Все засмеялись, кроме меня и Филёного. Нинель нехотя улыбалась. Старков сладко - так, будто сейчас её погладит, - произнёс:
- Берёте роль капитана?
- Боюсь ответственности, - сказав это, она словно забыла грустно вздохнуть.
Филёный шевельнулся, сидя возле неё лежащей:
- А меня Гена зовут! - сообщил без тени опаски показаться дураком.
Она ответила расплывчато:
- Вот как...
Тут кто-то сказал о ком-то:
- Эти из воды не вылазят.
Старков придвинулся к Нинель:
- Сколько мы уже на солнце? Обгорим - и у нас будет ночь страданий... Идёмте искупаемся.
Она приподнялась и увидела меня. То, что мелькнуло в её глазах, мне не понравилось. Количество знакомых вряд ли вызывало в ней тщеславный трепет. Посмотрела туда-сюда, села ко мне спиной, а потом встала. Неожиданно представилось - она сейчас бросится со всех ног прочь от нас. Меня объяло благоговение: я пронзительно почувствовал её застенчивость; трогательно застенчивы были её небольшие крутенькие ягодицы.
Вскочивший Старков говорил ей:
- Давайте махнёмся ролями? Не я вас буду плавать учить, а вы меня?
Всё слилось в хохоте. Какая ржачка! Ничего остроумнее никто не слышал. Девушка в купальных трусиках и лифчике - предмет волнующего интереса, - что ей остаётся, как не ответить в тон? Её руки повисли вдоль тела, Старков смотрит на её лицо так, словно она подставила его для поцелуя.
- Только я вас предупреждала, - говорит она с как будто б сорвавшимся нетерпением, - у меня не получится! неумеха я...
Он легко подхватил её под руку, повлёк, она бежала с ним:
- Охота вам со мной мучиться...
Забежав в озеро по пояс, он вдруг повернулся и, откидываясь спиной на воду, потянул Нинель. Она попыталась устоять и испуганно вскрикнула:
- Ой!
Не дав ей, упавшей, захлебнуться, поддерживая её над водой, он переместился с нею туда, где было по грудь, и я увидел - она забултыхала ногами... забултыхала, лёжа животом на его ладонях.
До чего меня потянуло захохотать и засвистеть. У неё нет сомнений - я сгораю от ревности. А мне всего-навсего обидно - как можно при такой красоте жалко идти на поводу? Мой гнев обрушился на ядовитую мысль: почему она вообще должна сейчас про меня помнить?.. Помнит или нет - мне без разницы, и пусть кто хочет, верит в обратное. Я просто из любопытства гляжу со стороны... вон как усевшийся на песке Филёный, который смотрит на озеро - а точнее: на неё и Старкова.
Я подошёл к Генке, и он, не взглянув, понял, кто рядом.
- Пойдём, Валера, и мы купаньки.
- Разве что, - сказал я раздражённо.
Вполне естественно - мне хотелось купаться, но она, увидев меня плывущего, обязательно решит: я не могу, чтобы ей не показываться.
Филёный передразнил Старкова:
- Давайте махнёмся? - Генка сумел произнести это с выразительно похабным намёком. Вытянул перед собой руки и, словно держа на них девушку, проговорил, изображая снедаемого похотью: - Ножками-ножками ещё... Ещё-ещё-ещё!.. Но-о-жками...
Как знать - может быть, Нинель, поддерживаемая под живот Старковым, именно это и слышала сейчас, старательно бултыхая ногами...
Генке приелось паясничать.
- Нет, ей не мёд! - сказал он убеждённо. - Не видит того, кто по ней!
"Какой ты проницательный", - подумал я с ехидством. Он по-деловому, точно его звало неотложное, вскочил и бросил мне:
- Будь!
Нинель и Старков собирались выйти из воды - я был вынужден отчалить на отдаление, чтобы она не вообразила, будто я её караулю. Возле меня оказались знакомые ребята, мы искупались, потом поболтали о том, о сём. Я не намеревался вертеть головой и высматривать издали, что и как там у неё со Старковым. Замечал лишь: он от неё ни на шаг.
Солнце клонилось к закату и обещало раскалённый добела гул, от которого не убежать. А я и не хочу. Возьму да пойду навстречу, рванусь сквозь: к изначальной сумасшедшей ясности, что Нинель и я - самые близкие друг другу во всей Вселенной! Смешно?.. И уж куда как кстати моя фамилия Забавских. Однажды Альбертыч употребил её в дело, сказав: "У Забавских забавные забавы!" - он протягивал мне книгу. У него было пристрастие к зарубежным романам, из всей знакомой с ним молодёжи лишь один я брал их у него. Его родной сын в них не заглядывал.
Альбертыч и я увлекались Гамсуном. Я внимал вновь и вновь объяснениям, что такое "гамсуновская любовь", меня волновала фраза "смертельное состязание самолюбий". Теперь, замороченный ею, я примерял её к себе, к Нинель и Старкову. Меня разъяряло, что она и не думает состязаться с ним, но я говорил себе: у неё не может быть к нему любви - так зачем она стала бы показывать ему своё самолюбие?..
* * *
Ночь колебалась - прийти ли? - поглядывала на землю кротко и пристально, а я прятался то у нас в саду, то за сараем. Домашние были уверены: я резвлюсь в компании друзей и подруг, тогда как никто не убедил бы меня в важности чего-либо, кроме наблюдения за домом Надежды Гавриловны. В самом деле, а если я ни за что не хочу упустить секунду, в которую он рухнет от подземного толчка? Почему я этого жду, объяснять бессмысленно. Я не ощущаю ничего, кроме разлитого вокруг предвосхищения, сжатого до духоты. Мой чутко крадущийся вдаль слух вот-вот натолкнётся на жизнерадостные шаги... на веранде у торца дома появятся Нинель и Старков. Они присядут на стулья, чтобы плыть через томную прелюдию, и я услышу много раз - прежде, чем он раздастся, - звук раскладушки, приводимой в нужное положение.
Нинель пришла домой одна. Потом она показалась на веранде. К ней присоединилась Надежда Гавриловна. Они посидели под навесом в свете лампы, на которую налетали неисправимо рьяные самоубийцы-мотыльки, и отправились по комнатам.
6
Я встал до того, как поднялся отец. Было воскресенье, а в выходные он обычно уделял время своему хобби - фотографированию. Я развёл для него проявитель и закрепитель. Сам он делал это без того удовольствия, с которым направлял объектив на кого-нибудь, поддавшегося уговорам попозировать.
Сдержанно поблагодарив меня за помощь, отец осведомился, добавил ли я в свежий проявитель "двадцать процентов старого, чтобы плёнка получилась сочнее?" Я ответил утвердительно и не ошибся, предположив, что услышу:
- Не поленись и в другой раз, ладно?
Он безотлагательно повёл меня в сад, чтобы заснять "в лучах, проходящих через листву".
- Нужна игра пятен, - сказал по пути убеждающе и с горечью уверенности, что его не поймут.
Оказалось, давно уже необходимо сфотографировать и мою сестру - "почему бы не в гамаке?" Причём я должен держаться за гамак, словно раскачивая его. Моя сестра четырнадцати лет надменно заявила - это "не для неё", - и холодно усмехнулась, когда отец повторил раза три подряд:
- Ужасно капризная ты растёшь, ужасно!
Другая сестра, которой было двенадцать, забралась в подвесную сетку с охотой и вознегодовала на слова:
- Тебя одну только и фотографирую...
Она указала на меня пальцем:
- А с ним?
Я был послушен до угодливости и взялся за край сетки. Отец повеселел, делая снимки, и матери не пришлось, зовя нас к завтраку, упирать на вопрос "оглохли?" В кухне моя сестра, избегнувшая фотографирования, сказала: только что приходил Филёный.
- Трудно было меня крикнуть? - я чуть не выругался. Генка не баловал меня визитами, и моё воображение заработало, выводя мотивы его прихода из того, что имело место накануне.
- Если хочешь, чтобы я с тобой разговаривала, забудь этот тон и не смотри на меня такими глазами! - объявила сестра. - А во-вторых, ему был нужен не ты, а дед. Они вместе ушли.
Любопытная новость зудяще впилась в меня, и за столом не пришлось притворяться, что кусок не лезет мне в горло.
- У меня каникулы, но это только так кажется. Я в кабале! - высказал я приготовленное с ночи и почувствовал: на лице у меня нервная гримаса: - Имею я право начать день не с трудов в огороде?!
- Ты не будешь окучивать картошку? - произнесла мать, решительно настраиваясь на скандал.
Она была бухгалтером, отец - инженером-экономистом, они не приносили домой кучу денег, и огород и сад представляли для нас немаловажное подспорье. Тем не менее я вознамерился пожертвовать сегодня заботами овощевода.
- Картошку буду окучивать завтра!
Отец, в это утро благоволивший ко мне, принял мою сторону, и, хотя без перепалки не обошлось, вскоре мы с Адом, за которым я зашёл, уже загорали на пляже.
7
Мне было не по душе вытягивать шею, ладонью прикрывая глаза от солнца, и осмотр пространства, производимый украдкой, длился дольше, чем хотелось бы. Она ещё не пришла... Тут я приметил отсутствие плоскодонки на прежнем месте у зарослей тростника. В глаза прянул игристый блеск озера, лодка была довольно далеко от берега.
- Опрокинет же! - невольно прошептал я и увидел, как Ад покосился на мою руку, сжавшуюся в кулак.
Старков катал Нинель на плоскодонке. Я разжал кулак, но рука сжалась снова.
- Он не гребёт - он рисуется! А на этой лодке один Генка и может плавать, она же как корыто на воде...
- Я на ней кувыркнулся, - сказал Ад и уточнил: - почти что кувыркнулся. Опасно на ней. Чтобы я ещё когда-нибудь в неё залез...
- А она, - я имел в виду Нинель, - плавать не умеет.
- Утонет, - заключил Ад с твёрдостью, как человек, которому дано видеть сокрытую неизбежность.
- Ха-ха! Она уверена - с ней ничего не случится! Как же, она с тем, кто не допустит... А чем он доказал?! - мне удалось не крикнуть это со всей яростью, которая меня переполняла, а прошептать.
Возмущал меня и Филёный: где он ошивается, когда взяли его лодку и рискуют чужой жизнью? Куда он попёрся с моим дедом?
- Я видел, они мимо нашего дома протопали, - сказал Ад и энергично отмахнулся от мухи, облепленной губительными, без сомнения, бациллами. - Генка и к нам заходил: может, ночью я или отец рыбачили? Ему рыба нужна.
- Рыба? - сказал я, маскируя интерес недоумением.
- Говорит, надо, чтоб была большая - килограмма на полтора - и чтоб ещё трепыхалась. Сам он всю ночь рыбачил - такой не попалось.
"Дед повёл его к знакомым рыбакам", - подумал я. Засосало под ложечкой: то, что замыслил Филёный, переставало быть загадкой. Почему я не умею, как он, наметить определённый подходец к цели?.. "Потому что не страдаю от страсти завладеть призом и у меня не текут слюнки! - сказал я себе, дабы почувствовать себя лучше. - Я не ищу, чем бы отличиться, и вообще не участвую в этом соревновании. А на лодку смотрю потому, что знаю, как легко она переворачивается".
Старков, лениво придерживая вёсла, подался к Нинель, которая сидела перед ним, слегка отклоняясь к корме. Он говорил что-то, она, накренив плоскодонку, протянула руку за низенький борт и стала купать ладошку в воде.
- Ну-ну, корыто, не подведи, - прошептал я. - А этот мудак расп...дился и крена не видит!
- Ему же хуже. Она как будет тонуть - вцепится в него и с собой утянет, - сказал Ад с презрением к Старкову, неспособному предусмотреть очевидное.
Я выразил моё бессилие чем-либо помочь Нинель:
- Он ей пудрит мозги сахарной пудрой, а она нежится.
- Перед смертью, - добавил с суровой прямотой Ад.
Вокруг нас витали обрывки разговоров - на пляже было людно. Слух цепляло одно, другое... Кто-то многоопытный рассудительно изрёк:
- Лучше, когда женщина сама выбирает позу.
"Глубокая мысль!" - отреагировал я высокомерной усмешкой или, во всяком случае, желанием, чтобы такой она оказалась. Сам я покамест знал только одну женщину и в одной позе - совпавшей в точности с той, которую я чаще всего и представлял. Ксюша Пантюшина, приведённая мною тайком от домашних в сарай, без ужимок легла на матрац, глядя на меня с откровенным ожиданием грехотворницы. Девушка училась у нас в техникуме, но оставила его, ей не удавалось устроиться на подходящую работу, она не находила понимания у своих родителей. Но всё это было бессильно ожесточить Ксюшу и не отражалось на постоянстве, с каким она сочувствовала нашему брату в безжалостно прижимающей нужде.
Ксюше была присуща оригинальность: если ей дарили подарок, она выражала радость тем, что со смехом выдёргивала у парня пару волос из головы. Всех нас она называла - в любой ситуации - только по фамилии. "Забавских, - расслабленно произнесла мою, после того как я прошёл посвящение, - неплохо, да? - полежав молча, добавила: - Мне ещё одно интересно... Снять их ты мне помог - а надеть?" Когда я, не без ухмылки, конечно, но исполнил её желание, она посмотрела на меня озадаченно. Девушка не была пресыщена галантностью кавалеров.
Я представил её катающейся на лодке со Старковым. Вернее, мне очень хотелось представить... Мы с Адом полёживаем на пляже, всё совершенно так, как сейчас, но в плоскодонке - не Нинель! Ксюша Пантюшина вперила в Старкова свой красноречивый взгляд, она поглаживает его по голове, запускает проворные пальцы в волосы и вдруг выдёргивает несколько. Мне весело. О чём бы я думал? Что говорил?.. Ах, не всё ли равно!
- Когда, - спросил я Ада, - ваш баркас будет готов?
Альбертыч, отмеченный славой умельца и рационализатора, трудился над тем, что именовалось катером и иногда яхтой, но чаще - баркасом. Оказалось, он почти готов, осталось только покрасить.
- Но я не могу. От краски такие пары - ими дышать очень вредно.
- А что отец?
- Ему ничего. Но он с этим химиком занят.
- У вас всегда кто-нибудь, с кем он занят, - сказал я, представив, как можно было б пройти на новом баркасе мимо несчастной плоскодонки.
Ад вступился за отца:
- Мало ему от матери долбёжки: "У нас гнездо для них? сколько возиться? будет конец этому приюту?" А он по бабам не ходит, зарплату приносит всю. Недавно опять подал рацуху и премию получил.
Альбертыч, работавший слесарем на авторемонтном предприятии, усовершенствовал механизм для откручивания гаек, намертво приросших к винту. Ад объяснял мне устройство гайковёрта, тыкая выпрямленным пальцем в песок, рисуя что-то, а я, думая, как ему показать мой интерес к теме, взглядывал на другой берег; мне не было никакого дела до плоскодонки. Никакого! Старков снял рубашку, а Нинель оставалась в блузке, остерегаясь солнечного ожога.
- И правда... - я постарался сосредоточиться, - когда резьба ржавчиной схватится, гайку простым ключом не отвернёшь...
С этого, вспомнилось, Ад и начал о гайковёрте, пять минут разговора не сдвинули меня с исходной точки. Спасая положение, я восхитился Альбертычем:
- Какие отличные у него рацухи! - и, спеша уйти от заминки, спросил: - Химик беспокойный?
Скачок моей мысли породил недолгое молчание. Затем Ад сказал, как бы думая вслух:
- Да нет, он не больно мешает. Только что может повеситься. Или вены себе перерезать.
- Оставь! Человек играется, балдеет...
- Истерика. Перед смертью, бывает, ещё как балдеют! - заметил мой друг авторитетно.
Рассказал: старый кореш Альбертыча - вместе служили на флоте - живёт в одном городе с химиком, знает этого Славика хорошо. Тот не удержал "трос карьеры", оказался "в трубе" и "тонет в разочаровании, как в стакане". Кореш направил его к Альбертычу "для попытки развеяться".
- А что за разочарование? - спросил я. - Как у каскадёра, который женился "не на том темпераменте"?
- Да нет, - возразил Ад, принимаясь объяснять. "Мне интересно и даже более чем!" - сказал я себе и, не желая видеть лодку, сомкнул веки - почти... Нинель увиделась в радужно искрящемся тумане. Сидела, немного запрокинув голову в беленьком, из хлопчатки, кепи с целлулоидным козырьком. Старков взбурлил веслом воду, выгоняя плоскодонку на середину озера.
Ад говорил о каскадёре. Разочарование у него было на почве отсталости: из-за того, что техника отстаёт от науки. А из-за темперамента разочарованной жены страдал джазист, живший у них позапрошлым летом.
- У Славика - на другой почве. Что он нужен лишь из-за своей головы, а просто так никому не нужен.
- Все химики такие, - обобщил я, не входя в подробности и пренебрегая слабостью моих знаний о химиках.
- Таксисты тоже прибацнутые, - заметил Ад. - Помнишь, у нас жил Сандро?
Не помня, я сказал "да". Старков развернул лодку, я думал - они возвращаются, - но он перестал грести, захваченный беседой с Нинель. Она решила теперь принять порцию солнечной ласки и освободилась от блузки.
- Сандро из Поти, таксист, из-за ревности поддавал, а батя ему под гитару пел для успокоения: "Ах, Самара-городок, неспокойная я, неспокойная я, успокой ты меня..." И Славику батя эту песню поёт.
- Неспокойная, - сказал я, - для успокоения!
Мне нестерпимо захотелось расхохотаться: ревность - ещё б чего! Ну о чём, о чём они там болтают?! Я кинулся в воду, поплыл кролем и обогнул лодку, обдавая их брызгами. Старков от брызг съёжился, как баба, крутнулся ко мне - лодка накренилась.
- Крен! - закричал я. - Не видишь, гад, - кре-е-н!.. - и ещё брызганул.
Он нацелил в меня весло, лодка черпанула - Нинель привалилась к нему. Бросив весло, он взял её в тесный обхват.
- Кре-е-ен!!! - я ухватил руками накренившийся борт и, выскакивая из воды, налёг на него. Небо опрокинулось. В ощущении удара я был под водой и, неплохой пловец и ныряльщик, едва не захлёбывался. Протянув руки к Нинель, я подтолкнул её вверх, выплыл, выдохнул из себя стон, втянул в лёгкие воздух и, поднырнув, принял её на спину. Мне удалось и самому высунуть из воды голову:
- Спокойно, мы держимся! Всё нормально.
Перевернувшаяся лодка чернела смолёным днищем, Старков уцепился за неё:
- Сюда-аа!
Нинель толкнулась от меня и закинула руки на днище плоскодонки, которая теперь стала чем-то вроде плота.
- Ну вот, - говорил я, - всё в порядке, работаем ногами к берегу... потихоньку, зато с гарантией - больше переворачиваться некуда.
Спасатель на моторке Яков Палыч, заложив сногсшибательный вираж, подлетал к нам. Между прочим, у него очки - минус девять, - и он чуть-чуть не протаранил плававшее вверх дном корыто с нами заодно. В последний миг круто свалил в сторону и, пока ретиво резал вокруг нас круги, мы вдоволь нахлебались.
Потом он примчал нас к пляжу, и только я спрыгнул с моторки - Старков приложил кулак к моей скуле. Всё видимое отскочило от меня, а на мою спину словно наскочила горячая уплотнённость песка. Никак не получалось от него оторваться, но, наконец, усилия привели к тому, что ноги ощутили опору. Я шагнул к мельтешению лиц, среди которых притягивающим центром устойчиво держалось лицо Старкова. Первый мой удар прошёл вскользь, второй предотвратили курортные; пляжный народ облапил и моего противника. В попытках прорваться к нему я не замечал, пока не опомнился, что остервенело-плачуще грожу ему и сквернословлю. Меня толкали, тормошили, держали за руки, тянули, спасатель Яков Палыч наступил на мою босую ногу болотным сапогом и, не видя этого, сокрушённо отозвался обо мне:
- Крику от него сколько!