А казалось, кричат все вокруг, все до одного. И ещё стало умопомрачительно страшно - встретиться взглядом с Нинель. Меня выпустили из толкотни, я не поднимал глаз, но тотчас узнал стройную фигурку - мелькнуло лицо с выражением какого-то незаслуженно обидного стыда. Сумев пренебречь болью в отдавленной ступне, я пустился наутёк от происходящего. Обойти кругом озера спортивным шагом - почему бы не примерить к себе это упражнение? Напористо множу шаги в интересе: когда нахлынет усталость? Полосу пляжа обрубала канава с переброшенной доской, покрытой подсохшей грязью. Я устремился далее по вытоптанной в траве дорожке между кустами, достиг леса - мечтая изнуриться до бездумья и бесчувствия. Когда я наступал на сучок или сосновую шишку, отчаяние превозмогалось удовлетворением. Кровавые следы доказывали моё право на убежище, лес помогал сжиться с самоощущением мужественного ухода от погони.
8
Опетлив озеро, я вышел к нашему дому со стороны огорода, перелез через забор и был встречен возгласом младшей из моих сестёр, выглядывавшей из окна:
- Ой, какой Валерка злой!
- Не трогайте меня! - постарался я выговорить без дрожи в голосе, с угрозой, и потряс кулаками.
"Если б где-нибудь в лесу нашлось логово, вы бы меня не увидели", - думал я, торопясь проскочить в сарай. Когда мне было лет десять, одиннадцать и мною владел дух романов Фенимора Купера, сарай воображался хижиной в глуши североамериканских лесов восемнадцатого века. Поддавшись на мои просьбы, дед сколотил лавку на ножках-чурбанах с неснятой корой; истёртая овчина и старый "кочковатый" матрац взяли на себя роль звериных шкур. Расположившись на этой постели, я, вольный охотник, мог прислушиваться, сколько хотел, к таинственности, что караулила меня за стеной хижины и манила в приключения. Разнообразие возникавших в уме картин увлекало ввысь, чем дальше, тем больше я желал чувствовать себя в укромности засады где-нибудь высоко на дереве, мне требовалось ложе, устроенное на ветвях. И, поворчав, дед укрепил под самой крышей сарая полку наподобие вагонной.
Я помнил о ней, когда приближался к дому, разгорячённый темпом спортивного шага. Сарай был крыт рубероидом; взобравшись на полку, я лёг навзничь - крыша обдала меня запахом битума, поплавленного солнцем и готового пролиться через щели меж досками.
* * *
Заглянул дед:
- Вон Эдька тебе одёжу принёс. Ты что стал одёжу-то забывать?
Моя душа вожделела молчания.
- Кажись, испечься хочешь, от крыши жар какой: смотри, весь в поту.
Я свесил с настила руку и шевельнул ею - дед, тихо, но разборчиво матюкнувшись, удалился. А у меня не пот струился по лицу, а слёзы. Она видела удар Старкова во всём его блеске... Старков восторжествовал - при ней.
9
Я продолжал приучать спину к голым доскам настила, когда стемнело и появился Ад. Он известил меня, что "все наши" собрались в кафе "Каскад", что там "батя со Славиком". И, между прочим, Нинель со Старковым.
Я подсунул мои лопатки под колонку и принял на них ледяную струю. Вытерся, приоделся, попросил у матери трояк, у деда пару рублей до стипендии, и мы с Адом пошли в "Каскад". Это летнее кафе занимало участок берега впритык к пляжу. Просторная, под тентом, танцплощадка одной своей стороной выступала над озером, покоясь на бетонных сваях. По краю протянулись перильца из дюралюминия.
Пейзажу придали бы очарование чёрные лебеди на воде - увы! В дневные часы у свай плавали банальные домашние гуси, однообразно погогатывая в мирной и безгласной атмосфере застоя.
Вечерами же, при огнях и многолюдии, при блеске и громе музыкальных инструментов, танцплощадка бывала не лишена живописности. Как раз и сейчас она оказалась заполненной до упора, и, если бы не перила, кого-нибудь уже вытаскивали бы из воды. Оркестр с неукротимостью долбал ходовой боевик:
Запороши меня, пыльца цветочная,
Наполни рюмочку, крутой нектар!
Зачем-то вспомнилось мне всё восточное
И магнетический звезды пожар...
Вместо Вити Кучкина соло вела какая-то экстазная девица в серебристо-жемчужном платье с разрезом: и голос, и общее впечатление были ничего. Ударник Женя Копытный неподражаемо вычурно выколачивал дробь, сдавленно и одичало выкрикивал натурально английское: "And go!" и с презрительной развязностью сноба сыпал повторы.
Мы с Адом шли к столику Альбертыча, и я обозревал танцплощадку - от и до; мы сели за столик, а взор мой всё не находил ни её, ни Старкова.
Альбертыч был в отглаженной белоснежной безрукавке: на ней отливали мягким поблеском орденские планки и выданная ему весной медаль, которую выпустили по случаю ста лет со дня рождения Ленина. Она не обрела впечатляющей весомости в общественном сознании, и никто, кого я знал, ни за что не приколол бы её к груди вместе с орденскими планками. Награждённые за войну знали, как держать марку, и, разумеется, Альбертыч на признанный публичный вкус выходил глуповатым. Не исключено, что только мы с Адом чувствовали некое подтрунивание в его оригинальности. В День Победы, с болезненным видом потирая затылок и кося на тебя глазом, он произносил: "Почтительные идут к Вечному огню, а отболевшие - к цветущим травам, ульям и звонкоголосым птицам". Позже я понял, что Альбертыч, может быть, был самым ироничным во всей стране человеком.
Он поднял кружку с жиденьким "жигулёвским" и подмигнул мне и Аду:
- Пейте пиво пенное... а другого не желайте. - Между ним и Славиком стоял графинчик.
Тут оркестр смолк, объявили следующий танец, мой слух ущучил:
- Что вы, что вы... не годна я для этого...
Меня молниеносно развернуло - Нинель со Старковым сидели в самом неудобном месте, откуда не видно ни ансамбля, ни ночного озёрного пейзажа. Я сразу понял, что это она настояла запрятаться в незавидном углу.
- Стара я для такого танца... спасибо.
Он что-то ей вякнул с ухмылочкой - она:
- Когда-то любила, а теперь, увы... разве что вальс...
И улыбнулась, как виноватая, которая даже не просит пощады.
Я отвернулся, пристукнул моей кружкой о кружку Ада, судорожными глотками выпил всё пиво до дна и разневолил моё возмущение:
- До чего мне за эту приезжую обидно! Не знаю, за кого она этого фраера дешёвого считает! Одни "извините!", "простите!"... Противно слышать! У самой такие данные...
- Неординарный случай! - Альбертыч тяжко вздохнул и вдруг, будто изумившись, вытаращился на меня: - Не на булку с кашей манной - претендует он, бесштанный, на розан благоуханный...
- Идите вы! - психанул я. - Вам везде один смех! Я по-серьёзному: обидно же - почему она такая, почему?
- От одинокости, - подал голос непьяный на этот раз Славик.
Я сдержался и выговорил ему терпеливо:
- С чего это вдруг - одинокость у такой красивой?
- Когда человек душевно травмирован, морально разочарован, красота лишь обостряет контраст.
- Всё правильно, - одобрил Альбертыч, - давай обостримся! - И они со Славиком опрокинули по рюмке, запили пивом. - Побывала девуля в переплёте, обожглась, утратила трезвость и реальную оценку себя и окружающих.
Славик приблизил ко мне физиономию:
- Понимаешь... вот я формально не одинок, а фактически... Я нужен, но лишь из-за этого! - и стал постукивать себя пальцами по лысине. - А эта чернобровая нужна только - естественно и понятно - из-за чего, а человеку хочется...
- Всё правильно! - Альбертыч погладил его по плечу. - Однако, тем не менее, не будем рвать и портить шевелюру.
- Зачем, - сказал я, почти рыдая от ненависти к Старкову, - зачем он её напаивает? Закуска - одно мороженое, а вино, неслабое для женщин...
Альбертыч запел:
Без вина винова-а-ат
Тем, что пью только ро-о-ом...
А до меня сквозь галдёж донеслось:
- Что вы... я очень скучный человек. Спасибо за комплимент, но...
Ну добавь, подумал я, ну добавь: "Извините!" Я обернулся - Старков что-то ей болтал, ухмылялся... Она кивала с потерянной улыбкой - и он водил пальцами по её руке.
- Если он сейчас не уберёт лапу... - начал я в сосущем безмерном отчаянии.
- Чадо, - обратился ко мне Альбертыч с увещанием и не без подкола, - я хочу, чтобы у тебя всегда была наготове когтистая лапа, и я хочу также, чтобы на когтях был и яд.
10
Тут танец кончился, и в кафе появился Генка Филёный. Он постоял, излучая заносчивость, повёл головой туда-сюда и направился к нашему столику картинно-развинченной походочкой. Подсев, спросил про случай на пляже. Меня облил стыд и рвануло ожесточение.
- Они катались на твоей лодке, а я знал, что она переворачивается... - мне хотелось, чтобы вышло злее, но прозвучало так, как прозвучало. - Я поплыл к ним, и они перевернулись. Потом он меня ударил... - закончил я, с вызовом показывая, что мне наплевать.
Ад добавил, что ответно врезать мне не дали.
Генка глядел на меня брызжущими весельем голубыми глазами.
- Ну, готов его на полздоровья наказать?
Как мог я отреагировать? Если Старков всерьёз стукнет мне в челюсть - не обойтись мне без скрепок и питания через трубочку.
Генка встал, длинноногий и гибкий, и, извивно выгибаясь, подался к их столику. Старков смотрел выжидательно. Генка хранил степенное и лукавое безмолвие... Лицо Старкова стало злым.
Филёный адресовался к Нинель:
- Присесть не разрешите?
- Нет! - отрубил Старков.
Она оторопело заморгала, как это бывает, когда некуда деться от неловкости, её сминало разбухающее любопытство толпы. Если бы было можно, не проходя через танцплощадку, моментально исчезнуть - с какой радостью она сделала бы это!
Филёный меж тем стал читать стихи, и я чувствовал - медовое выражение даётся ему не без усилия:
Ты помнишь нас в брызгах вина?
Блесной ты скользнула в волну,
А я был ловцом, и блесна
Вела меня к нежному дну...
За другими столиками всколыхнулись, несколько мужиков-курортников встали, но Генка не убавил голоса: в стихе было про любовную игру, про то, что партнёрша захотела быть сверху... Старков схватил его за запястье, но он прочёл:
Я трогал нескромный кунжут,
И бросила ты свысока,
Что может напруженный жгут
Не выдержать злого рывка...
С лица Нинель стёрся испуг - торопливо, с каким-то беспомощно-требовательным движением головы она вскричала:
- Олег, не троньте!
Он, не отпуская Генку, поднялся со стула:
- Пойдём поговорим!
Филёный вильнул глазами:
- Ась? - и ударом ноги опрокинул его стул.
Из буфета резко шумнул персонал - Генка, Старков, я с Адом и другие наши попрыгали через перила на пространство сбоку от кафе. Тут до уреза воды росла трава. Мы встали на ней, охватив полукольцом, открытым к танцплощадке, Генку и Старкова, которые сбычились друг против друга. Чья-то фигурка мелькнула над перилами - Нинель! Неотразимо женственная в обтягивающих брючках, она встряла между двумя лбами:
- Нет-нет-нет! Не надо! Не смейте!
- Р-р-разойдись! - заорал с площадки Альбертыч - очумело, "под психа": - Стреля-а-ть буду!
Кто-то закатисто, дуриком, засмеялся. Филёный, привлекая к себе внимание Нинель, сказал: - Не сметь, да? - и, когда она взглянула ему в глаза, воскликнул с горчайшим надрывом: - А если кто-то уже посмел?!
Подойдя ко мне, он с видом милостивого принца взял меня за предплечье и кисть, подвёл к Старкову, ткнул пальцем в мою опухшую скулу:
- За что ударил его?
Я не мог мяться побито-несчастным и, со своей стороны, сделал выпад:
- Хо-хо! Он женщин менял, как перчатки!
Альбертыч, стоя на площадке в свете плафонов, предупредил повышенным тоном:
- Я - свидетель и иду звонить! Моя милиция меня бережёт!
Старков расставил ноги носками врозь - самоуверенный в высшей степени мужчина:
- Лично я иду с девушкой. А ну отбежали!
Я должен был возразить и возразил:
- Чего-оо?! Раньше ты - знаешь - куда пойдёшь?
Нинель, скакнув ко мне, не давала шагнуть, тогда как он пустил в меня словесный плевок:
- Щенок мокрогубый!
Филёный хотел подойти к нему сбоку, но один из курортных принял перед Генкой боксёрскую стойку. Некоторые наши тут же встали в ту же позицию против мужиков.
Нинель металась от Старкова к Генке, ко мне:
- Бросьте! Не надо!
Она вдруг схватила меня за плечо обеими руками, озираясь, как загнанная:
- Он проводит меня домой!
Старков аж заикнулся от злобы:
- Н-не понял?
Наши загорланили наперебой: с ушами плохо? прозвякать по перепонкам?
Нинель вся подтянулась перед ним, простодушно провела рукой по лицу, не скрывая, что извелась из-за происходящего:
- Олег, вы же взрослый! Что вы хотите доказать?
Он хотел бы измолотить меня кулаками, но губы его улыбнулись.
- Суматоха... - сказал ей снисходительно, давая понять, что, смиряясь, делает ей одолжение. Прибавил: - До завтра.
Она повернулась ко мне:
- Ты идёшь?
11
Ночь ещё не стряхнула дневного пыла, тихая и парная. Мы вдвоём шли к дому Надежды Гавриловны - я, бесподобно балдея, держал Нинель за руку. Небо было светловато-серое от взошедшей луны, её заслоняли деревья, что стояли в ряд перед заборами, в листве кое-где сквозили просветы.
- Как ты не видишь, - сказал я, всматриваясь в них и терзаясь тем, что претерпел от Старкова, - не видишь... он строит из себя, а сам - дешёвка! Знаешь, сколько у него баб каждое лето?
- Помолчи... Тебя зовут, кажется... - мне предлагали закончить фразу, что я и сделал:
- Валерий.
Если бы можно было выразить ей так, чтобы она остро-остро почувствовала: вся моя жизнь - её, и пусть она поступает с ней, как вздумается!
- Ты меня за плоскодонку извини, - сказал я. - Так вышло...
- Я всё поняла. Я не сержусь.
Я быстро обнял её и поцеловал в губы. Слегка.
- Не надо, а? - осторожно меня отстранила.
- Ты... - сказал я тихо, - ты выходи за меня... Мне в армию только на будущий год осенью. А после службы я по моей специальности запросто устроюсь - в любом городе!
- Тебе и восемнадцати нет?
- Есть. Но у меня отсрочка от призыва - должен окончить техникум.
- Знаешь, на сколько я тебя старше?
- Лет на пять? Ну и что?
Она произнесла, тяготясь необходимостью просить:
- Иди домой. Пожалуйста, а?
Не отпуская её руку, я взял и другую.
- Валерий... - проговорила тоном тоскливого попрёка.
- Ну? - бросил я упрямо и едко.
- Иди.
- Ладно... - я деланно послушно кивнул, - ладно, всё нормально! Пойду обратно, поговорим с твоим Олегом...
Вздохнула: - Шантажист. - Наш путь продолжился. Она открыла калитку, мы поднялись на веранду. Меня охватило чувство устойчивой близости к здешней обстановке, будто я с привычным постоянством прихожу сюда к Нинель... и буду приходить. И ещё мне стало страшно вспугнуть блаженное осознание того, что это меня она ведёт к местечку у торца дома.
Из дальней комнаты доносился звук телевизора - обыкновенно Надежда Гавриловна смотрела его допоздна. Она была глуховатая, но если и услышала наши шаги, любопытство не заставило её выглянуть. Нинель нажала выключатель - над нами зажглась лампа под металлическим абажуром, осветив стол и два стула по обе его стороны. Я мысленно обхватил ту, что стояла со мною рядом, и немо выругал себя: она заметила мой взгляд, прильнувший к обтянутым брючками бёдрам. Мне сказали терпеливо и скучно:
- Хочешь бутерброды с докторской колбасой?
Я представил, как сижу перед ней и поглощаю бутерброд. Это показалось мне такой нелепостью, что я не отвечал, поражённый. Она смотрела неодобрительно:
- Есть суп из концентратов. Разогрею?
Я хотел было с достоинством заявить: и ей и мне известно, что она, как принято, проявляет гостеприимство, но я не тупарь, которого это растрогает. Мой рот уже раскрылся, как вдруг меня дёрнуло напомнить ей с юморком о наисерьёзном:
- Выходи за меня и тогда разогревай суп, борщ... - я дурацки хихикнул.
Она в раздражении ушла, и я не знаю, как не взвыл от досады, что не сумел взять нужный тон, сыпля уместными словами. "Если она не возвратится, - страдая, сказал я себе, - если..." - и, ничего не придумав, сел на стул, чтобы не уходить, пока меня не прогонит хозяйка. Но Нинель вернулась - недовольная, замкнутая. Принесла бутылку вина и два стакана: один вставлен в другой. Вино было болгарское, сухое. К нам в городок его завозили раза два в лето, и бутылки сразу бросались в глаза на полке магазина, где из напитков обычно бывали только отечественные водка и плодово-ягодный крепляк.
Я уставился на Нинель с улыбкой ликования.
- И с чего ты взялся мне на радость? - сказала она уныло.
Бутылка была початая. Мне налили на глоток, второй стакан наполнился наполовину. Она стиснула его ладонями, задумчиво перекатывала в них, сидя напротив меня, и я миг за мигом жил тем, что сейчас она вскинет глаза и тотчас смущённо опустит. Я встану, бережно её обниму, и она поднимется, мы ступим на ту часть веранды за углом дома, куда не достаёт свет лампы, не заглядывает луна и где к стене прислонилась сложенная раскладушка. Я подумал, что для храбрости надо выпить, но тут же об этом забыл.
- Ты... - начал я и запнулся, - не замужем? А если да, то он гад - раз ты тут одна и невесёлая. Правда?
Она отпила из стакана и всматривалась в вино.
- Звезда моя невесёлая.
- А прямо и откровенно? - попросил я жалобно.
Она сделала два глотка.
- Моя звёздочка, наверно, самая тускленькая... она, должно быть, очень далеко.
Я помолчал, показывая, что внимательно слушаю, и проговорил вкрадчиво, как только мог:
- Меня тоже интересуют гороскопы... - потом спросил: - Ты кто по созвездию?
- Близнец.
Восторг ударил мне в голову, и она запрокинулась:
- И я-ааа!!!
Мой радостный смех не взбодрил Нинель.
- Ты - какого числа? - спросил я.
- Не к чему это. - Вид у неё был нелюбезный.
Я нашёл ход:
- Знаешь, для чего мне нужно? Хочу блеснуть эрудицией. Вспомни что-нибудь о природе в твой день рожденья или где-то около, примету какую-нибудь - и я назову другие.
Она с неудовольствием задумалась.
- Прилетают ласточки, - обронила вяло.
- Ага! - я перебрал в уме преподанное дедом, сориентировался и объявил: - Хорошо начинает ловиться карась! - добавил, что сам я родился немного позже: - Тогда уже и карп клюёт вовсю!
- Замечательно, - отозвалась она сухо, допила стакан.
- Можно? - спросил я, налил ей, чуть долил себе и выпил.
Мы молчали, я окаменело не сводил с неё взгляда - в исступлённом желании достать до сердца. Она смотрела в сторону, в темноту за верандой, и произнесла с тем выражением, с каким вам вынужденно говорят что-нибудь очень неприятное:
- Не для тебя я, цыплёночек.
- А для кого? Для Старкова? - сказал я, заводясь.
Покачала головой.
- Это не то. Это... - пауза затянулась, и я дёрнул за нить:
- От одинокости?
Она, не отвечая, потягивала вино.
- А почему у тебя одинокость? - спросил я, беспокойно наступая.