Генрих Сапгир известен читателям как поэт, детский писатель, автор сценариев популярных мультфильмов. Настоящую книгу составила преимущественно его проза - легкая, ироничная, эротичная и фантасмагорическая. Включенные в издание поэтические тексты близки рассказам по поэтике и настроению, составляют с прозой стилевое единство. В целом книга являет собой образец гротескного письма в литературе.
Содержание:
Генрих Сапгир - ЛЕТЯЩИЙ И СПЯЩИЙ 1
ВООБРАЖАЕМАЯ КНИГА 1
ГОЛОВА СКАЗОЧНИКА 2
ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК 26
КОРОТКИЕ И ОЧЕНЬ КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ 34
ЖАР-ПТИЦА 44
ПАРИЖ, КОТОРЫЙ Я ВЫДУМАЛ 47
БАБЬЕ ЛЕТО И НЕСКОЛЬКО МУЖЧИН 50
Юрий Орловицкий - ПОСЛЕСЛОВИЕ 54
Примечания 56
Генрих Сапгир
ЛЕТЯЩИЙ И СПЯЩИЙ
ВООБРАЖАЕМАЯ КНИГА
…открываю наугад. Стр. 167 - и сразу оказываюсь в тесноте нечеловеческой, в толпе пассажиров двигающегося троллейбуса. Сзади напирают, не могу обернуться - не вижу кто, но сверлит. Хватаюсь за блестящую гладкую палку, чтобы не упасть. И в левую половину туловища, под мышку обеими толстыми грудями упирается мужеподобная лет пятидесяти. Так жмет, почти насилует. Некоторое время сопротивляюсь, что приводит ее в негодование - вся краснеет. Перестаю сопротивляться. И она, я чувствую, с удовольствием раздавливает меня в лепешку о стену - о рюкзак какого-то акселерата. Я почти падаю на пожилую с седыми кудерьками, та меряет меня взглядом, изо всех сил стараюсь удержаться над пропастью. Там дымится туман. Прижимаюсь спиной, ощущая чужие груди, животы - неровности и булыжники скалистой стены.
Но ее нет - и я чуть не опрокидываюсь в другую сторону с края крыши. С трудом удерживаюсь. Пугающая пустота. Далеко внизу ползают фигурки людей и бегут машины. Отклоняюсь от затягивающей бездны, держусь за низкий, слишком низкий парапет. Башмаки, уползая, скребут, царапают по красному железу. Я упаду? Я? Я уже слышу, как мое беспомощное распятое в воздухе - сейчас брызнет из всех дырок - шлепается о землю, сотрясающий, уничтожающий мир удар…
Съезжая, удерживая себя на краю, пожалуй, одним внутренним сопротивлением, пытаюсь угадать, что было на предыдущей, 166 странице. Меня преследовали? Кто я - полицейский, преступник? Участник какой детективной истории? Если это только воображение, то опасное воображение.
… по краю, по краю переползаю на 168-ю страницу.
…и вино тоже с удовольствием. Из коричневатой характерной с плечиками бутылки, я люблю бордо, льется темная густая струя. Пью из толстого стакана, отламываю кусочек камамбера. Пусть посмотрит. Жую и пью прямо в ее ненавистное красивое мраморное. Она не выдерживает, одним движением вышибает вверх, вино льется на меня, стекло разбивается, весь я в малиновых подтеках. Одновременно свинцовая ярость заливает меня. Я вскакиваю, хватаю бутылку за горлышко…
…ближе всего ко мне лысый. Остальные, как в замедленной съемке, набегают по прибрежной траве - и от кустов. Рука моя медленно опускает пустую бутылку на его розовую поросячью проплешину. (Я ведь сказал: "Не трогайте меня, я пожилой человек".) Маленький взрыв стекла. Погодите, помилосердствуйте, что же я делаю, сделал? Я же не хотел!.. Ни ссоры, ни драки в сумерках на берегу Москвы-реки… И уже сильный удар другого набежавшего сбивает меня, я падаю - при этом оскальзываюсь босой пяткой на осколке бутылочного стекла. Меня бьют ногами… "Оставьте его, убьете!" - это женский голос.
…"И убьют!" - "Стой! Стрелять буду!" - Положили прямо в лужу. Здоровенные ребята с автоматами. Грубо заталкивают меня наверх, на грузовик и сами лезут. Да не имею я ничего против них, и они против меня - тоже. Однако ударили пару раз для порядка. Ударов почти не чувствую, задубел.
…от ближайшего барака бежала женщина. "Идемте! Идемте ко мне! Пришла с работы, а у меня солдат пьяный на кровати в сапогах валяется". Патруль вошел - действительно. И бутылка недопитая на полу стоит. Вещественное доказательство. "Вставай, солдат". Встаю. Голова как чугунная. Ничего не соображаю. "Бутылку забери, разгильдяй", - старший сержант насмешливо улыбается. Они после и допили, патрули. А у меня - похмелье.
Нет, все это мне не нравится. Что там дальше - ну хотя бы на 220-й?
…вкось и назад: белый испод ее задранной под потолок ноги и мое смугло-волосатое полушарие заодно. Я - тут, а оно - там, странно видеть, тем более, что я его не чувствую. И все это ходит и двигается, как рычаги старинной машины, которая получается только тогда, когда соединятся две ее части естественным путем болта и зажимов…
…равномерное движение, все время подстегивает - желание, продлеваясь наслаждением, перекачивается в подслащенное страдание. Страдание, нарастая бесконечно, переходит в наслаждение снова, уже привычное, как движение смычка… Черная волна накатывается оттуда и уничтожает тебя. Ты уже не ты, это не с тобой, это голое животное визжит от нестерпимого! А ты, равнодушно удивляясь, наблюдаешь его изнутри, как снаружи. (Вообще я неоднократно замечал, что мы болтаемся в себе, как нечто постороннее: горошина в пузыре. Да не имеем никакого отношения - и все.) Кроме того, не забудь, ты же читаешь Воображаемую Книгу…
…дождь то начинался, то как-то выветривался. Здесь в парке трудно было отыскать. Хотя не раз я да и она посматривали на кусты, но они уже просвечивали осенней пустотой. Тогда мы, не сговариваясь, дольше искать уже было невыносимо, сели на длинную скамейку - почти на главной аллее, но в глубине, и стали прижиматься и терзать друг друга. Заслонив кожаной сумкой, я сунул руку под свитер, под тонкие трусики - сразу вошел пальцем во влажную горячую промежность… Губы ее вспухли… Это не мы, это все желание, да и зачем мы другу другу. Говорим, даже не слышим что.
…проститутка-негритянка, поднялись, оказалось - занято. Широко улыбаясь, да иначе она не умела, изобразила знаками, что нельзя, что надо подождать, что все будет хорошо. Так мы сидели в ожидании, не разговаривая, как дети, на деревянной лакированной красной парижской лестнице. Этажом ниже выглянула лохматая мексиканская голова, посмотрела на нас - оберегают… Потом все было так по-деловому, буднично, что только и запомнилось это сидение на лестнице иностранца и черной парижанки, которые смущенно поглядывали друг на друга и улыбались.
Ну, на 220 это будет всегда, как и драка на 168-й. В конце концов думаешь: "Когда же это кончится?", но здесь совершается и может совершаться только это - и кто бы ни заглянул, все будет то же хоть целую вечность. Каждая страничка - маленький ад. Перелистываю воображаемую книгу, вот - ближе к концу.
…меня отравили, внутренности мои отравили меня.
…меня наказала моя собственная вина.
…чужое равнодушное вытесняет меня изнутри.
…не сопротивляюсь. Пожалуй, моя беспомощность доставляет мне даже удовлетворение. Заводят мне за спину руки, поднимают меня, и я сижу на постели, пассивно-неподвижно, как кукла. Мне дают глотать пилюли, глотать трудно - царапает горло, а главное - мне не нравится запивать водой, она тоже необыкновенно жесткая, как наждак, поэтому льется по подбородку на грудь, на одеяло. Кладут обратно, поворачивают на живот, игла входит в мое мясо - умеренная боль и равнодушное удовольствие.
…даже умереть. Ну, остановится все, прекратится все это, бледное и досадное. А другое - яркое, сильное, что было, почти стерлось, многое не помню. Нет, еще не конец. Но умирать я, видимо, буду. И вся прошедшая жизнь стянется в один час, в один миг. Эта мысль, как игла, засела во мне. И тут я вижу, что лежу в ровном осеннем свете из окна. Нет, ничего не произошло.
…даже думать в этом свете. Ведь всю жизнь я сам был гроб для того постороннего меня, совершенно не относящегося ко всей этой жизни, состоящей из множества отдельных, не связанных между собой страниц. Просто они идут одна за другой - и читающий воспринимает это все, как единую книгу. Особенную, неповторимую… А сколько таких книг, сколько обрывается в самом начале, сколько перетасовано, чтобы получить хоть какую-нибудь оригинальность, потому что события похожи друг на друга, как сиамские близнецы! Да что может еще произойти? Только катаклизмы. Только смерть. Все это мгновенно проносится во мне и уступает радостному спокойному ожиданию.
…как подарок. Совершенно бесплатно в форточку влетел узкий желтый листок и, раскачиваясь в воздухе, небрежно опустился на одеяло перед моим носом. Запахло осенью… Нет, эта просветленная радость все же определенно грустна, ведь надо расставаться. Хотя зачем расставаться? почему расставаться? Всякий раз, взгляд - на воображаемую страницу: в комнату влетает узкий осенний листок и не спеша опускается мне на грудь. Можно ведь и жить на этой странице…
Вот он опять влетает, колеблясь, вернее, его вносит утренний сквозняк в сумрачную комнату. Там деревья освещают себя и небо светлой листвой. Если бы ему не надо было непременно ко мне на грудь, свалился бы увядший у балконной двери, закрытой и заклеенной на зиму. Но, как предначертано в его судьбе, листок проносит над письменным столом мимо книжных полок, сейчас зацепится за рамку графики (там человек падает в пустоту - в таинственный свет), не долетит. Никогда не случится. Тут напечатано: "…в форточку влетел узкий желтый листок и, раскачиваясь в воздухе, небрежно опустился на одеяло перед моим носом".
И, оставляя воображаемого себя любоваться воображаемой картиной, я перелистываю к началу. Посмотрю-ка я, что было ну хотя бы на 5-й странице.
…на краю песчаной ямы на школьном дворе возле стройки.
…из земли торчит нервно закрученная, острием вверх проволока.
…серебряный игрушечный пистолетик и золотая толстая иголка - и все это я нашел на строительной помойке, если только мне не приснилось. Я бегу домой и думаю: "Какие замечательные вещицы! Надо показать дома. Нет, дома нельзя показывать, отберут. Покажу Генке! Позавидует и всем во дворе расскажет. Косорукий Юра выманит, он взрослый. Обязательно присвоит. И не будет у меня такой красивой золотой иглы и такого необыкновенного серебряного пистолетика, хоть и не стреляет".
Я закрываю книгу и размышляю, никогда больше я не испытывал такого волнения и счастья обладания, никогда я так полно не жил.
Я снова раскрываю на пятой странице и опять вижу серебряный толстый пистолетик, который стреляет в синее небо золотой иглой.
… и не хочу читать дальше эту книгу. В ней нет самого главного для меня: воображения.
ГОЛОВА СКАЗОЧНИКА
ГОЛОВА СКАЗОЧНИКА
1
Вообще-то он был моим тезкой, домашние звали его Генрих. Все остальные звали его Гена. Было в нем что-то рыхлое, сентиментальное с германским оттенком, я всегда думал, что просто кажется, будто живет он в старомосковском переулке возле Чистых прудов, где зимой скользко, весной грязно-и вообще нечистота. На самом деле живет он в игрушечной Праге у Старого Мяста, фотография которого - открытка - лежит у него на столе под стеклом.
Вот он выходит утром из своего средневекового узкого дома, выкрашенного белым, наличники - розовым, идет по улочке, мощенной гладким камнем, уже вымытой сегодня. Спускается к Влтаве. Солнце встает из-за разновысоких шпилей. Редкие прохожие здороваются с ним:
- Доброго утра, пан Сказочник! Доброго утра!
И он кивает им в ответ. Внизу, где плещется зеленая вода, он кормит лебедей. Многие ему знакомы - они тянут шеи и норовят схватить его за палец.
Генрих смотрит на ту сторону и видит: оттуда с холма, с Вышеграда, яркий солнечный великан по ступеням Градчан спускается к воде, к вершинам деревьев, наверно, чтобы выстирать, выполоскать свою большую белую рубаху. И тысячи лебедей взмывают разом с реки, как трепещущее полотно…
- Генриха дома нет.
- А где же он? У императора?
- Нет, не у императора, он сейчас у Цезаря.
Разговор с его матерью по телефону. И если даже не знать, что Цезарь - имя его друга, а "император" - прозвище его очередной жены-любовницы, величественной красавицы с косами в виде венца, все равно можно понять, что речь идет о человеке необыкновенном, фантастическом. Он и был таким.
2
Сказочник был сказочно близорук. Без очков видел все расплывчато, одно перетекало в другое. И очень возможно, господин, похожий на жабу, казался ему жабой, а этот сухощавый медлительный - чем-то вроде богомола, человек в ярко-синем костюме - просто говорящим синим пятном.
Зато женщин он отлично видел и различал четко: моя, не моя. И поведение его было регламентировано, как я заметил, раз и навсегда. Сначала он их завоевывал, побеждал в романтическом плане, в смятении души, в едином порыве. Потом, когда побеждать было уже некого и все упорядочивалось, ему становилось скучно - и он ускользал, отступал, покидал завоеванные позиции без сожаления. Вот этого они и не могли понять, им казалось это каким-то недоразумением. Нет, они не переставали любить его.
Первая жена была тоненькой, черненькой, работала инженером-экономистом. Это еще до всех сказок, после окончания пединститута. Нормальная жена, как я полагаю, ей не нравились его исчезновения, его запои-загулы. И когда он звонил от какого-нибудь цезаря-императора и рокочущим благодушно-нетрезвым голосом рассказывал ей о коринфской бронзе, о кубках, о зловещих муренах, она просто закипала от ярости.
И однажды, когда он замаячил в проеме дверей, пошатываясь и воспаряя своей растрепанной есенинской прядью, прямо в очки ему полетел венский стул. Ударил небольно, но сбил очки - и вообще сбил с ног. Падая, Генрих неуверенно взмахнул руками и неожиданно полетел через комнату, сделал пируэт над кроваткой дочки и вымахнул в раскрытое окно.
Женщина-инженер вскрикнула от изумления и испуга. Темное тело в плаще и ботинках пролетело над ней под оранжевым абажуром. Она бросилась к окну, перегнулась через подоконник. Внизу на асфальте ничего не чернело. Там, вверху, над крышами, мелькнуло крыло плаща и рыжая штанина.
- Генрих! Генрих!
Нет, он не вернулся. И не вернулся уже никогда. Хотя, возможно, и появлялся неоднократно. Но это была одна видимость: мятый пиджак, галстук на сторону, сломанная поперек кепка, пробковое смущенное лицо - самого Генриха здесь уже не было.
Вторая жена была мягкая такая, высокая, большеглазая и тоже сентиментальная. Двигалась как бескостная. Манекенщица. С ней было престижно все: днем спать, вечерами кочевать по ресторанам и компаниям, ночью ехать за бутылкой на машине, воровать цветы с клумбы - и никто ее не смел остановить.
Она глядела и говорила как сомнамбула. В это лето он приезжал к ней на дачу под утро на такси. Фары выхватывали из темноты частые березки "Натальиной аллеи". Он шел по колено в мокрой траве в поднимающемся тумане, как во сне.
Главное - сбежать со ступенек террасы, взмахнуть черным цветастым платком - почти ковром (производства города Коврова), увидеть милое картофельное лицо, блеск очков, несущийся к ней на свет над кустами жасмина, и кинуть длинные кисти рук навстречу своей любви. И если бы не желание иметь от него ребенка, не беременность, большой живот и желтые пятна на лице, вообще общее подурнение, взгляд в себя (а не в него) и "испортившийся характер", никуда бы он не делся, как говорила ее мама. А то протянула однажды руки в кусты жасмина - и ухватила пустоту. Какие-то обрывки - сплетни о нем, разговоры подруг и приятелей. Все появились, будто сговорились, злорадствуют. А где же Генрих? Да вот он, рядом за дачным столом (на клеенке синяя тетрадь), поблескивая толстыми очками, старательно склонив голову, пишет крупным ученическим почерком сказку про бабочку, ослика и лягушку.
Бабочка превратилась в лягушку с толстым животом, а ослик испугался и убежал.
3
Ослик пил и не появлялся на даче неделю. Всю эту неделю по вечерам он сидел в актерском ресторане за столиком напротив величественной красавицы - будущей третьей, чувствуя себя счастливым Винни-Пухом.
- Гена, - произносила она низким хриплым голосом. - Вы лягушонок, который ищет бабу.
В некотором остроумии этой матрене-матроне нельзя было отказать. "Лягушонок ищет папу", - так называлась его сказка - известный тогда мультфильм.
Он подслеповато смотрел ниже ее шеи, где вздымались смуглые волны, распирая переливчатый шёлк. Там дремали и зрели бури.
- Даля, - сказал он, закуривая, - Вы любите кататься на тройке?
- Добро! - по-мужски ответила она, хотя не каталась никогда.
- Я приглашаю вас кататься на огненном драконе, - сказал он, поднимая рюмку. И многозначительно. - Не испугаетесь?
- Я? - презрительно ответила она. И этим было сказано все.
- Но это после, потом. А сейчас - еще бутылку шампанского! Послушай, а ведь ты - как матрешка, раскроешь, а там - другая Даля…
- А там еще одна Даля! - подхватила она.
- Но я вижу, там еще одна сидит, - прищурил он глаза. - Постой, а где же ты настоящая?
- А везде. Я ведь Матрешка, Матрена, раскроешь - не расколдуешь.
И они пили и водку и шампанское. И его подхватывало и несло, будто он ухватился не за женщину, а за красный воздушный шарик. Точеный носик, черные очи-глаза и много плоти, хоть ложками ешь. А кругом в гомоне ресторана все эти актеры, все эти знаменитости были сегодня зрители их игры. Вот что его подкупало. Ветер крепчал. Течение жизни выносило его на очередное безумие. Он больше не сопротивлялся. Он уже решился.
- Дальчонок, - тихо сказал он, будто посмеиваясь про себя. - Едем сейчас к тебе, только ты меня вынесешь из ресторана на руках. Слабо??
- Мне слабо?? - усмехнулась каменная красавица. - Мало ты меня знаешь, сказочник.
Он расплатился и поднялся, высокий, несколько костистый блондин. Она под стать ему ростом - фигурная, налитая, и вправду самоварная женщина. Вдруг наклонилась и как-то легко и свободно подхватила его на руки, прижала к своей объемистой груди. И, твердо ступая, вынесла его из мгновенно затихшего зала. Корявый швейцар только распахнул перед ней двери настежь.
- Царица! - изумленно выдохнул он.
- Одолжи мужика, - окликнули на улице какие-то проститутки.
- Перебьетесь, самой нужен, - ответила она, не оборачиваясь.
- Отпусти, твоя взяла, - попросил он, стараясь вывернуться. Но она только крепче сжала его своими могучими руками.
- Не дрейфь, донесу.
Теплым вечером по Тверской, озаренная огнями вывесок, шла статная женщина и несла на руках взрослого мужчину. Он более не сопротивлялся, он отдался стихии, его покачивало на ходу, казалось, его уносит на слоне в какой-то индийский неоновый праздник, в темную зыблющуюся разноцветными змеями воду.
До ее дома было не менее полутора километров, но все под гору. Хотя после какой-то нелепый очевидец и завистник, возможно, с чужих слов, рассказывал, что в гору, пыхтя, обливаясь потом и, прощу прощения, попердывая, Генриха несла куча орущих девок. А потом бросили на рельсы и разбежались с криком.