Действительно, Аночка на кухне кормила из блюдечка мохнатого неуклюжего звереныша. Звереныш хлюпал носом и глядел на вошедшего таинственными глазами.
- Это что же теперь будет? - спросил Пономарев.
- Вот - собачка! - растерянно сказала Аночка. - Веня принес. Месячный. С родословной, Толь. Породистый…
- И что же, как это?
Он потрогал щенка рукой, зверек ткнулся ему в ладонь теплым липким носом, а потом прикусил его за палец. "Бешеный, что ли?"
- А Витенька видел?
- Витенька гуляет.
Пономарев вернулся в комнату.
- Достал по знакомству, - пояснил Вениамин благодушно. - Ирландский терьер. Люди о таком мечтают годами, но тщетно. Так что - гони сотнягу.
- Как сотнягу?
- А так - сто рублей. Ты думаешь, такие щенки по улицам бродят?
- Так я же не просил, Вень.
Пономарев был не против собаки. Более того, где-то в глубине души он всегда хотел иметь собаку, четвероногого друга, как у Джека Лондона. Он, помнится, даже заводил об этом разговор, но Аночка его высмеяла. Кто за ним будет ухаживать? Витенька был совсем малыш. А теперь так счастливо складывается. Ста рублей не жалко. Но как же это сразу, неожиданно. Несерьезно. Живой ведь щенок.
- Я дам сто рублей, спасибо! Но чем его кормить, я не знаю. Книжку бы какую-нибудь, что ли, почитать.
- Эх, сколько еще в русской интеллигенции наносного, ненужного. Ему принесли редкого щенка. А он, вместо того чтобы слепо по-человечески радоваться и ликовать, находит возможным разговор о каких-то книжках. Ему книжка нужна! Библия?!
После такой тирады Пономареву ничего не осталось, как крепко пожать дружескую руку. Он и в самом деле радовался. Это надо же - щенок! Ирландский терьер. Звучит, очень звучит. Сбылась идиотская мечта. Еще бы кошку и дрозда. Или хомяков.
- А хомяков можешь принести?
- Я все могу, - скромно заметил Воробейченко.
Весь вечер они провозились со щенком. Делали ему постельку. Искали большую тряпку - вытирать лужи. Вернувшийся с прогулки Витенька, увидев звереныша, надолго погрузился в нирвану. Пономарев сразу настрого запретил ему трогать собаку руками, до того, как она войдет в возраст. Поэтому Витенька скорбно бродил вокруг и только изредка ухитрялся дернуть щенка то за хвост, то за ухо. Щенок пищал и ворчал, скалил зубы. У Аночки было восемьдесят рублей, они копили на "стерео". Анатолий сходил скрепя сердце к соседям и занял недостающую двадцатку. Воробейченко, получив деньги, обещал на днях принести родословную. Придумали щенку имя - Снуки, Сникуша. Щенок, попив молока с яйцом, улегся спать на шерстяной Аночкин платок. Во сне он всхлипывал, а когда его гладили, издавал неясное рычание.
- Злой, - пояснил Воробейченко. На медведя будешь с ним ходить.
Ночью щенок плакал, скулил. Пришлось взять его в кровать. Малыш уткнулся в бок Аночки, пососал губами и утих.
- Я уже его полюбил, - сказал Пономарев жене.
Аночка улыбнулась.
- Дураки мы с тобой. Завели поросенка. Мало нам забот.
- Ну ничего, ничего. Посмотрим.
Под утро с собачкой случился грех, и она намочила одеяло.
Пономарев вышел из себя.
- Убить его, гада! - сказал он.
Аночка хохотала. Ей было безразлично - спать под мокрым или сухим одеялом. А Пономарев, ругаясь, искал чистую простыню.
Щенок спал, безмятежный, как херувим.
Константин Семенов, начальник лаборатории, человек без недостатков, оказался Пономареву другом в большей степени, чем тот предполагал, Семенов как-то спросил:
- Что за личность твой этот Воробейченко? Странный парень.
Пономарев томно сидел за своим столом, который ему выделили в уголке.
- Парень как парень, - ответил Пономарев и добавил, поглядев на непривычно интимного Семенова: - Как мы с тобой. Обыватель.
- Ладно, старик. Я понимаю, что ты гений. Не трать сил попусту. Не груби… Мне любопытно - кто он. Бездельник или болван. Он же целыми днями толчет воду в ступе. И, знаешь, к нему не придерешься. Всегда занят, всегда при деле. А результат - ноль. Но при этом отличный говорун. Злой, остроумный. У него кто родители?
- Ишь ты, психологией занялся, Костя? Не переборщи. Работает ведь человек, сам говоришь. Не получается? Бывает. Не у всех получается. Дай ему время.
Семенов закурил, издевательские искорки заблестели в его громадных голубых очках.
- Что ты, старик, все на себя переводишь. Не о тебе речь. Он тебе кто - брат?
- Об этом меня Викентий Палыч спрашивал. Нет, не брат. Может быть, друг. Семьями мы дружим. Он - один. И моя семья. Кто у него родители - не знаю. Кажется, из простых. Не то слесарь отец, не то - писатель.
- А ты в курсе, какие он на твой счет шутки шутит?
Пономарев скорчил безразличное лицо, но что-то в груди екнуло!
- Он тебя, Толик, называет маньяком от науки. Говорит, что есть такие люди, которые хотят прыгнуть выше ушей и искренне верят в такую возможность. Большинство изобретает вечный двигатель, а те, кому повезло, пристраиваются на государственное обеспечение. Это как раз ты. Тебе деньги платят. По его мнению, зря. Каково?
- Это он так говорил? Врешь?!
Семенов не обиделся. Он на людей не обижался, а изучал их в связи с производственным процессом.
- Я не вру, Толя. Я действительно знаю тебе цену. Но я тоже считаю, что ты занят не делом… Брось трепыхаться. Ты же талантливый мужик. Неужели не видишь бесперспективности своих опытов. Здесь все съедено. А то, что не сделано - рано делать. Допустим, найдешь новый метод. Кому он сейчас нужен? Не созрели условия - понимаешь, что это такое. Нет условий. То, на что ты в муках потратишь свою жизнь, в свое время без труда попутно "откроет" лаборант. Понимаешь или нет, дурья башка?
Пономарев закурил, слушая внимательно.
- Самое обидное, практически твой опыт даже в случае удачи принесет пользу через сто лет. Ну, в лучшем варианте через тридцать. Тебя это устраивает?
- Послушай, Костя, - тихо ответил Пономарев, - думаешь, что открываешь мне глаза. Вздор. Они у меня открыты. Да, по-своему ты прав. Но вот, например, человек поехал в тундру и вырастил там ананас. Один фрукт. Много ананасов там не будет. Но один он вырастил. Разве плохо?
- Выращивай ананас не в рабочее время, - сказал Семенов. - Так честнее.
Вдруг Пономареву захотелось заплакать. Он отвернулся, замигал глазами. Откачницы в синих халатах склонились над постами. Комната, белая и большая, жужжала и качалась. Знойная девушка Зоя, любовь отдела, с отрешенным видом заносила что-то в рабочий журнал. Каждый человек был при деле.
- Ну что ты? - обеспокоился Семенов. - Не горюй, старик. Подумай. Я могу помочь. Не горюй!
- Ладно, - сказал Пономарев. - Иди, Костя. Без тебя там разброд начнется. Иди руководи…
Семенов понимал его состояние, и это было стыдно.
- Иди, - попросил беспомощно Пономарев. - Иди, Костя. Неужели Воробейченко?
- То-то и оно, старик. То-то и оно!
После ухода умного Семенова Пономарев окончательно затосковал. Ему и раньше приходило в голову, что, видимо, в отделе он выглядит, мягко говоря, экстравагантно. Но экстравагантность такого толка раньше представлялась ему в виде некоего ореола вокруг башки. Он видел себя как бы чернокнижником, у которого с одного бока костер, а с другого - признание потомков, поздняя благодарная слава. Девушки, поди, шушукаются, спорят: кто он, таинственный инженер-одиночка с вечной пробиркой в руках. Что-то он в себе находил от Фауста.
Оказалось все жизненней, доступней и проще. Рядовой бездельник, которому в силу благодати дозволено заниматься неизвестно чем, когда другие честно отрабатывают свой хлеб и колбасу.
Гнусное зрелище. Юродивый, заклинающий несуществующего змея. Именно юродивый. К ним издавна русский народ относился снисходительно и мягко. Тоже живая душа, - думают люди, - много ведь не наест. Пусть играется в свои незатейливые игрушки. Кому от этого убыток?
Пономарев бросил свою схему и ринулся за утешением к вечно женственной Зое Куклиной. Она теперь обрабатывала пилочкой ноготь на левой руке.
У божественной Зои глаза были больше лица, зеленели ласково, как ночные светлячки. Поговаривали, что Зое в жизни удалось нелегкое счастье, будто дружила она с молодым капитаном с Петровки, бесшабашным мужчиной, будто погиб капитан от бандитской пули, а когда его хоронили, привстал в гробу и крикнул: "Зоя, где ты?!"
Вздор, конечно, а может, и чья-то завистливая клевета, но Зоя вела себя так, словно таила в себе еще и не такие замысловатые подробности. Встречалась она по велению сердца только с военными мужчинами, а на сотрудников обращала внимание по необходимости.
Пономарев спросил:
- Что это, Зоя, у тебя ногти на одной руке розовые, а на другой, кажется, голубоватые? Зачем это?
Зоя улыбнулась ему по-матерински, поощрительно.
- Старый лак, - показала. - А это свежий. Думать надо, великий ученый!
"Вот оно, - хитро догадался Пономарев. - Зоя последний барометр. Она назвала меня великим ученым. Раньше я просто не примечал. А надо мной даже бедная Зоя, красивая и вечно юная, смеется и иронизирует. Это - конец. Вот ты кто, Пономарев, - ты великий ученый, то есть шут гороховый".
Он сказал игриво:
- Не хотите ли сходить куда-нибудь, Зоя, со мной. В парк или в ресторан? К примеру, вечером лунным? А, Зоя?
Зоя, простая душа, тонкостей не понимала, жила напрямую, как бильярдный шар.
- Нет, Толик, нет! Я не встречаюсь с женатыми товарищами. А если тебе кто-нибудь наврал про меня, ты не верь.
Но смотрела великая, вечно прекрасная Зоя не категорично, а с легким, приятным вызовом.
- А это правда, - спросил Пономарев, - что про ваш роман с милиционером рассказывают?
Он задал этот вопрос и подумал, что теперь ей надо его прогнать, прикрикнуть, обидеться, тогда это будет по-благородному и возвышенно. На хамство - хамством. Вот где-то недалеко работает Веня Воробейченко, тайный предатель. Торчит неподалеку мухомор с ушами.
- Правда, - сказала Зоя, - но, наверное, не все правда. Мы любили друг друга, Толя. Ты ведь знаешь, как это бывает?
И еще далеко была Аночка, любимая, одна на всю жизнь, вздорная, милая женщина, к которой он привык, привязался, прилип, присосался и тянет из нее соки, как всякий мелкий эгоист, самодур и хозяйчик.
Пономарев не кончил разговор с Зоей, а повернулся и побрел к Викентию Палычу, начальнику отдела. Пока он шел, минуя знакомых людей, топча стружки и грязь, оставляя следы подошв на чистых сияющих паркетных переходах, у него было такое ощущение, словно он наконец что-то предпринял и решил.
- В моем сознании произошел перелом, - сказал он уважаемому Викентию Палычу. - Я хочу знать - почему меня держат на полной ставке?
Викентий Палыч не любил уловок и хитростей. Он любил выслушать подчиненного человека и, если надо, ободрить его внезапно добрым словом.
- Красиво, Пономарев, - ответил начальник, чутьем правильно уловив смысл прихода. - В самодеятельности не играешь? Гамлета не играешь? Напрасно… Ты когда в отпуск-то ходил, Пономарев? В последний раз, я имею в виду?
И это было правильно и точно сказано. Чуткая душа обитала в осторожном теле Викентия Палыча. Но какой там, к черту, отпуск. От себя не отдохнешь.
- Я - не Гамлет! - улыбнулся подчиненный. - Я скорее - Василий Теркин-с! Василий Теркин.
Он присел на краешек стола и смачно закурил.
- Вы не выпимши, Анатолий Федорович, дружок?
Столько задушевности сочилось в голосе начальника, кажется, прискочи Пономарев на четвереньках - и то встретит с лаской, уложит на диван - и баиньки. Вот они, демократические методы руководства воочию.
- Как-то у нас, поверишь ли, Анатолий, - продолжал Викентий Палыч, не слыша от подчиненного привета, - как-то у нас все люди видят себя гениями. (Вот опять!) И, поверишь ли, дорогой мой, мы сами так людей воспитываем со школьной скамьи. Мол, каждому предстоит своротить горы и оросить пустыни, по меньшей мере. А на худой конец, поверишь ли, совершить подвиг. На меньшее мы не настраиваем. Надо ли так? По сути дела, каждому предстоит всего лишь с достоинством работать по способностям. По мере сил, обратите внимание.
Вот вы, дорогой мой, безусловно, способный юноша. И даже, так сказать, с определенными возможностями. Но вы тоже настроены на подвиг. А подвиг не сразу что-то вытанцовывается. И вы, Анатолий, простите меня, старика, психуете, или, как там у вас принято говорить, - мечете икру, рефлексируете и т. д.
- Я не поэтому психую, - сказал Пономарев в недоумении. - Я хочу знать, за что мне платят деньги. Надо ли их мне платить?
Викентий Палыч встал и проверил окно. Он ласково улыбнулся, и по этой улыбке было видно, как ему, в общем-то, не отпущено время на болтовню.
- На данном участке производства, - объяснил он, - я поставлен государством, чтобы как раз следить, куда и кому идут деньги. Если вы получаете деньги зря, то это моя вина - не ваша. Успокойтесь, Пономарев, и идите работать. Как там у вас? Опять неудачно?
- Опять неудачно! - эхом откликнулся Пономарев.
- Вам тридцать лет, голубчик?
- Да.
- Ну, значит, еще впереди лет сорок - пятьдесят. Верно я подсчитал? Успеете…
Тут надо было поклониться, поблагодарить и уйти. Но Пономарев еще подумал и попросил:
- Переведите меня к Семенову, Викентий Палыч!
- Нет.
- Спасибо.
В ровном состоянии духа вернулся Пономарев к себе на рабочее место. Сел за стол. Был полдень, люди уходили обедать. Пономарев сидел за столом и, как во сне, видел формулу своей фантастической реакции, которая до сих пор была мертва, а теоретически жила бурной жизнью человеческих аорт. Если бы можно было, он бы взорвал сейчас себя, и стол, и цех. Это хорошо бы. Подвести ток и - ба-бах! Вдрызг.
Он просидел час в уютной прострации. Не было ни мыслей, ни планов, ни желаний. Жгучее, яростное бессилие даже баюкало, как в гамаке, покачивало и катило вниз по мокрому склону.
Трудно быть бездарностью - прав начальник с его крестьянским выводом. Подвиг не вытанцовывается, и, значит, дело швах. Значит, все, что прожито, - было ошибкой. Накопленные знания - лишний тяжкий груз.
То же самое переживает алкоголик, узнавший, что пить ему больше нельзя, а надо лечить цирроз печени. А у него, Пономарева, наступил цирроз мозга. И работать ему больше нельзя.
Слепое полуденное солнце постепенно лучом достигло его лба и ужалило.
- Ты уснул, Толя? - спросил Зоин голос.
Он очнулся. Зоя, недосягаемая и вечно соблазнительная, улыбалась возле.
- Я подумала, Толя, - заметила она, - что, наверное, раз ты очень хочешь - нам можно правда сходить с тобой в кино. Завтра хочешь?
- Да, - обрадовался он. - Завтра! Всегда. Это для тебя шутка, каприз, Зоя. А для меня… Не шути так, милая Зоя. Я старый больной хулиган.
Зоя изучала его прозрачными глазами. Там, в глубине этих бездонных болот, полная радость метафизического бытия.
Они вместе с Зоей съели в столовой по отбивной котлете, а во время компота Зоя решилась.
- Ты разве не любишь свою жену, Пономарев?
- Нет, - быстро и счастливо отмежевался он. - Никогда не любил, женился из благородства и озорства. Я тебя теперь люблю, Зоя!
Зоя покраснела.
- Не надо так, - попросила она.
- Я люблю тебя, - сказал Пономарев. - Я иду на работу, чтобы увидеть тебя, услышать твой смех, посмотреть на твои волосы. Каждый день счастье, потому что я знаю, что ты - на работе. И как хорошо, что ты редко болеешь! Ты всегда со мной.
Он поперхнулся сливовой косточкой и проглотил ее.
- Косточку проглотил! - сообщил он в тревоге.
Все было противно Пономареву, и было то противно, как Зоя слушала его бред, и не понимала, и готова была еще слушать. Это значит, все могло быть с ним, вся ложь и фальшь были ему свойственны. Но было еще самое мерзкое - ему льстила Зоина внимательность, Зоино терпение и Зоино унижение. Он был умнее Зои и умел над ней куражиться - вот что ему льстило.
- Зоя, я тебя недостоин, - сказал он подло.
Тут к ним подсел Вениамин Воробейченко, расставил на столе щи, котлету, чай, пирожное, салат и селедку.
- Мир вашему дому, - коварно-дружелюбно улыбаясь, приветствовал он влюбленную пару.
Пономарев в сотый раз с удивлением вгляделся. Чистый и опрятный, в модном галстуке Воробейченко излучал доброту и светлую печаль. Розовое, усталое лицо с породистыми черными бровями, тонкие мелкие губы, саркастическая складка у рта. Зачем же он говорит про него гадости за спиной, если они как братья? Зачем Воробейченко подарил ему щенка. Доставал где-то с трудом щенка, чтобы подарить его другу. Зачем? Это не укладывается в психологический портрет.
- Зачем ты подарил мне собаку, Вениамин?
Воробейченко по-гвардейски приосанился.
- Я тебе, Федорыч, не подарил, а продал. Вот Зоиньке я бы и так подарил. Зоя у нас самая красивая женщина в отделе.
Он аккуратно обтер ложку чистым носовым платком, обмакнул ее в щи, поворошил, выудил сало и положил на клеенку.
- Подозрительный ты, Федорыч. А если и подарил, от чистого сердца, а, Зоя?
Зоя думала, что если правда в нее так влюбился симпатичный и надежный Пономарев, то это прибавит хлопот в ее девичьей жизни. Но она сызмальства привыкла к хлопотам. Девушка была целеустремленная, рабочая. У Пономарева честный взгляд. И он крепкий еще, хотя и тощий. Умный зато. Умные любят ласково.
- А у тебя, оказывается, есть собачка, Толик? Она кусается? - флиртовала Зоя освобожденно.
- Есть, лучший друг мне подарил. Спасибо, Веня.
- Не за что, старина.
Вениамин брезгливо поедал суп. Кусочек сала лежал на клеенке как укор.
- Ты иди, Зоенька, - сказал Пономарев, - а я тебя догоню.
Они остались вдвоем.
- Слушай, а почему ты в самом деле мне собаку притащил?
- Что-то ты странный сегодня, старина, на себя не похожий. А Зойка баба аппетитная, - Воробейченко сладко поежился. - Как она насчет этого? Не пробовал?
- Нет у тебя идеалов, Воробейченко. Вот и про меня ты гадости говоришь. А зачем, Вень, зачем?
Воробейченко расчленил вилкой котлету и набил рот салатом. Соображая, он задумчиво глянул мимо Пономарева.
- Ах, вон оно что. Шутки это, старина. Плюнь мне в глаза, если я тебя обидел. Мы же друзья, старина… Не принимай к сердцу. Знаешь, ради красного словца не пожалеешь мать и отца. Вот и я такой. А что, тебе донесли? Семенов, наверное.
Пономарев с сожалением подумал, что никогда не сможет он плюнуть в эти больные пустые глаза. Да и не только в эти. Ни в какие. Характер не тот, лютости нет. А так иной раз хочется плюнуть в "дружескую" харю.
- Нам с тобой, может, реже надо встречаться, - заметил он робко, но смысл слов, яростный и категоричный, поразил его самого.
- Как это?
- Так. Ну что мы совсем уж сблизились. У тебя никого, что ли, нет больше, Воробей?
Вениамин нехотя отодвинул тарелку, жестко покрутил желваками, и Пономарев на мгновение замер. Ему почудилось - Вениамин сейчас его трахнет кулаком либо прямо тарелкой.
- Есть, Толик, - холодно бросил Воробейченко, - еще есть только один человек. Хочешь знать кто?
Пономарев кивнул, хотя ему было безразлично.
- Твоя жена, Толик!