Нет, бережно, как дитя, и все под гору до самого дома на Петровке несла Даля свою драгоценную ношу. Милиционеры отдавали ей честь, прохожие долго смотрели вслед, а машины, особенно "мерседесы", ехали тихо рядом и оттуда из темноты раздавалось восторженное прицокивание и причмокивание восточных людей. Генрих даже задремал после выпитого. И так и не очнулся, когда бросила его на просторную, как море, постель, и он блаженно утонул в ней на много ночей. Лишь зеленый отсвет рекламы пробегал вверху по потолку.
ЛЯГУШОНОК ИЩЕТ БАБУ, - кто-то начертил мелом на дверях ее квартиры. И долго эту надпись никто не стирал.
4
Недавно разбирал я твои черновики в чемодане. Надо было выбрать сказки для посмертного издания. Разные записи обнаружил я там.
"…В 2 ч., зайти к машинистке Ане, объяснение в любви в 4-х экземплярах…
…Розы сорта "стойкий оловянный солдатик" - найти обязательно для Иры (балерина - не забыть).
…Красные кленовые листья лежали на дорожке, как отпечатки гусиных лапок.
…Главный редактор М. И. Великанов издательства МАЛЫШ, а я - мальчик-с-пальчик, все равно обману.
…Троллейбус Окуджавы не был последний. За ним шел мой - синий бегемот, у которого светятся в животе лампочки.
…Вижу мир сквозь огромную каплю росы, выпукло.
…Женщина была такая большая и помятая, что хотелось разгладить ее утюгом, чтобы потом завернуться в нее, как в блин…
…Чувствовал себя муравьем, но от соска до подмышки добежал резво…
…Спать в ней, как в постели, гулять, как в свежей зеленой роще, смотреть в нее, как в небо, - жить и умереть в женщине".
5
Тем не менее ты всегда от них уходил.
От "императора" тоже. Однажды она потеряла тебя в своей собственной квартире. Только что лежа у кафельной печки - декоративного элемента - и держа между пальцами тонкий костяной мундштук, ты разглагольствовал о гениях вообще, то есть от печки. Моцарт был у тебя запечный сверчок, пиликающий на своей скрипочке. Ганс Христиан Андерсен - длинноногий аист, совал нос в каждую печную трубу. Разгорался седой Овсей Дриз - белое пламя. Даля готовила поздний завтрак, а за спиной у нее реяли гении в сигаретном дыму.
Вдруг… оборвалось на полуслове. Даля оглянулась: на тахте никого не было, лишь в синем плавающем тумане курчавилась пушкинская бакенбарда. Но и она вскоре исчезла. Более чем странно, скажете вы. И будете совершенно правы.
Конечно, "император" заглянула и в ванную и под тахту, туалет нараспашку - никого. А уйти никуда не мог.
Даля перерыла все простыни, ища тебя в платяном шкафу. Может быть, на запах лаванды ты ушел в эту снежную белизну.
Распахнула холодильник. Ни в одном кубике льда ты не сидел. И в кастрюле в холодном борще ты не плавал тоже. Она не знала, что и думать.
И вдруг послышался слабый запах табачного дыма - твоих сигарет. От письменного стола. Дым выходил между картонных страниц бархатного семейного альбома.
Даля раскрыла наугад - и точно, глянцевая пожелтелая фотография: ты сидел, покуривая, на венском стуле среди нескольких бородатых молодых людей, в одном из которых она узнала своего прадедушку. О чем они говорили, Даля не слышала, но Генрих был явно раздосадован, что она таким бесцеремонным образом прервала их деловую беседу.
- Ну вот, опять ты, - сказал он, небрежно отделяясь от фотографии. - Мы совсем было договорились об организации нового издательства на паях "Сфинкс". А теперь доверие ко мне, боюсь, несколько подорвано. А среди купечества доверие - это все.
6
Ты всегда от них уходил.
Незадолго перед тем как исчезнуть навсегда - ускользнуть от всех, ты написал рассказ, который по независящим от нас причинам не сохранился. Постараюсь передать его своими словами, как запомнил.
Я и ты сидим на длинной скамье на белой от солнца набережной. Причем я рыжий, толстый, бурлескный и засыпаю.
Идут, похохатывая, две девушки. И мы понимаем (я сквозь сон), что это они нам похохатывают. Мы устремляемся вслед, подхватываем их под локотки, похохатывая (я - не просыпаясь). Похохатывает море, чайки. И, покачиваясь, явно похохатывая, белый прогулочный катер готов отойти от причала.
Одна, с кудряшками, достается мне - жизнелюбу, причем я не просыпаюсь.
С другой (высокая шея - поворот головы, как говорится, поворот от ворот) завязывается интересный разговор.
Солнечные блики восходят от моря по белому борту, по платью, по свежему девичьему лицу, лишая его индивидуальных черт. И наконец-то ты спрашиваешь у этого обобщенного существа то, что интересовало тебя всю твою жизнь.
- Что вы думаете обо мне? Вы все - обо мне?
- Вы странный, непохожий на других - и в очках.
- И больше ничего?
- Товарищ у вас смешной - и все время спит. А у вас в очках отражается: чайки пролетают.
- Просто я сам себя выдумал.
- Вы художник?
- Я Сказочник.
- А, знаю! На радио, рассказываете сказки. Дудите, мяукаете, кукарекаете!..
- Ну, я бы сказал, не совсем так… Кукарекаю, но на свой особенный лад.
- А я вас помню! Вы такой скромный! Это вы. Однажды вы трубили слоном. В детской передаче.
Смешно было отпираться.
- Да, это я.
- А товарищ ваш тоже на радио? Что он делает?
- Он изображает чайник. И всегда кипит.
- Так вот почему он все спит, даже похрапывает. Наверно, выкипел весь, бедняга. А все кругом - никто и не знает, что вы такие знаменитые.
- Получается, что все нас слышали, но не видели!
- Да! Вы такие знаменитые на весь эфир, а никто вас не видел. Можно для меня. Протрубите слоном, пусть узнают. Пожалуйста.
И ты подумал: действительно, пусть наконец узнают, пусть разнесется, пусть напечатают крупно на первой странице - в местной газете. Хватит терпеть. Это унижение, эта безвестность…
Ты вскинул голову к солнцу, поднял свой хобот - низкий трубный звук разнесся над катером. Странно было слышать слона среди бледных морских волн. Отзываясь, катерок загудел тоном пониже. Кит отвечал слону.
И вы трубили солнцу и жизни - ты и прогулочный катерок. И никто уже не похохатывал, не сомневался, не ерничал, не вредничал, не жадничал, не паясничал, не умничал, не нежничал, не постельничал, не бражничал, не важничал, не капризничал, не колбасничал, не варажничал… Все серьезно и чутко внимали. Матросы, по стойке смирно, и капитан, отдавая честь.
Именно после этого, думаю, ты исчез навсегда. Потому что было в тебе нечто, что отличало тебя от нас, белого слона, и не давало тебе покоя. Потому и женщины любили тебя. Возможно, ты не вышел тогда из простыней, из платяного шкафа. Все последующее была одна видимость, да и та вскоре исчезла, как пушкинская бакенбарда.
Но была еще одна неожиданная недавняя встреча, о которой хотелось бы рассказать.
7
Вижу, над облаками голова знакомая плывет. А сам-то я как здесь оказался?
"В самолете, - думаю, - задремал и в иллюминатор вижу". Нет, какое в иллюминатор! Жутко холодно, и дышать нечем. Хорошо, что моя голова в шапке-ушанке, и шнурки завязаны под подбородком. Такой предусмотрительный, сам не ожидал.
Голова между тем подплывает, большая, как планета, курносая, ноздри волосатые - снизу видать, и глаза полузакрыты. Совсем надо мной нависает всеми своими складками и уступами. Я, признаюсь, оробел. Хочу крикнуть: "Отвали, Гена!" А как ей такое закричишь?
Вдруг слеза не слеза - стеклянный шар из-под века выкатился. Шлеп, шлеп - с уступа на уступ и вниз в голубую пустоту канула. А земля далеко туманится.
"Такая слеза с высоты упадет, - думаю, - сразу целое озеро, утонешь".
А голова дальше поплыла, не поздоровалась - не попрощалась, скользит в слоях облаков на закат.
Да не снилось мне. Просто я все время вам твержу, что все мы живем, где и не такое возможно и обыкновенно.
СОСЕДИ
1
Когда взлетал и метался смычок, все на ней скособочивалось постоянно. Вот и сейчас батистовая блузка сползает, обнажая смуглое мальчишечье плечо и зеленую бретельку. Кисть со смычком все выше и острее. Раздражающее желание - встать, подойти и поправить. Но между нами несколько рядов внимательных к музыке затылков. Сейчас никак нельзя. Все посмотрят, как на сумасшедшего. Но что мне делать, так и подмывает. Я уже не вслушиваюсь в беспокойно пляшущую тему, я смотрю поверх голов на зеленую бретельку. И мне кажется, я знаю, что там происходит ниже: блузка слева измятым концом вылезла из-под юбки, которая вся сбилась, колготки морщат на коленках, и вся она напоказ.
- Маша!
- Алло, кто это?
- Я хочу тебя видеть.
- И я тоже.
- Ты можешь говорить?
- Не совсем.
- Я люблю тебя.
- Можешь быть уверен, я думаю то же самое.
- Тут посторонние.
- Как всегда.
- Тогда целую… всюду…
- Спасибо.
И положила трубку.
И вот в пыльном мельтешащем свете юпитеров, до того ярком, почти черном, над угловато торчащим плечом скрипачки возникла узкая бледная кисть руки, лишняя, чужая. На мгновение. Но в это мгновение ты почудилась мне длинной нелепой куклой-марионеткой: игрушечная скрипка прижата подбородком, локоть ходит на веревочках, и вся одежда - лоскутки на деревянном туловище. Одним движением одернута блузка - и бледная кисть неведомого кукловода исчезает. Не знаю, успел ли кто заметить, уши их слушали музыку, очи их видели музыку. Но твои глаза как-то испуганно округлились, впрочем, тебе было некогда, музыка привычно уносила, затягивая в свою вихрящуюся воронку. Ты - этакая деревяшка, вращаясь, улетала туда - в лазурный клубящийся свет. Две темы между тем сплетались, как витой аксельбант, две золотые тесьмы - радость и страдание. И смычок так нервически трепетал в твоей руке, что - тысяча смычков расходились из нее полупрозрачным веером.
2
В следующий раз, да, вскоре был следующий раз, когда я лежал раздавленный радикулитом на своем диване ничком, соседи (так я их прозвал) также дали знать о себе. Шторы на обоих окнах были задернуты, и в комнате жила и двигалась полутьма, как третий молчаливый жилец.
И вот что удивительно, тело мое пресмыкалось под пледом, будто ящерица, а голова парила среди звезд и свободных форм. И приходили счастливые мысли, которые и вели себя, как все счастливые мысли, - обозначали себя намеком и были готовы исчезнуть. Надо было верно почувствовать и запечатлеть их, иначе скоро изглаживались - следы на песке в полосе прибоя.
- Маша, - позвал я негромко. Очевидно, она была на кухне.
- Маша, - я не мог позволить себе крикнуть, чтобы не спугнуть свои мысли.
- Маша, - приглушенно и на этот раз. Не слышит. Они уже истлевают, коробятся под бесцветным пламенем, буквы еще белесо проступают, но вскоре рассыплются пеплом.
Я вижу на столе силуэт пишущей машинки, расстояние почти в два метра отделяет меня от нее - бездна. Каждое усилие подняться распластывает и прижимает меня к дивану новым приступом боли. В каретке, как нарочно, торчит белый листок. Но все напрасно, мой хребет не хочет принимать вертикальное положение, он боится боли, он больше не хочет боли, он хребет рыбы, лягушки…
Вдруг каретка задвигалась, клавиши легонько застучали. Превозмогая судорогу в шее, я приподнял голову. В полумраке комнаты белеющие манжеты - две руки печатают текст. Каким-то образом мне известно: это мое, мой текст. Но меня это не радует. Руки мужские, незнакомые и выглядят устрашающе. Поблескивают запонки, но где остальное? А может быть, это отсвечивает ложечка в стакане, металлическая сахарница.
Во всяком случае, когда дверь приоткрылась и в комнате появилась Маша, стук машинки сразу прекратился.
- Ты печатал на машинке?
- Дай мне, пожалуйста, этот листок.
- А как же ты вставал?
- Не знаю: я не вставал.
- Больше не вставай, тебе нельзя.
- Лучше поцелуй меня, сразу все пройдет.
3
Что у стен бывают уши, я знал. Но что в стенах и вообще в окружающих предметах могут появляться глаза, было для меня неожиданным открытием. Есть в Европе магазинчики СОХО, где продаются разные забавные нелепости, предметы для розыгрыша: пищащие мешки, банки с воздухом Ниццы или глаза на веточках. Так вот, это было похоже, но совсем не забавно, потому что в самом деле, а не понарошку.
Вечером я принимал душ, стоя в нашей ванной. Легкие горячеватые струи омывали мое уставшее за день тело, которое при тусклом свете туманной лампочки казалось гораздо смуглее, чем на самом деле.
Глаз вылупился прямо посередине кафельной плитки, как желток из скорлупы, и, не мигая, уставился на меня.
- Кто? Что? Убирайся! - в панике забормотал я и невольно прикрыл бесстыдный глаз мокрой ладонью. Под рукой была гладкая плитка - и ничего более.
Глаз вылез несколько повыше все такой же желтый, как светофор. Струи воды били в него в упор и текли вниз по кафелю - не закрывался. С неожиданным для себя проворством я схватил мочалку и стал яростно тереть по плиткам. Так я и думал, это не приносило ему вреда.
Некоторое время мы смотрели друг на друга: живой с желтизной человеческий глаз в кафеле и я, обливаемый струями горячей воды. Глаз мигнул.
- Я понимаю, - говорил я негромко и быстро. - Ты здесь рядом, но в то же время недостижимо далеко, ты изучаешь меня, возможно, я такой же, как ты, может быть, я кажусь тебе чудовищем, или сам ты не показываешься мне, потому что диковина и урод, с моей точки зрения, но, согласись, у нас есть общее, твой глаз не может принадлежать спруту или быку, он выражает мысль и любопытство, но, возможно, это мой глаз каким-то образом отражается на влажном кафеле…
Глаз снова подмигнул и потускнел, будто хотел сказать: "Ерунду говоришь, приятель, и вообще…" Глаз стал быстро покрываться патиной, словно известковой пылью, побледнел, побелел, изгладился. Безликий безвидный кафель.
- Что ты там кричал сквозь шум воды? - спросила она. - Монологи самому себе произносишь?
- Я говорил, что люблю тебя, и ты услышала.
- Да? Приятно слышать. Но ты словно сердился.
- Я сердился, что ты не можешь слышать меня.
- Я всегда тебя слышу.
И позже, лежа рядом в темноте, я не мог отделаться от ощущения, что нас созерцают - и темнота этому не помеха. Возможно, у них, у соседей, инфразрение. И сейчас они видят наши красновато-сине-желтые тела, руки, ноги, сплетающиеся на светлой простыне и ласкающие друг друга, может быть, видят мое прикосновение, и вот-вот сейчас извержение и замирание, очерченное каким-нибудь светящимся пунктиром. А ее ярко-лиловые волосы! Ее лиловые волосы! Как взрыв…
И совсем потом, легко уплывая во тьму, я бегло подумал, наверно, она притягивает их, ведь есть же в ней что-то магнетическое, ведь она сама как музыка - длится и переходит из одного в другое, темы переплетаются - и хочется, чтобы это никогда не кончалось.