Её лицо вдруг неестественно повеселело, рука быстро протянулась к моей щеке и ущипнула её:
- Ямочки у тебя на щеках - прелесть!
Я смутился и, насупившись, выглядел, вне сомнений, очень глупо. Она поиграла бровями:
- Хочешь знать мою тайну? Сколько мужчин умерло из-за меня! Я их завлекаю и гублю.
- И куда же ты их завлекаешь? - сказал я хмуро, злясь, что не сумел ответить остротой.
Она заговорила кокетливо, возбуждённо:
- Я связана с одной симпатичной бандочкой. В моём городе действуют в белых халатах. На краю оврага стоит весёленькая больничка за жёлтым заборчиком... А начинается всё с ресторана. Захожу в ресторан, выбираю жертву, подсаживаюсь, а он и не подозревает, бедняжка, что его ожидает овраг. Говорю: "Пошли потанцуем". Он краснеет, отнекивается. Я ему: "Потопчемся, подвигаем конечностями". А он сам не свой от смущения: "Ах, у меня не получится".
- Смачно свистишь, - отпустил я замечание.
Её глаза горячечно блестели.
- Представляешь - я его уговариваю, а он: "Ах, спасибо! Мне как-то неудобно". Я ему: "У вас такое мужественное лицо!" И он млеет. Вытащу его из-за столика, станцевали - зову ехать со мной. Он: "Куда?" - "К оврагу, к симпатичному такому овражку". - "Вы шутите?" - "Ну почему же..." Он: "Ах, спасибо, мне, право, неловко". Ну, сама скромность! - она сорвалась в неудержимый беззвучный смех, с ресниц упала слеза. - "Ах-ах!" - он и я в один голос. Моя душа так им и трепещет, - играя, она жеманно заломила руки: - Вы, как голубь, нежны, как огурчик, свежи, но последний отмерен вам шаг. Загремели ножны, засверкали ножи, и таинственно чёрен овраг...
Выходим с ним из ресторана, - продолжила деловым тоном, - таксист - свой, уже поджидает. Приехали, я к жертве с лаской: "Лапушка..." - плавно провела рукой в воздухе, словно поглаживая кого-то, - веду в больницу, вглубь здания: "Милый, понежимся под душем? Иди, и я сейчас приду". Он в душевую, а это симпатичная душегубка, где сверху ударяет такая струя, что он падает под напором. Его то горячей водой, то холодной - от этой ласки с ним обморок. А у стенки стоит кровать голая - железо, никель. Бедняжку за белы ручки и на кроватку, а она под током. Врубают ток: подкинет бедненького - и он чёрненький, как уголёк.
Она чуть плеснула на стол из стакана, пальцем вывела влажный крест.
- А нянечки в коридоре из простыней мешок шьют. Звучат два удара часов - старый сыч убирает засов... Бандиты хватают мешок с жертвой, несут через двор, в заборе пара досок отодвигается. Протащат - а тут и овраг. Глубо-о-кий! Представляешь, луна светит... Раскачают, и - лети, крутись и радуйся!
- Свисти, свисти - приятно слушать, - сказал я, растерянный, что почему-то не могу рассмеяться.
- Нехорошая я? - она воскликнула со злой улыбкой самолюбования.
Я, захлёстнутый чувством, заторопился:
- Наоборот - ты для меня самая-самая лучшая! Думаешь, я, как эти... ты им нужна, сама знаешь, зачем, а я всё-всё буду для тебя делать... - верных и достаточно выразительных слов не нашлось, я лишь моляще смотрел на неё.
Она сказала, ехидничая:
- У меня уже есть тот, для кого я - лучше всех на свете.
Очень хотелось, чтобы это было неправдой, от укола стало больно. Я поддел её:
- Как же он-то избежал тока?
- Судьба! - произнесла она кратко. - Отчего-то я дрогнула, вошла в душегубку и перерезала провода. И даже влезла вместо него в мешок.
- И как же не разбилась?
- Представь себе, они бросали со всего размаха, как с крупным мужским телом, а я лёгкая. Перелетела через овраг, мешок застрял в кустах на том склоне. Уцелела.
- И он тоже, что ль? - сказал я, кажется, развязнее, чем того желал.
- Тоже. Встречаемся втихаря. Он боится чужих глаз, прибегает к конспирации, прячется.
- Приходится его искать? - спросил я хитро. Сильно тянуло прикоснуться к ней и казалось: для этого нужно произнести что-то игривое, взвить настрой легкомыслия. - Ищешь, значит? - продолжил я многозначительно, стараясь принять выражение нежного лукавства.
Отрады отклик не вызвал.
- Найду! - отрезала она и добавила, что поговорили и будет, уже очень поздно. - Тебе пора идти! Спокойной ночи! - закончила порывисто, как человек, у которого иссякло последнее терпение.
Обида вошла в меня зудом, от какого извиваются.
- Старкову ты так же плела бы про жертву? - я попытался презрительно усмехнуться. - Вы с ним давно уже были бы вон где... - показал на угол, за который заворачивала веранда.
- Видишь, как ты хорошо всё понимаешь, - было сказано мне с такой неподдельностью согласия, что я вскочил в жажде выметнуть ей в лицо: это она только передо мной рисуется! а перед другими: "Извините-простите-спасибочки..." Она привыкла так дешевиться, она...
Вместо этого я сказал злорадно, увидев возможность учинить хохмаческое представление:
- Ищешь, значит?
12
Я выбежал на улицу, у меня была идея, которая, если её подхватят, сулила истое веселье. Кафе "Каскад" уже погасило огни, ночная жизнь сосредоточилась в городском саду. Кто-то пришёл туда с магнитофоном, и из него нёсся заразительно-задорный, чувственный голос Ларисы Мондрус:
И сла-а-дким кажется
На берегу
Поцелуй
Солёных губ...
Меня сразу заметили, навстречу шагнул Филёный, не замедлив с вопросом:
- Как проводил?
Я подождал, когда подойдут Ад и другие, вкратце рассказал, что было, и подал предложение. Оно понравилось, группку сплотил азарт. Мы стаей припустили к дому Альбертыча, во дворе на нас разлаялся Джим, не подчиняясь Аду, который мимоходом прикрикнул на него. Во времянке, куда мы ввалились, в ярком электрическом свете сидел на матраце Славик, вытянув по полу босые ноги. Лысина лоснилась, лицо застыло в апатии. Мятая рубашка была заправлена в брюки лишь одним краем.
Ад спросил озабоченно:
- Отец где?
Альбертыча следовало чем-либо отвлечь, чтобы он не вмешался и не расстроил наш замысел. Славик приподнял и опустил руки, словно только после этого мог произнести:
- Его вызвали... авральный ремонт.
Через нашу местность тянули нефтепровод; оказалось, поломался трубоукладчик, что грозило срывом плана. Альбертыч в таких ситуациях бывал незаменим.
Я, переглянувшись с Адом, присел на корточки перед Славиком:
- Его вызвали, а вас зовут. Та чернобровенькая - вы её в кафе видели. Ссора была - ну, и она, чтобы помирить, созывает к себе посидеть, выпить.
Славик моргнул, его взгляд затеплился интересом.
- Болгарское вино, - добавив подробность, я пожалел, что она недотаточно весомая. То же подумал и Филёный, сказавший:
- Один мужик принёс канистру самодельного - купил у квартирных хозяев.
Гость Альбертыча, видимо, и поддавался сомнениям, и не желал их полного торжества.
- Она на меня внимания не обратила, да и в ссоре я не участвовал, - сказал он тоном отказа, при этом заправляя рубашку в брюки.
Я с жаром произнёс:
- Вы были с Альбертычем, а к нему всегда все со вниманием! И на вас она его тоже очень даже обратила. Просит: "Приведите этого грустного человека!"
Славик заволновался:
- Это шутка! - смотрел на меня с острой тоской по опровержению.
Я окинул взглядом наших:
- Кто слышал, как она меня просила?
- Я! - объявил Филёный. - Она сказала тебе тихо, но я услышал.
Славик мямлил, что ему с трудом верится и тому подобное, а мы с Адом подхватили его, как недавно, когда он был пьян вусмерть. Один из наших поигрывал прутиком; поддев им валявшийся носок, протянул человеку, но Генка, подмигнув мне, отшиб прутик ногой. Славик всунул ступни в сандалии. Я, вспомнив кое-что, обратился к Аду с просьбой. Поколебавшись, он махнул рукой и принёс просимое. Это был клетчатый пиджачок с пояском, встречной складкой на спине и с аппликациями из кожи на рукавах. Его привёз для Ада друг Альбертыча, бывавший за границей. Вещь у нас оценили как крик моды, но нашлись шутники, острившие насчёт "заплат на локтях", "клоунского вида". Ада это достало, и он сделал то, чего не сделали бы ни Филёный, ни я: прекратил надевать пиджачок.
Теперь мы стали его натягивать на Славика, но он противился, и я уступил, посчитав, что сейчас самое главное - поскорее довести человека до места. По дороге говорил:
- Она постесняется спросить, почему вы грустный, но, конечно, об этом думает.
- Ещё бы не думала! - вставил Филёный.
Я воскликнул скорбно и сочувственно:
- А сама-то какая грустная!
- Может быть, от болезни, - заметил Ад, - от неизлечимой.
- Не дай Бог! - выдохнул Славик и запнулся, явно застигнутый вопросом: а что, если догадка попала в цель?
Мы воспользовались заминкой и облачили его в пиджак. Меня защекотало предвкушение: какими глазами Нинель взглянет на расхристанного чудика, который явился к ней без носков, но в импортном пиджачке... Ведомый и ободряемый нами, Славик оказался во дворе Надежды Гавриловны. Я проговорил в неукротимом щегольстве подначки:
- Скажете, что вы хотите быть нужным, но не из-за головы. Она ищет такого.
Он подался назад, мы стиснули его, пошла борьба. Парнишка с прутиком взмахнул им и хлопнул Славика по лысине. Это было лишне, Филёный стал отнимать прут. В это время Славик вывернулся к калитке и тут же сильно, с болью ойкнул. Наткнулся лицом на конец прута. От дома закричала Нинель: - Что там такое? - То, что я замечен ею, полоснуло меня внезапным страхом, бросило в бег, другие были ближе к калитке - на миг мы застряли меж столбиков ограды и, испытав их на прочность, понеслись по ночной улице.
13
Филёный схватил за плечо парнишку, что давеча помахивал прутиком:
- Если он без глаза остался - на меня навесят, а ты как ни при чём, пас-с-скуда!
Мы ждали - Генка так ударит, что парнишка, скорчившись, осядет на землю. Но ему отпустили только пощёчину. Филёный подержал его за горло и резко толкнул от себя. Наша группка переминалась с ноги на ногу, молчание звенело тревогой. Генка хотел что-то сказать - может быть, крикнуть: "Спасибо за вторую судимость!" - дёрнувшись всем телом, как это проделывают блатные. Но он не крикнул, хотя страсти в нём клокотали, повернулся и пошёл прочь по переулку. Других тут же потянуло по домам.
Мне же больше подходила прогулка, которая привела меня туда, куда только и могла привести. Луну скрыли облака, ночь была совсем тёмная. Я с задворок проник на огород Надежды Гавриловны, подкрался к дому с тыла. На часть веранды, расположенную с этой стороны, выходила вторая дверь комнаты; дверь была открыта, слышались голоса. Говорила, главным образом, хозяйка, которую обеспокоил шум стычки и побудил вмешаться.
- Утром пойдите и снимите побои! - дала она настоятельный совет Славику.
"Снять побои" означало получить у врача справку о наличии телесного повреждения.
- Не хватало мне только судиться, - пробормотал Славик.
- Было хулиганство, а вы заявление не подадите? - произнесла хозяйка с такой укоризной, что стало ясно: без заявления не обойдётся. Надежда Гавриловна не упускала момента выступить на стороне порядка.
Донеслись слова Нинель:
- Наскребла в холодильнике...
Судя по разговору троих, глаз пострадавшего заплывал опухолью, и Нинель приняла меры: соскребла изморозь со стенок морозилки, сделала компресс. Хозяйка отправилась спать, позволив мужчине остаться в доме.
- Это же оказание помощи, - было произнесено со значением. Характер происшествия предполагал исключение из правил, сердоболие выступало на первый план.
Я сидел на корточках перед кустами крыжовника, глядя через просвет в комнату. Нинель стояла боком ко мне подле Славика, сидевшего в кресле: он откинулся на его спинку, придерживая на глазу примочку.
- Не понимаю, как я мог пойти с ними, - сказал с подчёркнутой, мне показалось, досадой на себя. - Им очень хотелось, чтобы я пошёл, а я не хотел доводить до ссоры...
- А я довела до злости этого соседского мальчика Валерия, - покаянно поведала Нинель, и нервы загудели во мне тревожаще-нежно.
Она сокрушалась, что говорила со мной так, "как не должна была говорить", что "опустилась до чёрного фарса", "до болезненного позёрства".
- Он такой непосредственный и, конечно, оскорбился... дошло до злой чехарды, - её виновато потухший голос стал громче: - Хотя он не зол!
Славик неопределённо буркнул.
- И тот дерзкий парень, атаман: что один, что другой - такие забавные с их гордостью. Парень принёс мне рыбину в подарок.
- Щуку? - шутливым голосом спросил Славик.
- По-моему, это был сазан. Большущий и ещё живой, - сказала Нинель, в то время как я мысленно снял кепку перед Филёным: куда мне до него! Ковырнула мыслишка, что мне Нинель не обмолвилась о подношении.
Она рассказала Славику, как попросила Филёного выпустить рыбу в озеро.
- Он было обиделся, хотя, конечно, видел, что я не собираюсь его обижать. Говорю: "Спасибо! Прекрасный сазан, и пусть он живёт, ладно? Я буду вам очень благодарна".
- Поспешил исполнить? - всё так же шутливо сказал Славик.
- Он улыбнулся очень хорошей улыбкой: "Раз вы просите..." И пошёл выпустить.
- Вы поверили?
- Было видно по его лицу, по улыбке, - ответила она, а я прикинул, когда Генка заявился к ней?
Её катали на его плоскодонке, а он тем часом хлопотал о сюрпризе. Потом произошло известное, она вернулась с пляжа домой, тут-то и приспел Генка с добытым для неё. Мелочным он не был и, скорее всего, вправду бросил рыбину в воду. Ему обещали благодарность - и он почувствовал, будто его и Нинель связала некоторая близость. Позже увидел её со Старковым за столиком кафе, нутро взыграло, и он устроил нахаловку с чтением стихов. Мне ревниво подумалось, что их фривольность не оскорбила Нинель и слова "дерзкий парень" в её устах не прозвучали как осуждение.
Больше ни о Филёном, ни обо мне не упоминалось. Она сняла примочку с глаза гостя, помазала ему зелёнкой ссадину над веком, стала накладывать повязку. Он начал прочувствованно:
- После мамы, после детства никто ко мне так... - и замолчал, словно приступ признательности не давал ему договорить.
- Что бы мы делали без воспоминаний? - печально сказала Нинель. - Мама в моём детстве и, какая она теперь, очень различаются.
Его интересовало другое, он изрёк:
- Жизнь меняет нас неузнаваемо. Работа, семья...
Она поняла его и сказала, что "существует" вдвоём с мамой. Жизнь однообразна: "Проектная контора - квартира". На работе сегодня то же, что и вчера, её часть проекта - сантехника в зданиях, коммуникации. Кажется, она на хорошем счету, к ней снисходительны как к молодому специалисту.
Нинель села на стул, умолкла, и Славик спросил:
- Мужики-начальники с их знаками внимания?
- Разумеется. И немой вопрос у окружающих: "Уступила?"
- Я вас понимаю не хуже женщины, потому как сам нужен только из-за одного... - он поднял руку, чтобы постукать себя пальцем по лысине, но делать это ему вдруг разонравилось, он опустил пятерню.
Нинель вольна была решать, о каком главном достоинстве сказали ей напрямик.
Славик заговорил, нервничая:
- Жена - предельно деловая. Мы вместе учились, она взяла инициативу в свои руки... Работаем вместе, и она требует, чтобы я неусыпно заботился о карьере. Положение, материальные блага превыше всего для неё. Что у меня на душе, совершенно её не волнует. Я задумываюсь, а есть хотя бы привязанность ко мне? - заключил он как бы в подавленности перед чем-то ужасным.
Нинель спросила:
- Дети?
- Сын. Из-за работы мы не можем уделять ему достаточно внимания - он в интернате. Характер работы таков, что не принадлежишь себе. - Славик продолжил доверительно: - Пусть это останется между нами - я живу в городке, который недалеко отсюда, там ведутся кое-какие разработки.
- Я слышала...
Он страдальчески произнёс:
- Связал судьбу не с тем человеком, впрягся не в то дело. Но это самоедство - растравлять себя и винить.
- Винить, - повторила она так, будто слово пришлось как нельзя более кстати. - Я винила себя и не себя, у меня хватало сил порвать, но он умеет бить на жалость и искусно накидывать удавку... Как это беспощадно - вести в никуда. А может, он испытывает удовольствие... - проговорила больным голосом.
Славик чутко спросил:
- Женат?
Она, не ответив, сказала:
- Я училась на первом курсе, когда он, незаурядный, талантливый, стал влиять на мой кругозор, на мои представления об искусстве. Я обязана ему всем: и хорошим и дурным. Последнего, естественно, больше. К чему мы пришли с ним? Я бывала на него зла, но никогда над ним зло не смеялась, а теперь это стало возможно! Я чувствую себя издёрганной, измотанной, у меня чувство, что уже ничему не быть, кроме сумерек.
Он двинулся в кресле и, словно приветствуя её слова, кивнул:
- Сумрак, ночь. И хоть какая-нибудь надежда...
Они стали говорить о том, что наша действительность серей серого, что счастье - чудовищно злосчастная случайность, а кому оно выпадает - воры.
Славик сказал тоном раздумья и просьбы:
- Желать кусочка краденого счастья - это страшнее, чем не желать?.. - и продолжил с горькой уверенностью: - Вам будет смешно... Желать боится человек, чья работа настолько страшна, что лучше не бередить душу. - Он помешкал и сообщил: - Прилежно готовим оружие массового уничтожения. Газ. У нас говорят "газок". Люди довольны, что зарплата выше, чем в нормальных местах, что лучше снабжение. Где вы видели, чтобы не стояла очередь, а в продаже было мясо? и не просто мясо, а говядина первой категории? У нас - пожалуйста! Только не надо задавать себе вопросов... Другие и не задают, - произнёс он устало, словно раз и навсегда смирившись со своей обделённостью.
Нинель сидела на стуле, повернув к Славику голову, и как будто хотела и не решалась вставить слово.
- Жене непонятно, другим непонятно, почему я ощущаю гнёт, - говорил он, прижимая к коленям ладони и вновь приподнимая их. - Мы живём в век, в какой живём, и это оружие делается не только у нас. Но если я не могу больше? - вопрос выразил страсть протеста, окрашенного гордостью. - А бросить эту работу значит принять ненависть жены, - добавил он с гримасой, будто глотая противное лекарство.
Казалось, он выдохся. Закрыв здоровый глаз, полулежал в кресле; на лице Нинель было ждущее внимание.
- Я любил командировки, - поделился Славик. - Уезжая, старался вообразить, что вырываюсь навсегда... - голос стал мечтательным. - Приходило предчувствие, что в пути или там, куда я приеду, мимолётное овеет теплом, и это будет так много! На улице нового для меня города, в гостинице увидится женское лицо - и захочется жить.
- Оправдывались ожидания? - спросила Нинель странно холодно.
Он сел прямо, но тут же ссутулился.