет разные мотивы, сукин сын. – Слух у меня. Ведь я ж пока учусь. А вот – такая анатомия… Не знал.
И он опять им заиграл.
И ничего – порвало у него там всё, что есть, внутри, кишки наружу.
А предупреждали!..
Как в цирке
Вот у Цокотухова все внутри разорвало, и стал он очень сильный.
То есть стало ему казаться, что он очень-очень сильный, ну, такой на удивленье сильный, что прямо сладу никакого с этой силой нет: вот что хочешь разобьет, что хочешь сдвинет, что хочешь отнесет, поднимет, завернёт – в рулончик или в крендель-вензель-сикось-накось, никаких теперь проблем.
Стал Цокотухов самый-самый сильный на Земле, и в Солнечной системе, и в ближайшем рукаве Галактики, и во всей Галактике, и в ближнем сверхскоплении галактик, и в Метагалактике, и во всех вселенных сразу, со всеми их белыми и черными дырами и жуть как высокоразвитыми цивилизациями, которых нет пока нигде.
Могуч стал Цокотухов – в любом смысле, как ты там ни посмотри.
Вот идет он вечером по улице и видит: строят дом.
То есть строить-то, конечно, строят, а ни хрена не строят – кран намертво стоит.
Не то заржавел, пока годами тут лежал, не то раскурочили, покуда собирали.
И народу нет.
Оно понятно: если кран стоит, откуда же народ, народ-то нынче трудовой, ему на технику плевать.
Цокотухов очень даже возмутился и стал эти всякие бетонные панели сам наверх таскать, не потому, что сила есть – ума не надо, а потому, что дом решил достроить.
Для кого старался – не известно, самому здесь все рано не жить, да ведь ему: что строить, что ломать…
Ну, никаких проблем у человека!
Сильный очень.
Тут люди, значит, увидали – и бегут.
Со всех сторон бегут: и зрители, и те, кто должен, по идее, строить, и сорок пять дежурных постовых.
Вот прибежали, смотрят, как там Цокотухов наверху шурует, и кричат:
– Эй, ты, зародыш! Ты чего? Мозги-то есть? Не видишь разве – дом шатается, не сделали еще?!
– Ага, – согласен Цокотухов, – вот и строю, чтобы не шатался.
– Да ты, поди, дурак совсем! – кричат ему со всех сторон. – Куда же ты один? Тут кран не может, а ты – сам… Раздавит! Уходи!
– Да? – удивляется могучий Цокотухов, вечная манера у него. – Х-м… Как же так? Таскал, таскал… А вот – раздавит… Не подумал.
Ну, забросил он еще пять-шесть панелей на двенадцатый этаж.
И ничего – как муху, раздавило.
А предупреждали!..
Бракорасположенный
Как раздавило Цокотухова, стал он очень влюбчивый.
Всех баб, которых видел, стал любить: и платонически, и в письмах, и на пляже, и в кровати, и в подъезде, и в подземном переходе, и у Мавзолея, и в такси, и в учреждениях, и в интернете, и даже через объявления в газете.
Потрясающе любил.
Тут встретился нечаянно с одной и так уж полюбил, что спасу нет: жениться надо, а то неудобно.
Честный был. С мечтами.
Вот приводит Цокотухов в ЗАГС невесту – бабу мощную, веселую: она кидала штангу и садилась на шпагат в присутственных местах, всегда на время или на спор – побеждала.
Цокотухов её просто обожал.
Тут увидали все и стали удивляться, головой крутили да невесту щупали с опаской, а потом давай кричать:
– Какая же ты жопа, Цокотухов! Ты кого себе нашел? Она ж тебя заест – вон тумба! И затихнешь навсегда.
– Да? – удивляется влюбленный Цокотухов. – Я-то думал: я её очаровал. Хозяин в доме, мир в семье… Я ведь не пробовал еще… А вот – заест… Чудно́!
И обженился Цокотухов, пятерых детей завел, собаку и герань на подоконнике, на трех работах день и ночь ишачил, скарб особенный в дому держал.
И ничего – затих, она его заела.
А предупреждали!..
Приложение
Так говорил Цокотухов
Вот затих Цокотухов, заездился – и в момент у него зачесался язык.
Спит ли, ест ли, книжку ли читает, вкалывает ли или что еще, а непременно – скажет.
И балдеет, сам не свой.
Ну, например.
Настало время правду говорить. Вот так поговорим, потреплемся – времечко-то незаметно и пройдет.
Важно хотеть иметь, когда дают…
Одетая женщина может быть и голой, а голая – одетой. Поэтому – какая разница?
Взрослые люди обычно стесняются и потому называют вещи бесстыдными именами. Бедные вещи!..
Раздавишь таракана – он и дохнет.
Вожди нужны, чтоб все друг у друга под ногами путались толково.
Учи человека, не учи, а все равно: хоть раз в жизни – да пропоносит.
Тщета – это хорошо. Нацеливает на другое…
Бога бояться – в храм не ходить.
Есть горы высокие и есть – не очень… Вспоминать об этом перед смертью можно. Но зачем?
Пресмыкаться может каждый. Но вот вымереть, как динозавры!..
Ниже задницы не сядешь.
Может, какие-то люди и произошли от обезьяны. Но лично у меня папа с мамой всегда были коммунисты.
Если закрыть все электростанции, сколько сэкономим электроэнергии!
Книги дорожают, потому что авторы мельчают. Закон сохраненья справедлив и тут.
О, господи, хорошая могла бы быть страна, не стань она Россией!..
Генералы думают лампасами.
Рубль – не деньги. Рубль – это сто маленьких копеек.
Говорят, жизнь дорожает. Но что-то никто не отказывает себе в этом дорогом удовольствии!..
Онанизм от зубной боли, кажется, не избавляет.
Должен сказать: стесняются, пока одеты. Потом чувствуют себя просто голыми людьми.
Зимой хорошо: и плевок, замерзая, не портит природу!
В Москве цунами совершенно не бывает. А ведь – порт пяти морей!
Дураком быть не стыдно. Стыдно казаться…
Депутат – это петух, который несёт золотые яйца.
Все мы в душе немножко люди…
Стоять в очереди довольно интересно. Ибо вот – парадокс: ты стоишь, а она движется.
Дефлорация девушек сопряжена с известным неудобством – слово трудное, к тому же и не наше.
Если пришел в оперу, самому петь в зале неприлично. Бывают в жизни озаренья!..
У всякой демократии есть предел, за которым наступает прославление этой демократии.
Спортивный век недолог. Вот почему так быстро бегают спортсмены.
Если Господь желает лишить человека совести, он посылает его во власть.
Ночь ли, день ли, а жить надо, пока не помрешь.
Да, нам надо всех любить. Но – очень избирательно.
Самомý умное сказать – не сложно. Но услышать от других – проблема.
Всенародные святыни нужно время от времени бережно топтать. Тогда, слегка испачканные, но целые, они обретут ореол нетленных.
Говорят, будто нынче каждый четвертый на Земле – китаец. Отчего ж у нас столько лиц кавказской национальности?
Демократия по-русски – это когда ты воруешь, а те, у кого своровал, радуются, что ты их не убил.
Старый маньяк лучше новых двух.
Красиво помереть не запретишь…
Никто не спорит: Москва город большой. Но что проку от этого городам поменьше?
Молитвой геморрой никак не устранишь. Обидно за молитву.
Хорошая настала жизнь: для всякой гадости есть нынче оправданье – этой самой жизнью.
Как, исполненный патриотизма и естественной любви ко всем народам, назову российских голубых, чтоб было им приятно? Педеро́ссы! Можно и в учебник занести.
Надобно в каждом сызмальства воспитывать гордость за свою отчизну, из которой после и свалить не стыдно.
Ничто так не греет душу, как справедливый суд над избранником народа.
Скажи россиянину, что он свинья, – обидится. Скажи ему, что онрабБожий, – душою возликует.
Рожденного ползать наклонить нельзя.
Жизнь ужасна настолько, насколько нам нравится видеть ее ужасной.
Если Господь решает лишить человека разума, он делает его патриотом.
У Россиисвойпуть в никуда.
Разве начальники у нас воруют? Нет! Онируководятпроцессом воровства.
Всем народом выбранного депутата одним словом назову: выборотень.
Отсутствие денег – не самая великая беда. Но самая великая беда: когда денег вдоволь, а они уже – ни к чему.
И пигмеи могут всем показывать язык. По пигмейски…
Так, бывало, говорил в народе Цокотухов, всем подряд надоедая.