– Закон не может быть странным. Просто надо всегда задаваться вопросом, для чего он. Человек в империи должен быть чьим-то. Хотя бы нравиться кому-то. Ничьи государству не нужны – ими нельзя управлять. А уж разбойник ты, добрый ли гражданин – на человека, который чей-то, управа найдется.
Странный тон для человека, который готовится уйти – и оставить другого у этого столба – отметил про себя Шу. Хотя… взялся учить и учит.
– А почему нельзя забрать двоих?
– Одному отдают одного… А кроме меня, у матери никого нет.
Они, не сговариваясь, сменили тему. До полудня они успели обсудить схожесть и различия Империй, в которых выросли, и положение завоеванного народа, в котором каждый родился; идею единственной жизни и Бога-личности, вопрос существования посмертия и возможность реинкарнации в нечеловеческом теле.
В тот момент, когда к столбу подошел чиновник и принялся выкликать желающих признать родичами арестованных бродяг, Шу увидел в рыночной толпе фигуру матери Тхики.
Он улыбнулся товарищу и сказал:
– А жаль, что мы не успели поговорить про боддхи. Судя по тебе, вы замечательный народ.
Тхика опустил голову.
Его мать вышла и низко поклонилась чиновнику.
– Я хотела бы забрать своего сына, досточтимый.
Чиновник записал ее имя в книгу и махнул рукой солдатам. Мать Тхики подошла к Шу и похлопала его рукой по спине.
– Что? – в ужасе спросил Шу, – нет, вы ошиблись!
– Иди уже, – досадливо ответил Тхика. – хватило мне ее уговаривать.
Солдаты оторвали Шу от столба и выпихнули наружу. Зеваки смеялись, глядя на ошалевшего от везенья дурачка, который рвался к столбу из рук матери. Чиновник зачитал приговор, и Тхику начали привязывать к столбу стоя.
– Давай-ка встанем в другое место, – властно сказала старуха, – отсюда ему нас не видно. А ему будет легче, если он сможет видеть.
Шу, как ягненок, поплелся вслед, ведомый крепкой рукой, опутанной сетью жилок.
Тхика посмотрел на них и улыбнулся.
Казнь бродяг в великой империи носила не столько устрашительный, сколько упорядочивающий характер, поэтому смерть Тхики была быстрой.
По распоряжению чиновника лекарь убедился в том, что мучения казнимого окончены, солдаты взвалили тело на тележку и увезли. Мать Тхики молча кивнула и повернулась к Шу.
– Сейчас я куплю тебе грамоту паломника и положенные вещи. После этого тебя пропустят, когда ты будешь идти к границе. Ведь ты уже собирался домой?
– Да, – ответил Шу. – но как я теперь вас оставлю – одну?
– А ты думаешь, мне будет приятно на тебя смотреть? Нет. Стоило ли менять его жизнь на твою, чтобы из твоей жизни сделать его? Тоже нет. Сын мой почему-то решил, что тебе обязательно нужно пожить еще. Он у меня не глуп, стало быть, делай, что раньше собирался.
Старуха говорила негромко, но четко, ведя Шу все дальше от площади по горбатым переулкам чужого города.
– Но как вы согласились? – голос Шу сорвался.
– Неужели тело сына для меня дороже его просьбы? – отозвалась старуха, не поворачиваясь к плачущему спутнику, – то, что он мне сын – временно; то, что он сделал свой выбор – истинно. Народ наш закончился на нем, – быть может, и пора ему закончиться. Может быть, все тысячи лет нашей памяти – все ради этого поступка. Неужели я увижу в сыне только свое телесное продолжение и сберегу тело в упрек выбору?… Нет.
– Он был… последний? – Шу остановился и потянул старуху за руку.
– Да. Народ боддхи умер. Все народы умирают. Этот способ не хуже иного другого. Да и пора уже, пожалуй – ровесников боддхи остались лишь дравиды на юге да мин на востоке, – она наконец посмотрела на потрясенного Шу.
– Да, мальчик, ты выменян за недешевую цену. Придется тебе в этой жизни потрудиться.
– Но целый народ… целый мир…
– Дитя, есть только люди. А если у народа и есть душа, то, скорее всего, она тоже человеческая. Каждому настает его время – неужели ты пожелаешь своему народу пережить ровесников и жить среди новых единств смешным, старым обломком, цепляющимся за ветхие мослы? Человеку ведь не пожелал бы.
– Если жизнь продолжается, – сказал Шу, – тогда…
– Ты – это Я, говорили наши мудрецы. Стало быть, и Боддхи – это ты. В следующий твой раз… Или предыдущий.
– Я видел, чтобы один человек мог поступать так, – поколебавшись, спросил Шу, – но неужели боддхи все такие, как вы… и Тхика?
– Наверное, когда-то это было воспитанием, – ответила она, – но потом вошло в кровь. Может быть, потому нас и не осталось.
Весь дальнейший путь до храма, выписывавшего подорожные паломников и продававшего особые одежды, они молчали. Старуха ловко одела Шу в длинное покрывало, повесила свиток на цепочке ему на шею.
– Вроде все, – сказала она, – теперь смотри, вон дорога из города. Провожать тебя, прости, я не пойду.
***
Шаг за шагом, день за днем, громада Крыши Мира отодвинулась на юго-восток и скрылась за облаками. Через два лета дороги вокруг стала все чаще звучать родная речь. Свиток, столько раз выручавший его в чужой империи, стал пустой бумажкой, и был выброшен. Он снова увидел дворцы и моря, так поразившие его по дороге из дому – и миновал их. По надежным дорогам, выстроенным завоевателями, он пришел к дому.
Седая женщина, стиравшая белье в окружении стайки ребятишек, утерла локтем лоб и всмотрелась в лицо путника у калитки.
Он только успел отворить дверцу, как мать уже подбежала и прижалась к его груди.
– Вернулся… Три года, три года…
Она всхлипнула и подняла сияющие глаза на сына.
– Ты действительно вернулся, Иешуа.
Бурса
Когда еще только проходишь конкурсный отбор в институт практической ксеноантропологии, в просторечии Хантингтоновку, момент начала ординатуры маячит где-то вдалеке и особенно не страшит. Да и, в общем, прелести нашей ординатуры с наскоку не оценить. Но вот подходит срок первой серьезной практики, и хангтингтоновцы становятся кто тих, кто преувеличенно общителен, кто просто и недвусмысленно нервничает. Ординаторы отлично знают, что матрицу забросочного аттитюда выбирать не им.
И тут уж что попадется… Точнее, что решат психологи. Ну, понятно, матрицу "Яшмаа" – "поиск и отбор контактантов открытого типа" – никто ординатору не доверит. Но и остальное впечатляет не меньше. Лично я тихо надеялся на получение матрицы "Сикорски", той самой, которой пугают второкурсниц. Ну да, "гармонизирующее воздействие на социетальном уровне посредством управленческих решений". Это только в книжках сплошная стрельба по заговорщикам и сажание бунтовщиков на кол. На деле – тихая кабинетная деятельность в качестве какого-нибудь ростовщика или разводящего. Все лучше, чем "Каммерер" – вот уж где мало не покажется, "свободная активность на платформе личностных диспозиций". Но, разумеется, мне повезло и того почище…
Наша группа работала по цивилизации второй год. Обрабатывали спутниковые и снитчевые записи, шатались по селениям в матрице "Абалкин": "незаметность, при допустимых контактах подчеркнутая неинформированность". По всему получалось, что цивилизация, по крайней мере в двух мегаэтнических группах, землесовместимая. То есть, говоря обыденным языком, контакт с Землей не обязательно ее угробит, а при аккуратной и вящей подготовке длиной в пару поколений может и вовсе пойти на пользу.
Я и был в заброске, шлялся разиней-крестьянином по большому городу, ломал шапку перед каждым прохожим и на все незнакомое выдавал "Люди добрыя, а штой-та такоя?" в подчеркнуто диалектном произношении. И тут приходит срочный вызов на базу.
На самом деле моя судьба была решена уже в тот момент, когда Та Хуай Тян углядел, как лавина накрывает горную тропу на одном из перевалов хребта Аанман, и как несколько черных точек на белизне перевала безнадежно ускоряют движение, надеясь выйти из-под обвала.
Одно из тел, которые ребята выудили из снега, принадлежало молодому парню, широколобому, кряжистому блондину. За пазухой парня, в глубоком нагрудном кармане тулупа, кроме нетяжелого кошеля, было обнаружено письмо.
"…Ойван и Урчим всегда были против моего второго брака, и я не жду от них добра к младшему брату. Боюсь, что твое покровительство – последняя его надежда. Я надеюсь, что тебя не затруднит принять его в училище, которым ты заведуешь. Это будет самым лучшим и для малыша, чтобы он не питал несбыточных надежд на наследство, и для всех нас, поскольку мальчик неглуп, обучен счету и грамоте, смел. Капеллан из него должен получиться такой, что и мне, и тебе будет чем гордиться.
С тем посылаю тебе саблю, подаренную побратимом моим, а твоим отцом…"
Сабля наличествовала.
Шеф смотрел, как я дочитываю досье, и барабанил пальцами по столу.
– Ты понимаешь, какая это находка?
Я кивнул, заново проглядывая текст письма.
– А это что за вставка, в начале?
– Не дешифруется. Судя по всему, другой алфавит и другой язык. Вот тебе это и выяснять.
Я молча посмотрел на шефа. Мне? Ординатору-первогодку?
– Ты на его физиономию посмотри. Нет, нет, не на опись по телу, там от лица не осталось ничего путного. Там, дальше, реконструкт по ДНК лежит.
…Нет, он не был моей копией. Скорее, брат. Двоюродный. Но дрожь, которая меня пробрала, была самой настоящей.
– Даже пластика лица не понадобится, – спокойно сказал шеф, – а самое главное, через три года у нас будет не только пласт учебной информации. У нас будет легенда, подтвержденная реальными документами и десятками свидетелей-однокашников. Легенда для работы по всему мегаэтносу, капелланы очень мобильная публика…. Честно говоря, я за такую возможность палец бы себе откусил.
Я смотрел в лицо так рано умершего парня, которым мне предстояло стать в ближайшие дни. Язык знаю, счету-письму обучен… Что-то протупить могу аж по двум причинам – вырос в глуши, крутил хвосты горным козлам… а потом еще из-под лавины выкарабкался чудом, память и поотшибло малость… Возраст почти соответствует. И, что характерно, из четверых других ординаторов – Ленька выше любого аборигена на три головы, Та неисправимо монголоиден, а Василинка и Долорес не рассматриваются по понятной причине. Все сходится, идти мне.
– Матрицу уже подобрали, – добавил шеф, – иди-ка, кодируйся. Потом отоспишься, внешность подгоним – и спускайся.
Наш психолог стоял у окна и разминал пальцы.
– Трусишь? – издевательски спросил он, не оборачиваясь.
– Трушу, – признался я.
– Не трусь, хуже уже не будет, – бодро сообщил психолог и повернулся ко мне.
Джок Саскачева хороший психолог. Он носит прическу воина (узел на макушке с ритуальными перьями и клочьями меха), белый хлопчатобумажный халат и мокасины. Его мы боимся сильнее, чем любых своих переживаний. Переживания от одного его присутствия бледнеют и кажутся сущей ерундой.
– Читай… не тяни кота за хвост, – холодно поторопил меня психолог.
Я взял со стола лист распечатки и понял, что Саскачева прав. Хуже не будет.
Коллегиальным большинством шеф, куратор, врач базы и Саскачева выбрали для меня матрицу "позитивная инкультурация на платформе личностных диспозиций". Куратор предлагал "Сикорски" – на миг я ощутил чувство острой благодарности к нему.
Что такое позитивная инкультурация? Ничего сложного, ребята. Позитивная инкультурация – это задача освоить чужую жизнь, найти в ней честь, достоинство и красоту и полюбить ее. Найти грязь, спесь и глупость – и возненавидеть их. И суметь рассказать об этом. Только вот Самюэль Хантингтон – да, аж в двадцатом веке – сказал, что освоить чужую культуру – значит необратимо покинуть свою. От меня требовалось не меньше, чем оставить там, внизу, свою душу. Недаром земная фамилия человека, по которому названа эта матрица, утеряна.
Джок, чье плоское лицо, как обычно, ничего не выражало, несколько раз с силой распрямил пальцы.
– Ложись, парень, – на удивление тепло сказал он, – шок я тебе уберу массажом, а там уже займемся делом.
***
– Значит, младшенький Йаги Топтуна, – толстяк маршал выглядел одновременно обрадованным и расстроенным, – сталбыть, отпрыгался старик… Отгулялся… Мой-то уж пятнадцать лет как у Любимы под подолом… Эх, эх, ну, конечно, я тебя не брошу… Отец пишет, он мне с тобой саблю и деньжат шлет, не потерял?
Про деньжата в письме не было ни слова, но я безропотно достал из-за пазухи кошель. Тот, что поменьше, с нефритовыми пластинками. Бронзу я светить не собирался. Саблю я бережно разворачивал из охапки тряпья, осторожно поглядывая на то, как маршал считает деньги. Тот нахмурился – на лице так и читалось желание спросить "а где остальные?" – но, подумав, маршал решил не связываться.
– Ступай вниз, найди там Амми, сторожа, пусть отведет тебя в класс недорослей. И, – маршал помедлил, но вдруг решился, – будут тебя у двери на нары укладывать – не ложись. Другого повали, отбейся, да хоть на пол упади. Возле двери не ложись. И гляди, чтоб сонного не перетащили.
Амми вздыхал и гремел связкой ключей.
– Ишь, к недорослям… Ты что ж, большестрожцов, коли к недорослям?
– Батюшка четыре тысячи сабель важивал, – сдержанно ответил я, – на вратах домашних девять голов прибито…
– Девять набегов отбил, большой человек твой батюшка, – снова вздыхал Амми, – а ты у него, поди, младший?
– Двое старших, дяденька, – скорбно отвечал я.
– Ясно, ясно… будут коли тебе денег присылать, ты мне сунь, я из города скусненького принесу…
Я тихонько поводил плечами под кафтаном. Тулуп Амми забрал в хранилище, велев расписаться за него в засаленной книге. Я оценил, сколько моли вылетело из двери хранилища, когда Амми забросил туда тулуп – и мысленно с ним попрощался. Кафтан – это и хуже и лучше. Под ним незаметно в стойку не встанешь… С другой стороны, двигаться легче. Судя по тому, что я знал об истории закрытых моногендерных учреждений, первые несколько суток изъясняться предстоит на языке кулака.
– Ой, поглядите-ка, нооовенький, – сладко сказал некрупный парнишка, сидевший – ноги каралькой – под самым окном. И на кого он сейчас посмотрит? Нет, смотрит только на меня, не отрываясь. Вот, значит, местный папенька. Интересно.
Под ноги мне что-то упало, прилетев сбоку. Чистая, расшитая рубашка. Ну, нет, парни, я вам не пальцем деланный, тюремные субкультуры еще на втором курсе сдал. Я низко поклонился, прижав руки к груди, и аккуратно вытер ноги о рубашку.
– Привет этому крову, – сказал я как можно более чинно, перешагнул извоженную одежду и прошагал в ближний к окну угол, к кучке плотно сидящих здоровяков.
– Подвинься, братец, я сяду, – дружелюбно сказал я самому крупному.
– Подвинься, Куча, – подал голос парнишка из-под окна. Я внимательно смотрел на здоровяка. Подокошечник обратился к нему, как к вещи – без положенного при именовании вдоха на первом слоге. Здоровяк поморщился, но подвинулся.
– Спасибо, К-у-ча, – прозвище именовалось с трудом.
– Я Ойпёр, – мрачно поправил меня здоровяк.
– А я – Аньма.
Вот, собственно, первый предел пройден. Но сколько их еще впереди? Недоросли тщательно смотрели мимо меня.
Мы просидели молча с полчаса, потом за дверью загрохотал ключами Амми. Все, начиная от дверей, зашевелились, встали на ноги и побрели наружу.
– Куда ведут? – тихо спросил я Ойпёра.
– Куда-куда, – угрюмо ответил тот, – учить. Катехизис сегодня до повечерия.
Я был единственным, кто слушал лекцию с вниманием. Хотя, скорее всего, наши на орбите тоже сбежались к мониторам, как только я запустил чип прямой передачи. Недоросли же кто резался в кулачки, кто спал прямо на партах.
Богослов, в общем, и не старался быть особо увлекательным. Бубнил себе под нос по катехизису. Когда я, не расслышав целого предложения, попросил повторить погромче, он удивился не меньше недорослей.
Как же я злился, слушая эту лекцию – ни в сказке сказать, ни пером описать. Нет, чтобы эту религию исследовали года на три раньше, когда я писал курсовик по земледельческим культам! Но поздно. А религия была в своем роде прелестная.
…Жил да был некий горный великан. Персонификация того самого горного хребта, который маячил за окном, километрах в полутораста. И была у великана непослушная дочь. Девушка, скажем так, вольного поведения – шлялась с дружками по лесам и степям, домой возвращалась только на сносях, но и внуками отца не радовала – зашвыривала новорожденного в речку и, отлежавшись, удирала опять. Имя девицы, если переводить, сохраняя архаичный колорит, звучало примерно как Негода или Негожа. Задним числом я думаю, что великан сам виноват, раз не нашел лучшего имени единственной доченьке, но это заметка в сторону. Жизнь великану представлялась все в более и более печальных тонах, когда в его владениях появились двое путешественников. Младший был подростком лет семнадцати, и звали его Строжец; старший был мужчина в расцвете лет, кудрявый, усатый и плечистый, и его имя проще всего перевести как Красав.
Великан предложил дочь и полцарства, братья согласились. Строжец ходил дозором вокруг покоев новобрачных и прикончил за ночь нескольких негожиных дружков, Красав же трудился иным манером. Так продолжалось долго ли коротко ли, но к моменту, когда дочь великана родила Красаву ребенка, и характер и имя ее изменились. С того времени ее звали Любима. Дружки, которые остались живы, удалились с позором, великан отдал братьям обещанные земли. То есть дочь. Любимой зовется любая обработанная земля, лежащая между хребтами Аанман и Вайнман – своими отцом и матерью. Негода – земля дикая или заброшенная. Красавичи – народы, живущие между хребтами и упорно делающие из Негожи Любиму. Ну, а строжичи – холостяки, защищающие землю от негожиных дружков – хищников или кочевников.
Я только головой крутил про себя. Какая предусмотрительная религия! Даже неагрессивные инородцы в ней расписаны. Богослов как раз пояснял, каково следует капеллану вести себя и окормляемый им отряд по отношению к мирным племенам, населяющим леса на севере и горные районы, то бишь к осиротелым негожиным детям, брошенным в реку. Посильное привлечение в семью красавичей на правах пасынков, отеческое вразумление и заступа, и т. д.
На данной теме богослов постепенно закруглился. Недоросли, загремев столами, дружно встали и затянули молебен в честь "Отца и Дяди". Лектор испытывал явное облегчение, а недоросли так и вовсе воодушевились, заблестели глазами, исподтишка толкались и выводили положенные рулады со всей возможной громкостью.
Из класса мы выломились, как на пожар. Сторож на сей раз не вел толпу недорослей за собой, а трусил сзади. Недоросли, пихаясь, проскочили в широкий двор и слаженно выстроились по росту вдоль стены.
По центру двора прохаживался худенький строжец с воинственно заостренными седыми усами.
– Бездельники! Тесто перекисшее! Насидели персиков на катехизисе!!! Сиськососы брюхатые!
Недоросли с видимым удовольствием внимали поношениям, толкаясь и перешептываясь при каждом особо развесистом обороте. Строжец умолк, степенно откашлялся и внимательно обозрел строй.
– Куча! Подтяни живот!
Ойпёр где-то на правом фланге шумно выдохнул.
– Лямка! Выровняй плечи! Сопля, держать строй!… Новенький – ко мне.