8
Наступила полночь, а товарищей из города все не было. В моторке царило гробовое молчание. Напрасно всматривались беглецы в непроглядную темноту, напрасно напрягали слух.
Минут десять назад из гавани вышел небольшой военный корабль - миноносец "Смелый". Рассекая острым носом волны и захлестывая пенистой водой переднюю палубу, он прошел полным ходом мимо острова. С лодки ясно был виден его четкий контур, свет в иллюминаторах, фигурки матросов, снующих под капитанским мостиком. Сильный прожектор прорезал ночной мрак. Миноносец, очевидно, получил срочное задание. Уж не за ними ли он послан? Тонкий палец прожектора тщательно ощупывал поверхность моря, но ни разу не коснулся острова. А если бы искали их, он наверняка обшарил бы и остров. Пройдя мимо, корабль оставил за собой на черной поверхности воды светлый, пенящийся, как вино, след. Растаяли во мраке и красно-зеленые сигнальные огни на мачтах.
Опасность миновала.
Но почему так медлят товарищи? Все уже потеряли надежду, только печатник еще верил, что они подоспеют. Мало ли что могло случиться! Могла опоздать телеграмма. Или, может быть, в гавань прибыли военные корабли, и "прогулка" на лодке стала рискованной. Возможно, что к ним прицепился какой-нибудь "крючок" и потребовалось время, чтобы избавиться от него. Все могло случиться. Надо держать себя в руках и ждать.
А может быть, телеграмма вовсе не отправлена? Шурин капитана еще перед выездом сказал, что отправил ее. Не соврал ли он?
Печатник снова настойчиво и подробно расспросил Дафина о телеграмме. Тот тихо, но уверенно подтвердил, что она отправлена.
- Я же обещал вашему товарищу! - сказал он со вздохом. - И специально проверил, переданы ли последние телеграммы.
- М-да… - с сомнением пробурчал далматинец.
- Проверил! - глухо повторил Дафин.
- Каждый раз проверяешь? - спросил печатник.
- Проверяю… Для друзей всегда проверяю…
- А разве Крыстан тебе друг?
- Он мне понравился… - пресным, невыразительным голосом ответил Дафин.
В глубине души печатник и сам был уверен, что телеграмма отправлена. Зачем бы чиновнику лгать? Он в этом не заинтересован. Наоборот, ему выгоднее было бы сказать, что телеграмма не отправлена, и тем самым вызвать замешательство, растерянность и вынудить их отказаться от своего намерения. Вот это было бы в его интересах!
Но может быть, телеграмма не получена? Нет, это отпадает. Верный человек неотлучно должен был дежурить на почте и непременно получил бы ее. Адрес оказался неверным? Но студент наотрез отвергал это.
Что же тогда случилось?..
Оставалось самое страшное - их раскрыли. Эта мысль давно владела всеми, но никто не осмеливался высказать ее вслух, будто уже одно это могло стать причиной несчастья. Но если товарищи схвачены, то почему полиция не устроила засаду? Разгадка очень проста: арестованные молчат. Зная этих людей, можно твердо верить: они будут молчать. Что бы ни было, они не выдадут. Во всяком случае, до тех пор, пока побои и пытки не сломят их волю.
А бензин? Если нашли бензин, - это будет самая веская улика на допросе. Конечно, их могли задержать до выхода в море. Но если даже они и успели выйти, то могли бы сбросить бензин в воду. Тогда полицейские власти решили бы, что задержанные собирались бежать, надеясь лишь на самих себя. Откуда им знать, что за пустынным берегом острова беглецов поджидает моторка?
К половине первого сомнение овладело даже сердцем печатника. "Что, если товарищи так и не подойдут?" - думал он. И при одной мысли об этом его бросало в дрожь.
Непреклонное решение уехать созрело у него давно. Всеми помыслами он был уже там, на советской земле, и теперь чувствовал себя так, будто его силой тянут обратно. Ни мозг, ни сердце не могли смириться с этим. Он уже жил свободой. Она проникла в самые сокровенные уголки души, захватила воображение, все чувства. Он видел себя идущим по улицам Одессы. Над государственными учреждениями развеваются алые флаги, и нет никого, кто бы с пеной у рта бросался срывать их. На стенах красуются гербы с пятиконечной звездой, и никто не пытается с остервенением замазать их краской. Можно остановиться посреди улицы и крикнуть во все горло: "Да здравствует советская власть!" И на тебя не набросятся с пистолетами полицейские ищейки. Можно свободно говорить обо всем - никто за тобой не шпионит. Никто не следит за тобой, не ходит по пятам. И ты не чувствуешь тех неумолимых рук, которые здесь сжимают тебе горло, затыкают рот. Не нужно прятаться по подвалам и чердакам и украдкой говорить слова рабочей правды. Там свято чтут эту правду, и свобода, как солнце, озаряет каждый дом.
Печатник верил в это твердо и свято. Во всем он мог бы усомниться, только не в этом!
Разве вернешь в тюрьму человека, который вырвался за ее ворота и увидел сияние чистого и свежего весеннего дня? Лучше умереть, чем вернуться обратно.
Печатник вдруг всем сердцем почувствовал простую истину, которой никогда так ясно не осознавал. Они борются не только за лишний кусок хлеба, за лучшее жилище и одежду. Они борются за свою свободу и за свободу братьев. Они борются за то, чтобы никто не преследовал их, не шпионил за ними, не душил слово рабочей правды, чтобы никто не смел среди ночи врываться к ним в дом и калечить их в полицейских участках. Они борются против эксплуататоров, полицейских, против тех, кто убивает светлую мысль, рожденную в веках: против жестоких человеконенавистников, против бездушных и алчных, тех, кто, окружив себя всеми благами, кусает, как собака, каждую руку, протянутую к этим благам…
Они борются…
- Который час? - спросил далматинец.
- Двенадцать тридцать пять, - ответил студент.
Печатник вздрогнул и огляделся вокруг. Двенадцать тридцать пять! Он заметил, что ночь уже не так темна, как полчаса назад. Он уже различал лица товарищей, видел поникшие плечи капитана, съежившуюся фигуру почтового чиновника и лежавшего с перевязанной головой на дне лодки моториста.
- Нельзя терять ни минуты! - сказал далматинец.
Все молчали, но каждый думал: "А куда нам деваться?.." Куда ехать на моторке без бензина? Как быть без пищи и воды? Куда они попадут? Неужели придется возвращаться на ту землю, где ждет тюрьма! Нет, лучше плыть навстречу смерти, но вперед! Лучше смерть, но на пути к свободе!
- Я за то, чтоб ехать! - сказал далматинец. - Бензина нам хватит на сотню километров… У нас есть мачта и парус… В крайнем случае пойдем на веслах… Правда, нет хлеба и воды, но как-нибудь перебьемся. Потерпевшие кораблекрушение неделями держались без хлеба и воды… А мы, что бы ни случилось, доберемся до места за пять-шесть дней…
- Едем! - хрипло отозвался Стефан.
- Ты, Вацлав, как думаешь?
- Едем! - твердо сказал Вацлав.
- Не знаю, понял ли он, что нам не хватит бензина?..
- Знаю! - сказал Вацлав.
- Я за то, чтобы ехать! - повторил печатник. - Будь что будет!..
Только студент молчал.
- А ты, Крыстан? - спросил далматинец.
- Конечно, поедем…
Но в его ровном голосе не было той взволнованности, от которой у остальных перехватывало дыхание.
- Ты не веришь, что мы доедем! - сказал далматинец.
- К чему тут вера? - с горячностью возразил студент. - Я не поп, чтобы заботиться о вере…
- Вера нужна, - серьезно заметил далматинец. - Без веры - никуда…
Студент слегка усмехнулся, но никто этого не заметил.
- Вам она, быть может, и нужна, - уже спокойно сказал он. - Но мне - нет! Назад я не могу вернуться… Да и не хочу… А доедем мы или нет - не знаю…
- Оставь его, - вмешался Стефан. - Зря время теряешь…
- Капитан, заводи! - приказал далматинец.
Но капитан не шевельнулся. Вид у него стал совсем удрученный и беспомощный.
- Добрые люди, оставьте нас на острове! - умоляюще пробормотал он. - Что плохого я вам сделал? За что вы разоряете мой дом? Никакого зла вы от меня не видели…
- Не можем оставить, - сказал далматинец. - Сказано, не можем, значит, не можем…
- Почему? Ну, свяжите нас, как хотите, заткните рты…
- Для одного тебя понадобится целый воз веревок! - сказал далматинец. - И все равно ты выпутаешься и побежишь в участок!
- Ребенка жду я… и чтоб не жить ни ему, ни его матери, если я вру… Мы будем молчать! А пока нас найдут, вы уйдете уже далеко!
- Заводи мотор! - сказал далматинец.
Но капитан не двинулся с места.
- Прошу тебя, как брата! - с отчаянием молил он. - Разве честно хватать человека, как говорится, прямо с постели…
- Стефан, заводи мотор! - приказал далматинец.
Стефан шагнул вперед. Плечи у капитана опустились еще ниже.
- Что ты за баба! - с досадой заметил далматинец. - Такого капитана я еще не видел… Заладил: жена да жена! У тебя одного на свете есть жена?
- Она тоже живой человек, - умоляюще сказал капитан. - Не знаете вы женского горя…
Мотор тихо зарокотал.
- Отодвинься! - сказал далматинец. - Я поведу лодку! А ты, Стефан, ступай на место!.. И смотри в оба!
- Понятно! - отозвался Стефан.
Далматинец взялся за руль. Лодка плавно пошла вперед. Сидевший на носу Вацлав снова почувствовал слабый ветерок. Его свежее дуновение проникало в грудь и словно ласковой, доброй рукой касалось сердца. Казалось, чьи-то нежные пальцы ложатся на веки, воспаленные бессонной ночью, на глаза, которые долго и напряженно всматривались в темноту. Струйки прохладного воздуха, как живые, обвивали оголенную шею и забирались за ворот рубашки. Как успокоителен и приятен плеск воды, бьющей в борта лодки, как чиста таящая во тьме морская пена!
Все сильнее становился шум мотора, все быстрее убегала вдаль чернеющая вода. Равнодушное к людям море дышало по-прежнему мерно и спокойно, обратившись всей своей гладью к вечному небу. А там, наверху, блистали столь любимые морем звезды, далекие, холодные звезды, то сбивавшиеся в созвездия, то одиноко скитающиеся по небу - бледно-голубые, рубиново-красные; звезды, которые гаснут, чтобы следующей ночью возникнуть вновь.
Что люди перед этим вечным небом? Что люди по сравнению с созвездиями, луной, которая то исчезает в тенях иного мира, то снова появляется, легкая и воздушная, как облачко? Для моря не существует ничего, кроме неба; море отражает его цвета, его тени, блеск и бури, грозно сверкающие в нем молнии, тихую утреннюю зарю и пылающие закаты. Море живет небом, дышит его вечностью, и ничто более ему неведомо. Люди с их радостями и страданиями, надеждами и разочарованиями чужды ему.
Чем дальше уходила лодка в море, тем ниже опускался остров, и наконец из-за темного гребня снова показались огни города - желтые и неподвижные. Город спал, и люди спали в своих домах. Лишь кое-где проснется рыбак, выйдет в залатанных подштанниках на порог и закурит сигарету. Но такого слабого огонька не увидишь, как ни дорог он сердцу. Хорошо видны только яркие огни. Вот перед городским полицейским участком горит светлый матовый шар - он виден далеко. А на темном фасаде светятся только два окна - они тоже видны. Но полицейским не увидеть лодки, не услышать шум мотора. У них в ушах стоят глухие стоны людей, сваленных на пол пинками тяжелых жандармских сапог. Несчастных бьют бичами по голым пяткам. Лица у них окровавлены, зубы выбиты. Ужас сдавил им горло…
В этот глухой час не спят рыбаки. На заре они разойдутся на своих черных лодках по всему морю. И не спят полицейские. И не спит полицейский пристав. Его испитое лицо покрыто капельками пота, но глаза светятся довольством, как у хищника, задравшего жирную добычу. На рассвете он доложит своему начальнику в Бургасе, что за люди были задержаны на лодке в заливе, кто они, куда собрались плыть, какие задания имели, кто их товарищи…
Но кто же их товарищи? И где они скрываются?
Он готов вырвать ногти у арестованных, ноготь за ногтем, лишь бы заставить их говорить.
Заставить их говорить еще прежде, чем взойдет солнце.
Часть вторая
1
К рассвету лодка была уже в открытом море. Берег скрылся. Небо вокруг сомкнулось с темным и ровным морским горизонтом.
После долгих мучительных попыток проглянуть сквозь тьму солнце вдруг вынырнуло из морских глубин и повисло над горизонтом, как исполинская раскаленная монета. Небо на востоке порозовело, но далеко на западе, там, где скрылась суша, оно все еще оставалось холодным. Вскоре солнце ослепительно засверкало, розовая краска исчезла с неба, и с востока к лодке протянулась длинная, блестящая, как серебряное перо, дорожка.
Люди в лодке еще спали. Уткнувшись лбом в борт, тихо всхрапывал печатник. Вацлав, опершись щекой на колено, свернулся клубочком, как ребенок. Студент спал, беспокойно ерзая на своем месте и время от времени тихо посапывая. Прижавшись друг к другу, чтобы спастись от утренней прохлады, спали пленники. Плотная, кряжистая, как дуб, фигура капитана и во сне казалась мрачной и настороженной, словно капитан лишь прикидывался спящим.
Бодрствовали только далматинец и Стефан. Они не смыкали глаз всю ночь. Стефан сидел у руля, неподвижным, ничего не выражающим взглядом уставившись в море. Мотор еще работал, но Стефан знал, что это последние минуты: скоро он заглохнет, лодка бесшумно скользнет по гладкой воде и станет.
Он вспомнил другое утро, мучительное и тоскливое, когда он сидел у постели умирающего брата. Вот так же раздваивались тогда чувства: он был счастлив, что брат еще жив, и со страхом ждал его пробуждения, зная, что оно будет последним. Какими бесконечными и леденящими душу были эти ночные часы! Наконец в больничную палату начал медленно просачиваться рассвет; свет лампы стал желтым, тусклым. Где-то над дальними крышами заблестело солнце, в ветвях деревьев запели птицы, во дворе забренчали эмалированными ведрами санитары. За окном начинался день, обыкновенный солнечный день, невозмутимый, как вечность! Но Стефан ничего не чувствовал, ни о чем не думал. Как и сейчас, он просто ждал. В душе оставалось только одно желание - пусть не будет ни лучше, ни хуже, только бы тянулся этот миг.
Мотор работал, лодка скользила по гладкому, спокойному морю, за кормой шумел пенистый водный след. По расчетам далматинца, мотор должен был заглохнуть еще четверть часа назад, но он, слава богу, пока работал, издавая ритмичный ровный рокот. "Протянул бы хоть минут десять! - твердил про себя Милутин. - Еще десять минут, ну, пять минут!"
Пока было темно, он ориентировался по огням маяков, которые мигали в непроглядной глубине ночи. Ему незачем было сверяться с компасом - достаточно было взглянуть на Полярную звезду. Лишь перед рассветом он с трудом разглядел маяк на Калиакре - далеко впереди и чуть влево. "Там уже не Болгария, - думал он, - там начинаются румынские воды. Там нас уже не настигнут болгарские военные катера. Если мотор протянет еще хоть немного, самое страшное, самая большая опасность останется позади".
Когда совсем рассвело, далматинец долго разглядывал горизонт на западе. Земли не было видно, и нигде вокруг ни паруса, ни дыма, - море было так пусто, будто жизнь на земле еще не начиналась. "Это хорошо, - подумал он. - Так и должно быть".
Теперь он убедился, что ночью за ними не было погони, иначе он видел бы огни, далекие вспышки прожекторов. Ночь была тиха, темна, пустынна - лишь звезды блистали на черном небе и приглушенно, ровно гудел мотор.
- Который час? - вдруг спросил Стефан.
Далматинец повернулся к нему.
- Рано еще, - тихо сказал он. - Нет и шести…
Стефан кивнул и беззвучно зевнул.
- Почему не спишь? - спросил далматинец. - Не спится?
- Нет, - со вздохом ответил Стефан.
Далматинец чуть заметно, будто сквозь сон улыбнулся.
- Ты хочешь спать, - сказал он. - В последние дни мы спали совсем мало…
- Если б и хотел, не смог бы заснуть, - сказал Стефан.
- Это нервы, - заметил, покачав головой, далматинец.
Стефан поморщился, но не ответил. Неужели Милутин не мог сказать ничего другого? Но после того как они уже заговорили, тишина казалась неестественной и неприятной. Захотелось продолжить разговор.
- Тебе когда-нибудь приходилось мыкаться с лодкой? - тихо спросил Стефан.
- Приходилось, и еще как! - ответил далматинец.
Он умолк, но Стефан понял, что далматинец сказал не все.
- Это было лет десять назад, осенью двадцать второго года… Мы плавали на "Сорренто" - небольшом итальянском пароходике. Вообще-то говоря, только флаг у него был итальянский, а мы, команда, можно сказать, все были далматинцы. В Ионическом море нас захватила буря, а груз был пустяковый - сено!.. Забили не только трюмы, но переднюю и заднюю палубы. С капитанского мостика - и то еле видно было море…
- Где это Ионическое море? - спросил Стефан.
- У Южной Италии… Тихое море, но бывает, что и разойдется. Как-то утром, часов в девять, сено загорелось, хотя и было покрыто брезентами… До сих пор ломаю голову, отчего оно могло загореться?.. Передняя палуба вспыхнула как факел. Пробовали сбросить кипы в море, но куда там! Пламя мгновенно охватило мостик, и радист, который в это время завтракал, даже не успел сообщить о пожаре. Две лодки на передней палубе сгорели, осталась только одна, на задней. В нее и сел весь экипаж. Когда лодку спускали на воду, ее чуть не разбило в щепки о борт. Только я один знаю, чего стоило спустить в лодку жену…
- Ты женат? - удивился Стефан.
- Почему ты спрашиваешь? - взглянул на него далматинец.
- Так просто!
- Был женат… Жене хотелось посмотреть Италию, но так и не удалось. Четыре дня мотала нас буря по морю, пока не подобрал греческий кораблик, который шел в Корфу…
- А я и не знал, что ты был женат! - пробормотал Стефан.
Далматинец уловил разочарование в его голосе.
- Она была хорошая женщина! - строго сказал он, нахмурив пушистые брови.
Стефан промолчал. "Женщины - самое большое зло на свете, - думал он. - Для них нет ничего, кроме мужа и кухни. Муж к двери, а жена уже тут как тут и дергает за рукав: куда пошел? Настоящий революционер, - размышлял Стефан, - не должен жениться. Он не должен даже думать о женщинах".
Сам Стефан ни разу в жизни не прикоснулся к женщине, не обнимал, не целовал. Правда, он тщательно скрывал это от товарищей, опасаясь злых насмешек, но подчас его охватывали мучительные и жгучие желания. Он не избегал женщин, не прятался от них. Он просто не знал их. На его пути встречались только мужчины, к тому же такие, которые никогда не говорили о женщинах.
- И что с ней стало? - спросил Стефан.
- Умерла! - глухо ответил далматинец. - Простудилась на море и умерла!..
Милутин унесся мыслями в прошлое. Он вспомнил лодку в мрачном, разбушевавшемся море. К полудню волнение перешло за восемь баллов и ветер превратился в ураган. Время от времени налетал проливной дождь. Подхваченный ветром, он мчался над водой, сливаясь с гребнями волн. Порой тучи опускались на море, и тогда все вокруг смешивалось в серую холодную массу, в которой гейзерами бурлила морская пена. Лодка то взлетала на гребни волн, то проваливалась в мрачную пучину, готовую навсегда поглотить ее. С нараставшей тревогой всматривался Милутин в бледнеющие лица товарищей, которые с каждой минутой все более походили на смертников. Онемевшие, сидели они на своих местах, и в их взглядах застыл ужас смерти.