Григорий Иванович последние несколько лет в основном имел дело со "слугами народа". Правда, так они величали себя лишь на своих съездах и в печати, а на самом деле были советскими господами и на народ-чернь смотрели с презрением и старались не иметь с ним дела, перепоручая все это помощникам, заместителям. Собираясь на турбазе "Саша", советские господа не стеснялись егеря, привыкли, что он глуховатый молчун да и появляется среди них, когда позовут. Некоторые - кто поумнее - нутром чувствовали, что старик не так-то прост, но это как-то мало их занимало. Егерь был приставлен обслуживать их, водить на охоту, выполнять их прихоти. Одним словом, ублажать. На него и смотрят, как смотрят господа на слугу. У них был свой сытый, сладко-пьяный мирок и они знали, что тут хозяева. Все свои и никто никого не продаст. И многие важные вопросы, связанные с ростом их благосостояния, решались именно здесь. Разнежась после баньки, они приглашали Добромыслова за стол, угощали, но, убедившись, что тот трезвенник, отстали, хотя и считали это чудачеством. И потом, от их пиршеств всегда кое-что и оставалось, так что егерь не должен быть на них в обиде. Его и своих личных шоферов ценили за молчание: рассказывать кому-нибудь про то, что случалось на турбазе, было преступлением. Такой прислужник немедленно изгонялся и на его место заступал другой, который умел держать язык за зубами. Бояться-то им, конечно, было некого, сами хозяева, но береженого, как говорится, Бог бережет… А если жены узнают про "мамзелей", которые им в дочери годятся? "Мамзели" тоже подбирались не болтливые, из технических секретарш, комсомольских работников, буфетчиц, стенографисток-машинисток.
Григорий Иванович понимал, что если Вадим останется на турбазе, то это хозяевам не очень-то понравится, опять же лишний глаз… А в хорошем загуле всякое бывает! Кому приятно, чтобы тебя увидели в непотребном виде?.. В любом случае до осени внук поживет с ним, скажет, что приехал на каникулы, а дальше видно будет… Не век же сидеть ему, старику, на турбазе "Саша"? Правда, до приезда Вадима он полагал, что можно тут и закончить свой век. Жить вдали от шума городского ему нравилось. Пока крепок и проворен, на охоте его будут держать, а захворает, ослабеет, другого, помоложе найдут…
- Дедушка, вернутся папа и мама? - спросил Вадим.
Они пили чай в домике Добромыслова, хотя у завтурбазой и была комната в главном корпусе, Григорий Иванович предпочитал жить в бревенчатом домике лесника. Кухня с русской печкой и квадратная комната с тремя окнами. Здесь нашлось место и Вадиму. Дед притащил из кладовки узкую железную кровать, матрас, постельные принадлежности. Выстиранное белье, продукты, в общем, все необходимое привозил Василий из райцентра, так что Григорию Ивановичу не так уж часто приходилось туда ездить на велосипеде. Хлеб и кое-какие продукты он покупал в крошечном сельмаге, что в трех километрах от турбазы. Деревня называлась Зайцы. В ней было всего тридцать дворов.
- Тут приезжает один… из Пскова, я попробую узнать у него, - помолчав, ответил дед. Он пил чай из большой белой кружки, перед ним стояла банка с черносмородиновым вареньем и плоская деревянная тарелка с хлебом и нарезанной вареной колбасой. - Он неплохой человек, хотя и начальник милиции. Не заносится. Помог сюда определиться. Думаю, знает, что никакой я не шпион и отбухал в лагерях зазря.
- Я в школу не пойду, - сказал Вадим - Учителя врут и красный галстук я больше никогда не надену.
- Что же ты будешь делать? - дед поставил кружку на деревянный незастланный клеенкой стол и посмотрел на мальчика. Брови у него густые, темные, а глаза грустные. Лоб прорезали глубокие морщины.
- Тебе помогать.
- Значит, охотником?
- Нет, птиц и зверюшек я убивать не буду, - понурился Вадим, - Вот разве рыбачить… Научусь еду готовить, убирать в домиках, баню топить.
Нос у мальчишки облупился. Темно-русая челка отросла и налезает на выгоревшие брови.
- Не место тебе здесь, сынок, - вздохнул Григорий Иванович, а где его место, он и сам не знал. В школу мальчишку, конечно, нужно определить, есть теперь школы-интернаты. Там учатся и живут. Какая ни есть школа, а учиться нужно. Учителя врут… Не учителя виноваты, а вся система воспитания детей. В городе было бы получше, но в город мальчишке путь заказан… Энкавэдэшники подберут его и определят куда-нибудь в специальный детдом. И сколько егерь не ломал голову, ничего толкового не смог придумать. Близких людей почти не осталось, да и не каждый примет в семью сына врагов народа. Ладно, Андрея Белосельского забрали, он горячий, не сдержанный на язык, но дочь Марию-то с какой стати? Она работала в Пушкинском доме, занималась литературой, казалось бы, далека от всякой политики… Впрочем, это не имело никакого значения, повод могли найти любой, придумать. Значит, чем-то не угодили властям Белосельские, вот их и убрали. Люди за одно неосторожное слово, анекдот сидели по десять лет, за горсть зерна…
- А где мне место? - вскинул на деда свои большие серые глаза с зеленым ободком мальчик. И в них была взрослая, неизбывная тоска. Может, лучше было бы умереть? И он рассказал про то, как с лебедки сорвался контейнер с кирпичом и чуть не убил его… Но какая-то непостижимая сила оттолкнула его от опасного места.
- Бог тебя спас, сынок, - помолчав, произнес дед. - Значит, ты угоден Богу.
- Бог? - наморщил лоб мальчик. - Да нет, скорее, инстинкт самосохранения.
- Но ты же не видел как оборвался трос?
- Не видел…
- То-то и оно! - сказал Григорий Иванович и повернул бородатое лицо к небольшой иконе в углу, перекрестился.
- Я даже креститься не умею…
- Как-нибудь сходим в церквушку, - сказал дед. - Хорошая деревянная часовенка, много икон и люди туда приходят хорошие.
- Ты тоже веришь в Бога?
- Если бы я не верил в Него, то сложил бы свою голову на Колыме, - торжественно произнес старик.
Он поднес кружку к губам, отхлебнул и откусил от бутерброда. Зубы у него с желтизной и редкие - болел в лагере цингой - прятались в бороде и усах, на лоб налезали седоватые пряди волос, видно, дед сам себя спереди с висков подстригает ножницами. Сзади не достать, и волосы, закрывая уши, спускаются на воротник серой рубахи. Нос у деда широкий и прямой с крошечными дырочками, будто их натыкали иголкой.
- Как говорится, утро вечера мудренее, - встал он из-за стола. - Пошли на озеро, сети поставим…
- Я не умею.
- Велика наука! Будешь грести… На лодке-то катался?
- С папой… давно.
- У нас тут днем жарко, а ночью хоть на печку полезай, - сказал Григорий Иванович, - Надень резиновые сапоги, а чтобы не свалились, намотай портянки. Поеду на днях в райцентр, куплю тебе подходящую одежонку и обувь.
- У меня деньги в Острове украли, - вздохнул Вадим - Много…
- Ну и народ пошел! - покачал головой дед. - С нищего последнюю рубашку снимут!
Выйдя из дома и увидев, как розово вспыхивают зеленые сосновые иголки, а озеро будто разбавили суриком, Вадим впервые за эти трагические дни почувствовал некоторое облегчение. Прямо у берега, где к вбитым в землю железным трубам были привязаны цепями четыре крашеных лодки, плавали несколько коричневых уток. Они неторопливо отплыли к камышам. На сверкающей зеркальной воде остался волнистый след.
- Еще непуганые, - проводив их взглядом, заметил дед. - Я тут не разрешаю палить, так вот понимают и не боятся.
Одна лодка с веслами не была замкнута. Дед принес из сарая мешок с сетями, кусок брезента. На корме темнели две железяки, по-видимому, якоря, поблескивала набравшаяся вода. Вадим взял алюминиевый ковш и стал вычерпывать.
- Ладно, Вадик, все образуется, - сказал Григорий Иванович, сталкивая лодку в воду - Живы будем, не помрем!
- А папа и мама? - печально посмотрел на него мальчик.
- Все в руках Божьих, - налегая на весла, глухо уронил Добромыслов.
8. Гости
Постепенно Вадим втягивался в жизнь на турбазе "Саша". Опасения егеря, что гостям не понравится появление мальчика, не оправдались. Приезжие просто не замечали его, да и внук старался поменьше попадаться им на глаза, обычно уходил дотемна в лес, который буквально заворожил его. Мальчишка, безвыездно живший в огромном городе, вдруг по воле случая очутился на природе. Здесь все было внове для него: изменчивое небо над головой, лес с его сюрпризами и тайнами, большое озеро с лилиями и кувшинками, а главное - благодатное спокойствие и тишина. Конечно, случалось, в непогоду и озеро подавало свой голос, ударяясь волнами в берег, стонали, протяжно скрипели деревья, просыпая на землю сухие иголки и листья, вскрикивали чайки и другие птицы, ударяли в камышах крупные щуки, но это был другой шум, не городской и он не нарушал душевного равновесия. Если первое время Вадим старался далеко не уходить от турбазы, то позже стал все глубже забираться в бор. У него оказалось хорошо развитым чувство ориентации, он всегда безошибочно находил дорогу назад, даже не прибегая к помощи Султана - молодого рослого черно-белого кобеля с острыми стоячими ушами. Дед сказал, что эта помесь лайки и овчарки. Султан быстро подружился с мальчиком и стал постоянно сопровождать его в лес. Бежал всегда впереди с закрученным бубликом хвостом, часто нырял в заросли, иногда вдали слышался его возбужденный, заливистый лай, наверное, преследовал какого-нибудь зверька. Возвращался к мальчишке взъерошенный, с высунутым красным языком, с которого обильно стекала слюна.
Султан привык, что на турбазу приезжают незнакомые люди и мало обращал на них внимания, разве что охотно принимал угощение. Он был незлой и не назойливый. В тот первые день, когда Василий привез Вадима сюда, Султан до вечера не появился у домика лесника. Он был пес самостоятельный и без хозяина мог шастать по лесу. Стоило загреметь цепью на берегу, как он мчался к лодке, вскакивал в нее и устраивался на носу. С интересом наблюдал, как Григорий Иванович вынимает из мокрой спутавшейся сети крупную рыбу, но близко не подходил. Однажды щука схватила его за лапу, деду пришлось ножом разжимать ей челюсти.
Бывало, и по полмесяца никто не наведывался на турбазу, а случалось, на неделе по несколько раз. Это когда районное начальство принимало в Пушгорах, как местные называли свой поселок, приезжих из Москвы или Ленинграда. По рации "Урожай" сообщали время приезда, Григорий Иванович отправлялся баню топить, а Вадим шел накрывать в небольшом банкетном зале стол. Он был длинный, со множеством стульев по бокам, как в зале заседаний. Доставал из шкафа льняные цветные скатерти, тарелки, стаканы, рюмки. Если была рыба в холодильнике, то на газовой плите с большим красным баллоном в узком железном ящике варил уху. Научил дед, вот только соль не решался класть в большой закопченный алюминиевый котел, то пересол, то недосол. Когда уха закипала, звал Григория Ивановича, и тот сам солил. Чтобы уха была прозрачная, нужно было нарезать кружочками морковь, шумовкой снимать накипь, выдержать на малом огне с полчаса, разумеется, рыба должна быть крупная: судак, окунь, щука. Уха считалась готовой, когда рыбьи глаза побелеют.
Гости обычно прибывали после пяти к ужину. На двух, иногда на трех машинах. Как правило, на "газиках", но проходили сюда и "Победы". Василий проворно приносил в банкетный зал ящики с пивом, водку, коньяк, разные деликатесные закуски, а гости, сопровождаемые кем-нибудь из местного начальства, осматривали местность, любовались видом на красивое озеро, слушали крики озерных чаек, кряканье уток. В основном это были хорошо одетые упитанные мужчины среднего возраста с начальственными барскими лицами. Для тех, кто изъявлял желание поохотиться или порыбачить, в кладовке висели на вешалке брезентовые штормовки, длинные плащи, клеенчатые шляпы, стояли в ряд разнокалиберные резиновые сапоги. В металлическом ящике хранились смазанные ружья, коробки с патронами. Ящик запирался висячим замком и ключ хранился у егеря в охотничьем домике. Под навесом у сарая стояли оснащенные бамбуковые удочки, на полке - деревянные коробки с дырочками для червей. Так что приезжие могли быстро переодеться, взять снасти и отправляться на добротных лодках на вечернюю зорьку, что некоторые и делали. Где копать червей, егерь показывал. Сам он этим делом не занимался. Впрочем, кто приезжал на рыбалку, привозили наживку с собой, как и снасти. Но чаще всего приезжие перепивали, пошатываясь, разбредались по домикам, а утром, опохмелившись, плыли к Дикому острову рыбачить. Остров был небольшой, сплошь заросший в берегах высоким камышом, на нем возвышались десятка два исполинских сосен, там был рыбацкий шалаш, стол из березовых жердин, скамьи. Все это сколотил Григорий Иванович. Вадим видел с берега, как вечером поднимался голубоватый дымок над островом. Это когда приезжали сюда настоящие рыболовы, а не просто отдыхающие.
В тот августовский день на турбазу пожаловали на "газике" четверо гостей с Василием Лукьяновым. Двое были в выгоревших брезентовых куртках, болотных сапогах с завернутыми голенищами, с ружьями и рюкзаками. Явно охотники. А двое в обычных костюмах. По тому как один из приезжих с достоинством, но тепло поздоровался с егерем, Вадим понял, что он тут не впервые. Надо отдать должное Григорию Ивановичу, какое бы высокое начальство не приезжало, он со всеми был одинаково вежлив и ровен. И намека не было на заискивание, так въевшееся в плоть и кровь обслуживающего руководство персонала. Без нужды ни с кем первый не заговаривал, на вопросы отвечал кратко, с достоинством. И даже подвыпившие не пытались с ним фамильярничать, назойливо звать к столу и совать чуть ли не в нос стакан с водкой. Шофер, когда оставался на базе до утра, не отказывался от подношений, а захмелев, охотно рассказывал всякие байки и вообще рад был услужить любому. Он и отводил некоторых изрядно захмелевших гостей по домикам, как говорится, под белы ручки. Улыбчивый, веселый, Василий находил со всеми общий язык.
Двое в охотничьих куртках и сапогах были из Москвы: невысокий, толстый с небритыми колючими щеками и такой же колючей коротко остриженной круглой головой оказался писателем Семеном Ильичем Бровманом, автором детективных повестей и сценариев. Умные душевные сыщики не хуже Шерлока Холмса раскрывали самые запутанные преступления. И никогда не стреляли в бандитов и убийц. Их оружие - интеллект. Об этом говорил сам подвыпивший автор. Второй - высокий с густыми черными усами и крупным бугристым носом был военным. Писатель панибратски звал его Майором. Они прослышали от псковитян про эти благословенные места и вот на три дня выбрались поохотиться, а сопровождали их "ребята" из местных органов. Положим, солидного дядечку в сером костюме и синей рубашке с галстуком, который заговорил с егерем, как старый знакомый, вряд ли можно было причислить к "ребятам". Как впоследствии и оказалось, он и был тем самым начальником из псковского МВД, который направил на эту турбазу Григория Ивановича. А приехавший с ними тоже в костюме и при галстуке - начальник базы райпотребсоюза Синельников. Он обеспечивал выпивку и закуску, а также боеприпасы к ружьям. Даже прихватил два новых спиннинга с катушками. Начальника из псковского МВД звали Борис Львович Горобец, был он коренаст и плешив, рыжеватые кустики возле ушей завивались колечками, толстые губы придавали ему добродушный вид. Он часто улыбался, беззлобно подтрунивал над "торгашом", как он называл начальника базы. Тот забыл взять блесны к спиннингам - новинке еще в то время. Перед Майором из Москвы и писателем Горобец держался подчеркнуто вежливо, даже услужливо: сводил их на пристань, предложил сплавать на Дикий остров, но Майор отказался. С остальными Борис Львович не церемонился: "тыкал", с добродушной улыбочкой отдавал разные приказания, услужливый Лукьянов постоянно был у него на побегушках. В общем, держался хозяином. "Торгаш" преданно смотрел ему в глаза и не обижался на шутки, даже когда Горобец назвал его "хитрозадым жуликом".
Поначалу все четверо после бани с пивом и вяленой плотвой плотно засели в "банкетке", как Лукьянов называл небольшую квадратную комнату, обитую деревянными панелями для застолий. Оттуда слышались громкие голоса, взрывы смеха, из открытой форточки валил папиросный дым. Воробьиная семья, жившая под застрехой, перелетела на сосну и оттуда базарно чирикала, будто укоряла подгулявших "царей природы". Вскоре позвали шофера и Григория Ивановича, последний заглянул на минуту и вскоре вышел - он не пил и к нему особенно не приставали - а Вася застрял. Он ведь парил вениками гостей в горячей бане, вместе с кипятком плеская на каменку и пиво, распространяющее густой хлебный дух. И уже изрядно был навеселе. С начальником милиции Лукьянов мог спокойно садиться за руль в любом состоянии. Если и встретится гаишник - так честь отдаст…
Иногда кто-нибудь из гостей выходил из "банкетки" и шел в уборную, спрятавшуюся неподалеку меж молодых елок. "Торгаш" мочился прямо с крыльца. Видно было, что он больше всех опьянел. Лицо побагровело, глупо похихикивал и уже фамильярно обращался к москвичам и Горобцу, тот морщился и довольно резко отвечал ему, но Синельников не унимался: лез с разговорами, суетливо наливал водку в рюмки, брызгая на льняную скатерть, расхваливал нежную семгу, которую ему "ба-альшой" московский приятель выделил для самых дорогих гостей…
Вадим сидел на крыльце дома егеря и распутывал "бороду" на спиннинговой катушке. Он никак не мог научиться забрасывать блесну и не сделать "бороду". Это его злило, проклятый ком из зеленоватой жилки было не так-то просто распутать… Все ведь делал так, как учил дед, случалось, несколько раз удачно забрасывал блесну, пусть недалеко, но без "бороды", но чаще жилка путалась, на катушке а медная блесна шлепалась рядом с лодкой. Вадим был упрямым парнишкой и раз за разом прямо на берегу бросал блесну, старательно распутывал "бороды", но отступать не собирался. Султан безмятежно лежал неподалеку от курятника, явно вызывая негодование белого поджарого петуха.
Дергая гордо посаженной на длинной шее головой с пунцовым, загибающимся в сторону гребнем, косил на собаку красноватый глаз, испускал негромкое квохтанье, настораживая кур, которые совсем не боялись Султана и частенько прямо у него на глазах клевали из алюминиевой миски с остатками собачьей еды. Впрочем, и Султан не обращал на них внимания, как и на нахальных воробьев, гораздо чаще кур облеплявших его миску. А один нахал чуть ли не наступал ему на лапы, намериваясь склюнуть крошку с черного носа. Этого пес отгонял, как назойливую муху, движением головы.
Солнце спряталось за кромкой соснового бора, остроконечные вершины стали пурпурными, а выше горело небо, постепенно меняя оттенки: если узкие неподвижные облака еще были розовыми, то выше их медленно набухала густая синева с розовыми прожилками. Это была не туча, а неумолимо надвигающаяся ночь. Если в городе после жаркого дня в доме было душно, то здесь ночь всегда приносила прохладу. И почти сразу, как высыпят звезды. Глядя на позолоченное закатом притихшее озеро, а оно всегда к вечеру становилось зеркально-чистым, уже не хотелось выкупаться. Что-то было тревожное в этом безмолвном спокойствии. Казалось, в темной глубине затаилось огромное водяное существо, способное запросто схватить тебя за пятку и утащить на илистое дно…