Хоть и не совсем ещё укрывшись, я сидел, а музыканты, заходя, здоровались кивком – а после даже по пути подруливали и даже подавали руку. Я механически чуть привставал – но чисто символически: вконец разбитая подставка для ног и этому не способствовала… (К слову, я впоследствии побывал в соборах Кремля, и там, что, например, в Успенском, что в Архангельском, я увидел обычных музейных бабок, восседающих на приличных стульях, под ногами с приличными – не самодельными! – подставками, и в довершение всего – там топят!) Когда внезапно подле меня очутился главный запевала и тоже сунул свою мощную волосатую конечность, я, видимо, либо привстал недостаточно (скорее, просто недостаточно быстро), либо не привстал вообще… Не успел я опомниться, как он дёрнул меня за руку и пробыдланил что-то про уважение и что вообще со мной здороваться никто не будет.
Вместе с телом он похож на Кинг-Конга или Шварценеггера, всунутых в костюм, но дело не в силе, а в работе. С тех пор будни стали ещё более тяжкими (хотя куда уж).
…Вот он опять подходит вплотную задом, всех выстраивает, бьёт об каблук камертоном… (я хотел было принести свой, с другой частотой, и незаметно перебивать эфир, но забил.) Впрочем, иные его отношение не разделили.
Появился ещё один певец, с голосищем таким оперным, он начал, исполняя те же вещи, солировать, а когда он в паре метров от меня как заорёт из "Утверди, Боже": "Вовек!" – да в такой акустике, усиленной кувшинами-голосниками вверху купола – "во-век ве-э-ка-а!" – целую минуту дрожит напряжение и раскатывается вокруг по тёмным промёрзшим галереям дрожащим, словно воскресшим из древности эхом… И тут ещё разом грянет хор: "Вовек!" – и всё это в присутствии сотен двух иноземцев-иноверцев – у меня аж мурашки по задубевшему телу пробегали, внутри всё мгновенно как бы вспыхивало, застывало льдом в груди, дрожало лицо от подступающих слёз…
А когда потеплело и нам раздали бейджи, обязав их носить (я их ненавижу и, бывая на каких-то форумах, никогда не надеваю), длинный певец, здороваясь, эмоционально запнулся: "Алексей Шепелёв?!." Ну, вот оно, подумал я… Приятно, что признали?!. (Он, показалось, пробурчал что-то вроде "недавно слышал" или "читал".) Признают и растрезвонят! "А что?" – переспросил я как можно безэмоциональней. "Одноклассника так звали", – замявшись на полсекунды, отмахнулся тот, убегая.
Глава 8. To wear or not to wear в контексте "верить – не верить"
Литературно-музыкальный сюжет, конечно же, продолжился.
Поспешая на работу, я наткнулся на Никольской на Гяура, который вальяжно шествовал в сопровождении своего молодого полного друга. Я поравнялся с ними, ожидая обмена приветствиями. Но Гяур предпочёл не увидеть меня в упор – так он был занят разговором. Я обогнал их, а разговор был… о музыке! Причём не о том лишь, чтобы её слушать. "Подключил микрофон к компу и…"
Через день-другой "Гяурчик" очень усердно таскался с какой-то филькиной берестой – разложенным из состояния спичечного коробка двойным тетрадочным листом с крупными каракулями поверх всех поверхностей, и даже пытался зачитывать – естественно, рэп… Ответом ему было лишь тупое молчание, а от Биссектрисы – её шуточки. Но это было лишь предварительное, пробное явление. Я своими глазами видел, как он подкатил к кучке певцов, достал из кармана, как жёваный платок, свою "телегу" и начал… Пока не пресёк явившийся из алтаря главарь.
А вскоре настал день, когда Анфиса, в дополнение ко всем прочим своим утренним поручениям и поучениям, на какое-то только начинаемое моё возражение или вопрошание выпалила: "А Лёша-то у нас книги пишет! В Интернете про него столько опубликовано!" – и ухмыльнулась, чуть не облизнулась, как лиса, только что проглотившая колобка. Для меня подобные фанфары – не кривлю душой и фактом – звучат как: вчера узнали, что ты гомосексуалист, педофил, фашист, наркоман, сатанист и террорист. Обвинения сами по себе весомые настолько, что оправданий не предполагают: начиная со школы и родительского дома со мной в моём присутствии предпочитают говорить в третьем лице.
Ваше слово, товарищ художник без маузера! Улыбка Мышкина, но Льва – сгодится! Есть ещё юродство.
"Там, такие, грят, интерес-сные вещи пишет!.. – неподражаемые интонации всезнающей рыночной торговки. – Ты бы книжку, что ли, принёс подарил, что ли! А то мы работаем и не знаем!" – срезала, что и говорить. Единственное, что я смог выдавить, что у меня экземпляров нет, книги в магазине продаются. Пора сбирать манатки – немного не дотянул до конца испытательного срока! Ладно, в Тамбове никуда нельзя устроиться, но на Москву я надеялся, что она побольше и никого ничем не удивишь. Впрочем, не удивишь – это да: все, прослушав, тут же позабыли; даже Гяур, от коего я ожидал не менее, чем пресс-конференции, как зомбированный, тут же очистил память.
Как-то я не нашёл другого времени и места, чтоб позвонить в издательство испросить о судьбе нового романа – приткнулся с телефоном возле мавзолея и под бой курантов… "Снюсть жрёть брютъ" – внятно отвечаю я на привычный вопрос, невольно улыбаясь. Не только название свою роль играет, но и девять утра на Красной площади… Говорю (вернее, больше вслушиваюсь), и постепенно вижу, что не один я ухмыляюсь – рядом стоит Гяур и тоже слушает! Ну, думаю… Впрочем, когда меня наконец переключили на нужную инстанцию, мне ответили двумя словами, а наш здешний юный колченогий друг проскользнувших тегов "рукопись" и "роман" не воспринял.
Зато в другой раз, услышав обрывок фразы (Людмиле рассказывал, кому же ещё), что мы по программе МГУ учились, Митрофанушка-рэпер аж в лице изменился.
– Так ты в МГУ учился?!
Сам он иногда поднимал тему "куда бы поступить?", мечтательно перебирал специальности, а засим объявлял, что будет поступать на истфак, поскольку (ну, конечно же!) уже есть опыт работы в соборе, собирался всё куда-то на день открытых дверей, но при мне так и не собрался.
Собеседница с мешком посчитанных билетов вышла, а я, решив разыграть дурня, ограничился неким мимическим жестом, не означающим ни "нет", ни "да" (уже вошло в привычку: понял, что "абитуриенту" это всё равно).
– Что же ты тогда тут делаешь?! – Он долго восторгался и возмущался за меня, то хехекая, то причитая, повторяя на все лады магическую аббревиатуру, пока я не оборвал его всего тремя буквами: "ТГУ!".
Когда я сидел на первом этаже в коридоре напротив раки с мощами Василия Блаженного (т. е. раньше эта территория называлась папертью), частенько происходило нечто забавное. Задумавшись и съёжившись от холода, я вдруг замечал в отражении в стекле нечто знакомое – полупрозрачную голограмму Достоевского с известного портрета – и уже в следующий миг понимал, что это моё отражение! Я тут же менял позу – холод, полумрак, утренняя пустота собора и мерно звучащее древнее песнопение не всегда стразу сводили всё к забавности – а потом уже вновь подгонял…
Но тут была всего важней именно безыскусственность позы и взгляда – от этого на мгновенье захватывало дух и становилось страшно. Тогда я начинал про себя молиться блаженному Василию, а также Серафиму Саровскому и Пресвятой Богородице – их кроткие мудрые глаза смотрят на меня с больших металлических хоругвей, стоящих от поста №1 меньше чем в метре. "Душе моя, восстании, что спиши!"
Если уж рассказать о забавности, то был я как-то на научном форуме по Достоевскому и бродил там и сидел элементом чужеродным и неприкаянным: разбирать с придыханием "сенсацию", что наконец-то предположительно расшифровано имя, кому Достоевский посвятил автограф (напр., какая-то Ольга, которую он видел в первый и последний раз где-то в Сибири) – на это у меня не хватает сил скрепиться, сделать серьёзное, озабоченное лицо. Написал Волгину в духе "я сам, мол, себе Достоевский" – то-то он не захотел со мной рассусоливать, подумал: "кретин какой-то". Выступил с докладом (но не научным) – полное молчание… Зато когда я сидел один в сторонке, невольно обняв колени руками, ко мне раз пять подбегали с восторгами: "Здравствуйте! Вы родственник Фёдора Михайловича? Можно с вами…" Зря не фоткался!
Вот и в соборе, кстати сказать, ко мне не раз обращались (правда, исключительно иноплеменники) с подобной просьбой – но не как к Достоевскому, а как к некой иллюстрации или аллегории. "Picture the name of the book!" – ответил я, подняв обложку книжки так чтобы была видна надпись: "П. Флоренский. Имена". Знай наших – что задрогший, смурной и небритый руссиш смотритель дрожащими посиневшими руками на коленках на грязном вонючем одеяле меж двух покосившихся радиаторов вычитывает! Так что, господа будущие мелочные ашепелёвоведы, поройтесь в германских и английских фейсбуках.
Впрочем, это всё фейсбучники, которым что бы только не нафоткать. Я всё сидел и дивился: зачем вообще современным людям глаза, голова и память? – они ничего не смотрят, не видят, не анализируют, не любуются, не запоминают – сразу общёлкивают все предметы и виды со всех сторон и спешат дальше. "Потом посмотрю, дома!" – их подсознательный девиз. А смысл тогда ездить, коль дома всё смотреть с компьютерного монитора – там и так в Сети фотографий полно!
На выходе наши Маши-и-медведи повесили бумажку с надписью "Follow us on FB!" – и тут сотни и сотни раз я слышал искажённое на все лады название соцсети – чаще что-то шипяще-свистящее, как и "Экшит" какой-то, – "О, Фейшбук!" – с той интонацией и улыбочкой, что, мол, и до этих дикарей цивилизация докатилась. О да, кому Сибирь, атом и космос покорять, соборы дивные возводить, а кому лишь следовать и перелицовывать осталось.
А вообще с этими книжками ломалась некая комедия, зачастую прямо будто представление фокусника: я таскал с собой покетбуки, пряча их в карман при атасе, как застигнутый юнец выплёвывает за углом сигарету, предательски дымящую… Для взрослого дяди, да ещё Ph. D. и прочая, это, конечно, сверхкомично! Книжек с житиями святых или про Собор в моей библиотеке не водилось, а из остального наиболее подходящи тут были Шаламов и Солженицын.
В кои-то веки в смотрительской затеплился разговор не об отдалённых паскудных предметах, а о том, что рядом – о непонятных надписях под закорючками и точками, рядом с более-менее понятными. Их поневоле прочитывал, наверно, каждый: они расположены на морозном втором ярусе на стенах, как раз в поле зрения сидящего смотрителя. Я осторожно сказал, что это даты: старославянские буквы под титлами имеют числовое значение… – все обратили на меня странные взоры… "Тоже мне гусь лапчатый!" – так и читалось на курносой пухлой мордашке Анфисы. Я хотел было, дабы кто-нибудь поперхнулся чаем, произнести "гематрия", "изопсефия" и "литорея", но во-первых, я и сам только термины знаю, негоже кичиться, а во-вторых, как пить дать за "геометрию" и "лотерею" примут, греха не оберёшься. Но Наташа, кажется, что-то смекнула…
В другой раз, уже ближе к маю, когда перекрыли площадь и полдня не было работы, я вошёл в гримёрку при разговоре, как ни странно, о книгах. Читают же тут каждый день, и почти все, но при этом помалкивают. Кто-то постоянно таскается с какой-то дребеденью типа журнала "Лиза" (Анфиса и Дана); Оксана изо дня в день с серьёзнейшей миной вычитывает Пушкина и Лермонтова в обшарпанно-картонных совдеповских обложках – странный выбор, прямо каких-то экзотических авторов! (впрочем, у неё сынишка в младшем классе учится); только Гяур и Стас ни в чём не замечены. Я попал в разгар дискуссии, и на меня, как и на присутствующих где-то на периферии коллег мужского пола, не обратили ни малейшего внимания. Разговор вёлся с такой томностью, с таким придыханием, с таким осознанием собственной интеллектуальной крутизны, что оправдывало его разве лишь то, что две дамы вели его полулёжа на диване, прикрыв, будто веером, половину лица книжками.
Одна из них – Оля – имела странное тоже, несколько неуместное, но завидное свойство постоянно возлегать на диванчике, укрывшись каким-то одеяльцем и спать или дремать. Она сладко позёвывает, тянется и иногда даже слегка покрикивает на суетящихся вокруг её ложа, чтоб вели себя потише!.. Привыкший ко всему, я не сильно удивлялся даже про себя. Только сесть было совсем некуда! Оказалось, что она дочка одной из экскурсоводш (той, что со мной иногда общалась). Не думал я, что это такой крутой статус – чтоб каждый день зависать по клубам, а по утрам кемарить до обеда на работе, потом ещё часок тянуться и краситься… То ли Анфиса ей всё устраивала, подлизываясь не понять к чему?.. Сама она была довольно миловидна, смотрела на всё свысока и спросонья, и тоже типа "учусь в престижном вузе" (курсе на втором какого-то филфака или журфака).
Разглагольство велось о достоинствах прозы Керуака, Хантера Томпсона, Миллера… Я, признаться, сильно заинтересовался, хотя виду не подал (хотя творений названных "столпов" не брал в руки, и не жалею, и, видимо, и не возьму). Запас грандов первого ряда был довольно скоро исчерпан, и далее теребилась ещё более непотребно-ширпотребная дрянь, коей я сейчас даже навскидку и имён не припомню. Из русских лишь мелькнули вскользь Липскеров да Замятин с своим "Мы" – воистину задумаешься, "для кого вы пишете, кто ваш читатель?.." (или стоит лишь заглянуть в крупный книжный!). Но фокусом всей мизансцены была хорошо видная мне надпись на обложке книжки у Ланы: "История О". Она с таким строго возвышенным видом прикрывалась неиллюстративной обложкой и с такими изысканными намёками рассуждала о… Короче, я едва сдерживался от смеха. Этот-то, с позволения сказать, культовый роман я в руках держал: подруга моего друга, настоящая, по убеждёнию, восторженная шлюшка, сначала доставала нас Франсуазой Саган (на что мы только скрыпели зубами и бутылочными пробками), а после обнаглела настолько, что самовольно принесла нам сию книженцию и даже оставила на прочтение, а после забыла. Так книжечка с целомудренно тетрадной обложкой оказалась у меня дома в деревне… Хорошо, что я её открыл! Через полторы страницы быстрее закрыл, с ужасом, как будто во сне каком-то, представляя, как археологи-литведы будущего обнаружат в развалинах ашепелёвского родительского дома искомый лакмусовый артефакт – "ага, всё ясно: так вот откуда есть пошло его "Ес/но" и прочее!" – тут же оттащил в сад и сжёг на костре.
А под завязку завернули "букет" в пару шелестящих фраз о новом фильме и старом романе Айн Рэнд – чего же ещё?! – но сбивчиво: "Атлет расправил…" – "…крылья" – негромко, как в порядке веществ подсказала Анфиса, и я всё же поперхнулся чаем сам! Как мог, сделал вид, что самостоятельно, и выбежал на улицу…
Чай, кстати, я тоже заваривал как-то странно – на это уже потихоньку стали обращать внимание – не как все из пакетиков с ароматами (на них и на сахар сбирала деньги Анфиса, это было её ноу-хау и начало большой карьеры), а не понять из чего – отщипывал в рюкзаке что-то крайне меленькое чёрное, заливал водой – чай тёмный, почти без отходов заварки, пьётся без сахара… Помимо пуэра, некоторых, а особенно Гяура и Людмилу, привлекали и настораживали мои сигареты: они явно распознали, что курю я не абы что, а некие вишнёвые английские (кстати, весьма плохенькие), справились где-то в ларьке об их цене (72 руб.!) и принялись с завидной регулярностью шутливо справляться о доходах и стрелять "не курю, но посмаковать".
Принимать пищу я старался как можно меньше и как можно незаметней, быстрее и вообще непубличней. Однако при таком температурном режиме и физической и психологической нагрузке есть охота до тошноты и, можно сказать, постоянно. Станислав предпочитал изысканно интеллигентское блюдо – сухари ванильные с чаем. С чем-то другим в руках он замечен не был. Гяур же не стеснялся – забодяживал аж сразу две ванночки "Доширака" – воняло так, прости господи, что хоть святых выноси! – на что он неизменно приговаривал, что это, что поделаешь, самый дешёвый мужицкий обед. Я же между интелями и мужиками предпочитаю придерживаться аристократии: тонкие резанки чёрного хлеба с тонкими пластинками слабосолёной рыбы, иногда докторской колбасы. Остальные не стеснялись в фантазии и количестве, особливо Анфиса: как навыставит на стол пяток литровых майонезных банок!.. Иногда это смотрелось как какая-то сегрегация по половому признаку – по углам Кротенко, как белочка какая-то, с своими аспирантскими сухариками, да я ещё со своими мини-бутербродиками на три укуса. О каком-то посте здесь никто не слышал, я тоже уже не мог сократить свою минимальную трапезу. Если не каждый перерыв бутер, то хотя бы чай с парой конфеток. Поглощалось за считанные минуты: расхолаживаться некогда.
Произведя подсчёты, я обнаружил, что чистого дохода в месяц (!) у меня выходит около 3000 руб. И на это надо жить, и я жил. Благо, что у жены зарплата была уже чуть побольше да иногда хоть какие-то мизернейшие гонорары подворачивались.
Один раз я получил "на чай" – 50 руб., а в другой – какой-то леденец от китайцев. Был ещё некий колоритный миссионер в чалме, который наделал переполоху, восклицая: "Я приехал из далёкой Индии – подарить вашему Собору это!.." – и совал нечто увесистое позлащённое вроде царской державы. Никто его не понимал, пригласили уже мента, тогда вызвался я… Мы прошли в кабинет администрации, и тут бабушка, когда я объяснил, чего товарищ хочет, наотрез отказалась принять дар, зато нас с блюстителем порядка миссионер широко одарил католическими открытками-иконками. Совсем, увы, мультяшно-никудышными: и выкинуть не выкинешь (потому что это всё же Дева Мария и Христос), и толку никакого.
И только один раз некий американский профессор оживил затянувшиеся ледяные часы и минуты таким обращением:
– Когда я увидел тебя, как ты сидишь здесь на морозе, грея руки на этих старых радиаторах, я сразу подумал о св. Василии!
– С той лишь разницей, – оживился и я, стараясь быстро сообразить по-английски, – что св. Василий вообще без одежды ходил!
Здесь мы лишь рассмеялись, обменявшись шутками и рукопожатием (к неудовольствию хорового главаря), а вообще меня весьма занимал вопрос, что думают иностранцы.