2
После двух уколов, праздничных для тела, боль забилась в щель между брюшиной и почкой. Я так предполагаю, опираясь на свои познания в медицине. Воображение подсказывало мне, что боль сидит там, как мышонок, в уютной, розовой, влажной пещере, недоуменно нюхает текущее в крови лекарство и выжидает минуты снова укусить. Ну погоди, змееныш! То ли еще будет, когда увидишь скальпель из легированной стали, острый, блестящий, не знающий сомнения и пощады. Как чудесно полоснуть железом по боли. Как хорошо…
В непросторной белой больничной палате стояло пять кроватей. Вечерние сумерки светло струились в приоткрытые окна. Пахло яблоками и мочой.
"Вот и все, - подумал я разумно. - Теперь не отвертишься, дружок".
Я перевернулся на бок и сел. Незнакомые соседи смотрели на меня с коек дружелюбно.
На кровати рядом лежал улыбающийся старик.
- А ну-ка, налейте мне водички! - попросил он. Я протянул руку и послушно налил из синего графина. Старик выпил, крякнул и бодро вскочил на ноги. Девичье его личико с белыми ресницами светилось радостью.
- Давайте знакомиться, - сказал он, - Кислярский Александр Давыдович.
- Володя Берсенев, - ответил я, принужденно улыбаясь.
- С чем пожаловали к нам?
- Черт его знает! - сказал я задумчиво.
- Это неправда, - сочувственно заметил Кислярский и глянул в сторону. - Дмитрий Савельевич, слышите, молодой человек сказал заведомую ложь. Он говорит, что не знает, с чем поступил.
Дмитрий Савельевич неодобрительно кивнул.
- Нет, что-то, конечно, предполагают, - поправился я.
- В больнице лгать нельзя, - строго сказал Кислярский. - Здесь совесть должна быть чиста. Это вам не на свадьбе. Здесь мы как перед богом. Вы читали учебник Певзнера?
- Нет!
- Еще прочтет! - мыкнул со своей кровати Дмитрий Савельевич, тоже старик, но не такой бодрый.
- Вот у меня, например, язва, - объяснил Кислярский. - А у Дмитрия Савельевича скорее всего - рак. Правильно я говорю, Дмитрий Савельевич?
- Правильно, - охотно ответил Дмитрий Савельевич.
- Понимаю, - сказал я. - Рак - это пустяки.
"Вот мои соседи, - подумал я. - Они будут наблюдать за мной, а я за ними".
Я прислушался к своей присмиренной боли. Мышонок дремал.
- Давно болит? - спросил Кислярский.
- С утра! - сказал я зло.
Я пошел звонить. По длинному розовому коридору бродили больные. В основном пожилые люди. Некоторые были не в больничных халатах, а в домашних пижамах.
Пижамники, сразу бросалось в глаза, держались особняком. Культура одежды ставила их на порядок выше халатников. И тут своя элита.
За столиком у окна сидела медсестра.
- Где здесь телефон? - спросил я у нее.
- А вы не знаете?
- Только сегодня прибыл…
Телефон нашелся этажом ниже в бетонированном полуподвале. Около аппарата стояли курильщики.
Ответила бабушка. Дома все, естественно, переполошились.
- С нами бог! - успокоил я любимую старушку и увидел, как она перекрестилась. Я тоже мысленно перекрестился. Мы с бабушкой стоим друг за другом в очереди на тот свет. Я пока первый.
Возвращаясь, затормозил около сестры.
- Какие тут по вечерам бывают развлечения? - спросил я у нее. Девушке было лет двадцать. Пора любви и ярких предчувствий. Бредущие больные глядели на меня с любопытством.
Сестра не ответила. Она была на посту.
- А морг тут большой? - спросил я. Она живо улыбнулась. - У меня странное чувство, как будто я уже там, на месте, - сказал я. Сестра засмеялась.
Я представил себя со стороны. Больной, худосочный остряк в обвисшем халате. Бедные зрители. Чего хочется убогому? А убогому многое хочется.
Почти до двадцати лет мир моего зрения не имел границ. Однажды я, помню, вышел на окраину Москвы, где-то около Горьковского шоссе. Шел, шел по Москве, петлял между домов и внезапно очутился на опушке леса. Москва кончилась. Я стоял у перил. А неподалеку, я помнил, шумела улица Горького, центр города. Москва была мала. Ее можно было легко представить сразу всю целиком. Открытие поразило меня. Привычный калейдоскоп зданий, линий трамваев, улиц не безграничен. Вот я стою на опушке и могу представить Москву целиком.
Тесно в Москве. Потом я понял, что все имеет свои границы. Понял не по учебнику, как раньше, а сердцем, нервами. Мир - мал. Люди - понятны: их взаимоотношения, смерти легко укладываются в одну плоскость. Мне стало тесно жить, вот что. Тогда я впервые и заторопился.
В палате Кислярский рассказывал, как у него приключился инфаркт. Молодой, стриженный под тифозного мужчина - сидел на моих простынях. Он кивнул мне и потеснился.
- Мне было не до леченья! - рассказывал Кислярский. - Конечно, жизнь у нас была нелегкая, но я кое-как сохранился со здоровьем. Каждый день зарядка и так далее. Крошка - это я так жену свою называю - неотлучно при мне. Все пополам… Знаете, как я с ней познакомился?
- Не знаю! - сказал тифозный угрюмо.
- Я ходил в политкружок, и она ходила. Но я все стеснялся к ней подойти. И вот однажды, представьте, встречаю ее на улице под ручку с Митей Коровиным, он в ЧК работал тогда. Я нахально здороваюсь и пристраиваюсь рядом. Коровин мой приятель был, с одной улицы… Пристраиваюсь и начинаю говорить. Я, вы знаете, читал много и остроумно мог изложить. А Коровин - был молчун. Мы ходили до поздней ночи. Я говорил не переставая: о звездах, о поэзии, стихи читал. Крошка только вопросы задавала. О Митьке мы оба словно забыли. Переговорил я его. Он ушел, мы и не заметили. Я как раз что-то читал наизусть. Коровин даже не попрощался с нами: понял, что отвергнут, и спасовал. Я Катю проводил домой. Она мне говорит: какой вы, оказывается, интересный!
И пошло. Интеллектом, так сказать, победил. С тех пор сорок пять лет, как один денек, вместе… Так ее и зову - Крошка.
Я смотрел на мокро и радостно шлепающие губы Кислярского и видел его лицо уже не так, как сначала. Его лицо было длиннее, топорнее, резче. Никогда с первого взгляда внешность не увидишь правильно.
- Пойдем покурим, земляк? - предложил сосед.
Мы спустились к телефону.
- Болтун, черт, надоел! - сказал мужчина. - Все врет. А что не врет, то и совсем мура. Тебя как звать?
- Володя.
- Петр. Шофер-таксист. Чего у тебя?
- Операция.
- Уже известно? Ну это ничего. Кто будет резать-то?
- Не знаю.
- Хорошо, если Клим, Дмитрий Иваныч.
- А кто он?
- Хирург здешний, - с каким-то тайным напряжением сказал Петр. - Главный хирург.
- Может?
- Хм! Дмитрий Иваныч, да, может. Очень даже.
- А у тебя что?
- Камни. Камни в почке.
Таксист выругался длинно и с удовольствием.
- Тоже операция?
- Наверное. А может, сами выползут. Они когда как.
Он выругался повторно, но в иной вариации. Жадно затянулся. Неожиданно я с облегчением осознал, что в этом грубоватом наезднике тоже живет продолговатая боль. Глаза его помидорно краснели. Он сразу стал мне ближе и дороже.
- Паршиво здесь лежать? - спросил я.
Петр улыбнулся кривовато, выпятив блестящий подбородок.
- Ничего. Кормят три раза. Кислярский, конечно, надоел до черта.
- Что-то ты на старика? - улыбнулся я примирительно.
Петр удивленно взметнул ресницы, поморщился.
- А сам увидишь, - сказал он. - Гнида писклявая… Ладно, айда пожрем.
Ужинали в маленьком зале. Больные подходили к окошечку раздачи, и оттуда им выдавали по тарелке каши, ложку, сахар и масло. Хлеб стоял на столах. Больные толкались в затяжной очереди.
Петр в очереди стоять не стал и мне не велел.
- А ну, калеки, отодвиньсь, - прикрикнул он, минуя старичков. - Не в ту сторону стали.
Ему никто не возразил, только один бородач, с виду еле державшийся на кривых ножках, весело зашумел.
- Петро! - заорал старикашка. - Орел наш местный, герой! Сыпь их, болезненных!
Петр и мне взял тарелку. Сухая гречневая каша лезла в горло кирпичами. Но мы ее съели и запили кипятком. Заварку Петр брать не разрешил.
- Помои! - сказал он категорично. Я бы налил себе заварки, но не хотел обидеть своего нового знакомого и опекуна. Мне предстояло жить с ним бок о бок.
Вернулся я в палату один. Таксист отправился куда-то на пятый этаж смотреть телевизор.
Кислярский читал еженедельник "За рубежом". Дмитрий Савельевич ел руками персиковый компот из литровой жестянки. Выковыривал ягоды большим пальцем.
- Познакомились? - ехидно спросил Александр Давыдович. - С Петром?!
- Да, немного.
- Это неандертальский товарищ, - холодно заметил Кислярский. - Он мечтает сделать себе каменный топор и уйти в темноту.
Я промолчал.
- Жеребец, - добавил Кислярский. - Храпит ночью ужасно. Обратите внимание, ваш современник. Время его не коснулось. Культура и книги прошли мимо. Дай ему топор, и он через два дня разучится говорить… Вы вот, я вижу, приличный, интеллигентный юноша. Объясните мне, почему это так? Где просчет?
- Вы преувеличиваете, - сказал я. - Обычный шофер с камнями в почках. Никакого просчета.
Александр Давыдович горестно прищурился.
Я уже привыкал к его белобрысому, с резкими выточками лицу. Он был теперь моложе, чем утром. В нем явно сидел домашний бесенок азарта. Равнодушия в нем не было. Это сразу бросается в глаза. Он был готов многое искоренить.
Александр Давыдович был кривым зеркалом Петра.
- Налей-ка водички! - сказал он мне. Жажда у него, что ли?
И тут вплыла в комнату высокая сестра со шприцем.
- Я не буду больше делать уколы! - сказал сразу и неожиданно тонко Дмитрий Савельевич.
- Будете! - сказала сестра озабоченно.
- Не буду! - ответил Дмитрий Савельевич, равнодушно поедая ягоды.
Сестра беспомощно оглядывалась, но не на нас - на белые стены.
- Ха-ха-ха! - произнес Кислярский. - Галочка, колите мне!
- Давайте делать укол, больной! - сказала сестра жестко.
- Не буду, - ответил Дмитрий Савельевич строго.
- Делайте мне, Галочка, - ликовал Кислярский. - Ваши прелестные ручки не могут меня испугать… Вы мне сегодня, Галочка, снились.
- И мне снились, - поддержал я родную тему.
- Как же вы не будете, - спросила сестра, - если врач велел…
- Сказал, не буду, значит, не буду, - раздраженно бросил непокорный Дмитрий Савельевич. - Они мне надоели, уколы. Вы только и знаете, что колоть. Я - не кролик! Плевал я на ваши уколы! Вы шприцы не кипятите.
Галочка растерялась от такого обвинения.
- А как же без уколов?
- А так же! Колите Кислярскому в толстый зад!
Появился Петр. Он с ходу ущипнул сестру за бок.
- Ой! - возмутилась Галочка. - Ты дурак, Петр! Идиот прямо.
И тут я неожиданно увидел себя как бы сверху.
Я все чаще вижу себя со стороны чужими злыми умными глазами. Это происходит помимо моей воли, даже вопреки ей. Раньше такое наблюдение доставляло удовольствие. Я думал, какой я умный, умею трезво оценить себя в любой ситуации, при любых обстоятельствах. Потом ощущение стало тягостным.
С каждым разом я казался себе все ничтожней, все мельче и примитивней, видел одни недостатки, ясно понимал, что даже зрительное соотношение с миром не в мою пользу. Я представлял себя в метро на эскалаторе, стою с книжкой, в сером плаще. Кругом толпа. Меня не замечают. Даже мои соседи смотрят мимо, на ступени. Изредка я вижу мелькнувшее интересное лицо, чаще женское, но тут же оно стирается в памяти. Тоска охватывает меня глубоко. С жуткой проницательностью я вижу, что мы вертимся все относительно друг друга, как бактерии под микроскопом.
Представляю себя в лесу, одного, идущего через кусты, по поляне, в траве. Моя согнутая фигура в том же сером плаще выглядит дико, неуместно, - букашка, ползущая по сочной цветущей коре дерева.
Страшно. Старался объяснить себе эти ощущения. Это психоз, убеждал я себя. Это следствие боли. Все пройдет, если пройдет боль. Если вырвать клокочущую боль и растоптать ее…
Мир прекрасен, вспоминал я. Да что там вспоминал. Ксения Боборыкина была - божество. Это про нее писали: я встретил вас, и прочее.
На время я успокаивался и сносно жил, не страдая, более того, успешно работая. Мне нет еще и тридцати, а я имею степень, занят в одной из самых перспективных областей науки. Есть талантик, есть. Иногда мне даже кажется, что солидный.
Я бы много сделал, когда бы не болезнь. Вот что тоже обидно. Такая малость, а подкосила, как серпом по ногам.
3
Утром на обход заявились два врача и медицинская сестра. Один врач назывался лечащим врачом нашей палаты - Евгений Абрамович Пенин. Второй - зав. отделением, хирург, профессор Дмитрий Иванович Клим.
Пенин - черноватое, расплывчатое, плывущее, пухлое лицо, приземистая фигура борца, улыбка до ушей, выпуклые черные линзы-глаза. Шустр и резв.
Клима нарисовать трудно. Зеленоватый, неспешащий, заботливый взгляд, покатые плечи. Стоит крепко, ноги широко. Молчун. Пенин докладывал про меня минуты четыре. Иногда какую-нибудь неточность я поправлял. Пенин на мои слова бурно отмахивался, это, мол, несущественно. Но я люблю точность формулировок. Клим кивал, профессорски, хмыкал, трогал пульс (мой, а не Пенина).
- Проведем обследование - и на стол! - закончил Пенин.
- Лучше сначала на стол, а потом обследование, - добавил я в шутку.
- Не торопись! - ответил Пенин. - Нынче венки подорожали!
Клим молча покивал, еще раз хмыкнул, и они перешли к Кислярскому. Опять Пенин докладывал, а Клим молчал. Сестра - Нина Александровна - записывала.
То же самое, у кровати Дмитрия Савельевича.
- Отказался вчера от инъекции, - заявила сестра авторитетно.
- А чего они! - сказал Дмитрий Савельевич, просительно заглядывая в лицо Климу.
- Упрямый какой старик, - игриво смеясь, добавил Пенин. - Не хочет выздоравливать. Привык здесь.
Клим промолчал. А хотелось, чтобы он чего-нибудь сказал, как-то косвенно проявил свою сущность.
Петр лежал, укрывшись одеялом до подбородка. Торчал лишь крупный круглый нос, как медаль.
- Идут камни-то? - спросил Пенин, сосредоточенно глядя на заведующего.
- Идут! - ответил Петр. - От вас не утаю.
- Ну-ка, покажи где сейчас больно?
Петр ткнул в живот через одеяло.
- Ничего, - сказал Клим. Это были его первые слова! И Петр вдруг радостно заулыбался и заурчал.
- Да, ничего, Дмитрий. Иваныч, терпимо покамест!
Когда они уходили, Евгений Пенин мне почему-то подмигнул. Я не успел подмигнуть, как он исчез.
- Женька, он вроде Фигаро, - сказал Петр, опуская ноги на пол. - Сегодня здесь, а завтра там.
- Где это там? - поинтересовался Кислярский.
- У тещи, - сразу накаляясь, сказал Петр. - Где же еще. У тещи!
Они не дружили, это сразу бросалось в глаза.
Днем у меня брали кровь, два раза из пальца и один раз из вены. Из вены кровь брала практикантка, студентка. Долго гоняла иглу под кожей, покрылась от ужаса розовыми пятнами и бисеринками пота. Я ее жалел и успокаивал. "Мне не больно, не волнуйтесь!" - говорил я. Но девушка все равно несправедливо смотрела на меня с ненавистью и в этот момент вовсе не думала обо мне как о человеке. Неприятный осадок остался. Но как только кровь закапала, практикантка дернулась, стрельнула шальными глазами и улыбнулась мне.
А вскоре возникла Ксения Боборыкина. Я предчувствовал, что так будет, хотя и лег в больницу тайно и просил отца никому из звонящих не давать адрес.
Ксения Боборыкина вызвала меня в сад. Мы с ней присели на скамеечку. Ксения взяла мою руку в свои ладони и начала молча, с глубокой печалью заглядывать мне в глаза. Заметил, что когда еще мы только направлялись к скамейке, и еще раньше, в приемной, ей не терпелось это сделать. Более того, я знал, что она скажет. Она станет говорить о том, что все наши прежние ссоры - ерунда, недоразумения, а наша настоящая ослепительная любовь впереди. И попросит прощения неизвестно за что. Она не поведет себя иначе, даже если за оградой ее ждет новый принц.
В этом ее благородство.
- Вовик, - сказала Ксения грудным голосом. - Ты прости меня, пожалуйста!
- Прощаю! - сказал я привычно.
- Нет, ты послушай, - недовольно продолжала она, поглаживая мою ладонь шершавыми пальцами, - Я не понимала тебя. Если бы я знала, как ты болен… Я вела себя гадко, мучила тебя пустяками. Теперь я вижу, как все глупо. Ведь есть только наша любовь, и ее надо нам беречь. Верно?! Ведь мы умрем, понимаешь!.. Ты любишь меня, Вов?
- Люблю! - сказал я.
- Ты люби меня, пожалуйста. Это поможет тебе там, - она кивнула на серое здание. - А я буду приходить каждый день.
- Не надо! - испугался я всерьез. - Ради бога, Ксенюшик.
Она убрала руки. Надула щеки. Сказала тихо, глядя в сторону:
- Да, я понимаю!
- Да нет же, Ксеня, - смутился я и, проклиная себя, завел обычную волынку.
- Пойми меня правильно! - попросил. - Мой характер в подобной ситуации требует одиночества. Я - эгоист. Хочу пострадать один. Не перенесу, если ты увидишь меня напуганным, слабым. Поверь мне. А я боюсь операции. Мне страшно и горько.
Она снова ласково взяла мою ладонь. Любопытно, но я говорил то, что примерно соответствовало действительности. Тем более где ей понять. Кто понимает нашу боль? Или, вернее, чью боль понимаем мы? Только свою. Сейчас вот мне опасно пошевелиться как-нибудь не так, а она готова без конца выяснять наши затянувшиеся отношения. Я ненавижу ее за это. А за что-то она меня ненавидит. Редчайший дар соприкосновения дается двум из миллионов. Нам с Ксенией он не дался. Пролежи мы всю жизнь в одной постели, останемся посторонними малознакомыми людьми. Что же злиться? Нервы трепать попусту. Зато она давала мне радость успокоения, минутной отрешенности. Я должен стоять перед ней на коленях.
- Я понимаю тебя, милый Володенька! - сказала она приторно. - Люблю тебя. Все от этого. Боялась потерять тебя…
- А теперь не боишься?
- Здесь - нет! - улыбнулась она, в который раз покоряя меня своей кокетливой, искусственной, но сияющей удивительной улыбкой. За ее спокойные слова и улыбку я готов прокрутить всю ленту сначала.
- Я тоже люблю тебя! - сказал я искренне, и голос мой задрожал. Сейчас мы оба заплачем. Это бывает.
- Тебе больно? - спросила она.
- Нет! - сказал я, глотая слезы.
Унизительное состояние. Ксеня, ты должна любить меня за одну идиотскую сентиментальность.
Через некоторое время Ксеня скрылась, пропала. Мы договорились, что я ей позвоню.
Возвращаясь в палату, встретил Пенина.
- Евгений Абрамович, не скажете ли вы? А когда будет операция?
- Торопишься?!
- Лучше раньше, чем никогда.
- Во вторник, думаю. Хочешь секрет? Тебе повезло, операцию сделает Дмитрий Иванович. Пластика - его диссертация. Понял?
Я кивнул. Значит, через пять дней. Как мне их пробыть? Герои учат иностранный язык накануне казни. Где уж мне. Сопли бы удержать в роковой момент. Большего я от себя не требую и не жду. Воображение услужливо нарисовало картину. Стол, вокруг деловитые врачи, на столе мое голое тело. Я связан по рукам и ногам, чтобы не дергался.
- Дядя доктор, - скулю я, пытаясь поцеловать руку со скальпелем. - Не надо! Снимите меня отсюда, дядя доктор. Я передумал. Простите!..