Однако я, видимо, тут же огорошил её простецким признанием, что никакой суперблатной суперработы мне никто не предлагает. Как на последнем курсе – мне потом рассказывали – я огорошивал добропорядочных студентов и преподов небывалой доселе фразой: "Если меня не отчислят, я поступлю в аспирантуру"! Примерно так же шокирована была директриса, когда на её подобный вопрос я при окончании в мае испытательного срока брякнул: "Точно не знаю". "Как не знаю?! У нас долго нужно работать, – завелась она, обычно спокойная, – у нас люди годами, десятилетиями работают, всю жизнь!" Потом ещё кто-то что-то подобное гнул…
От этих выступлений мне становилось тоскливо, невыносимо тоскливо стало и сидеть в соборе летом до семи вечера. Это написать легко: "Невыносимо тоскливо", а сидеть…
И вот Лана, решившись на правах старшинства на эксклюзивное интервью, в ответ на мою откровенность пустилась по русскому обычаю в напутствия. "Я вижу, вы человек неглупый, образование, какое-никакое, есть, опыт исторический теперь уже тоже… можете тоже репетиторством заняться…"
Я поблагодарил, но меня уже давно мутило, уже с самого начального пассажа: "А Стасик-то наш, ты не смотри, что он такой тихий: оказалось, по истории даёт уроки, по литературе и ещё – игры на гитаре!".
Это да, в Москве можно хоть тенсёгрити (что вы говорите?!.) преподавать, хоть исторический опыт, хоть технику секса или йо-йо для кота. Жаль, что не риторику как красноречие – я б его послушал!..
От несколько раз упомянутого сокращения ЕГЭ и выражения "натаскать на ЕГЭ" в желудке натурально начались спазмы!
Пошёл бы я по этой стезе: работал бы в школе, колледже или вузе – и не было бы, скорее всего, никакого дауншифтерства, никакого изгойства. Иногда, общаясь с малолетними родственниками, натыкаешься вдруг, как на один, быть может, из краеугольных – изначально – камней внутри запущенного и развороченного японского сада своей личности (назвать её образ храмом, башней или гротом язык отчего-то не поворачивается!): на щемящее осознание, что педагогический талант у меня есть – да ещё какой!
Я знаю людей, и даже достойных, которые этим зарабатывают, и неплохо, но детей учить нужно, а не натаскивать, как собак. Подмена одного другим (вместо хлебов – камни!) – должно быть, действительно грешное занятие, близкое к "соблазнению малых сих".
Предполагал я, конечно, что с таким идиотическим изобретением, как обходной лист, предстоит некая катавасия, но что такая…
Через неделю в обеденный перерыв я вновь ступил на красный квадрат, состоящий из чёрных квадратов-булыжников… Весь в мыле, примчался я к усато-очкастой регистраторше, нетерпеливо дождался своей очереди…
Она мне не глядя сунула квиток и изустно произнесла некую абракадабру из букв и цифр. Я – уже опоздав – погнал обратно…
Но вскоре, отдежурив, примчался обратно: Лены не было, телефон её не отвечал, а больше никто и не имел опыта увольнения. Всезнающий Владимир Сергеевич тоже не дежурил. Пришлось всё же тётку заставить расшифровывать… Всего-то предстояло в двух-трёх зданиях-лабиринтах побывать в нескольких кабинетах и конторах, куда никогда не заглядывал, да ещё отловить пару-тройку неуловимых начальников, бывающих только по сотовому телефону и то не всегда…
Надо ли уточнять, что по обходному листу бдительные омоновцы (не путать с лимоновцами!) не хотели меня пускать за свой кордон из раскладушек, пришлось буквально прорываться…
Когда я отлавливал кого-то значительного в ГИМе, мне довелось целый час просидеть в предбаннике, где восседают элитные, можно сказать, менты и проверяют документы. Сидят они, естественно, на стуле за высокой стойкой, а не на стульчаке, но всё равно непередаваемое ощущение сквозит и в их действиях, и в быте…
Спросив по разу, что я тут сижу (в холле на диванчике), они начали заниматься своими делами: под гул отвратительнейшей попсовины из телевизора вести философические диалоги.
– Слыш, скоко время-то?
– Скока. Вон часы, а вон на башне. Без десяти двенадцать токо (вздыхает, ёрзает и даже крутится на стуле, щёлкает авторучкой – или, может, ногти тоже подрезает).
– Обедать во сколько пойдёшь, в час?
(Я обрадовался, что хоть запаха "Дожирака" не вступит в действие.)
– В час.
Молчание, один выходит, другой входит (все бросая при том взгляды на меня), отдирают липучки бронежилетов, небрежно скидывая, меняясь ими и, кажется, кобурой. Ощущение, я вдруг понял, как от змей или скорпионов за стеклом террариума: вроде бы и безопасно…
– Пугачиха-то, слыш, слыхал, что вчера учудила с Галкиным?
– Максим уж староват для неё, ей теперь надо… (и дальше что-то глубокомысленно неприличное).
– Слыш, а Толян во скоко пойдёт, не знаешь? Толян!
– А.
– Во скоко пойдёшь?
– В час, наверно. Как всегда.
– До часа ещё целый час! Пойдём щас, слыш? Снимай эту хрень. Павлов посидит, посидишь? Посидишь.
Я думал, что в этот самый миг где-нибудь в сибирском посёлке какие-нибудь мужики, выпивая, почтительно гутарят: "Да там охрана, что ты!.. Там – Москва!"; а тут – скукотища: разболтанные на застёжках бронежилеты, хоть мух на эти липучки лови, а одной, образно сказать, на троих кобурой орехи колют.
В одном из отделов привязалась какая-то тётка, вычитавшая в представленной на подпись бумажке про учёную степень: "Вы походите по отделам, по коридорам – может вас кто-то куда-то возьмёт. Я же вот себе работу нашла… Сначала просто на входе сидела, ко всем бумаги носила, чай пить приходила, а теперь – начальник…" И это она на разный лад повторила раз десять! Я сухо благодарил её за сердобольность, пытаясь донести хотя бы чисто формальную невозможность такого плана: как мне ходить, когда я на работе, моё дежурство кончается в семь, когда здесь никого уже нет, а когда уволюсь, меня уже на порог не пустят… да и вообще…
Особым комизмом (а на самом деле и нервотрёпкой) обернулись поиски некоего прораба (или, может, начальника участка или завсклада – какое-то типично строительское звание, совсем не помню), чья локализация приходилась на дворик гимовского здания-лабиринта, стоящего буквой "П". "Где-то там, в будочке", – и показала в окошко… Вот всё, что можно было узнать от усатой бабки.
Первую проблему – как попасть в этот дворик – я решил довольно быстро за счёт военного стола им. А. Невского: завернул к дедам и, начав выслушивать напутствия, прервал их вопросом о выходе во двор и будке прораба. О загадочном прорабе они никогда не слышали, а вывести один дед вывел (сам я вряд ли нашёл бы!). У одной из неказистых кирпичных будок, прочитав нечёткую и казуистскую вывеску и поняв из неё, что до 14:30 придётся минут сорок обождать, я и примостился на жаре на корточках покуривать… И названивать по сотовому вечно недоступным искомым столоначальникам.
Во дворе царил полный бедлам, как будто это не Красная площадь, а советско-гастарбайтерская – не только смешение языков, но и времён! – стройплощадка в посёлке под Красноярском. Пробегающие (полуголые в спецовках и касках) меня окликали, что я тут делаю. "Начальник участка – это там!" – показал один в сторону стройки.
Кругом работали отбойником, резали и варили, а я, маневрируя по досточкам и оря всем в уши и подставляя свои, прошёл, как в компьютерной игре, таких площадки три (в том числе миновав и привычного вида закопчённого товарища, который всё же изрёк: "Нэт, нэ падпишу"), пока, наконец, мне не предложили спуститься в подземелье…
Пролез за провожатым в узкий лаз и старался не отставать, с такой же, как и он, быстротой передвигаясь уже в полуосвещённом душном лабиринте с низким потолком и торчащими под ногами и над головой железяками… Он, сам в каске, только бросал на ходу: "Осторожно, голова!" – чтоб я не треснулся о балку, "Осторожно, ноги!" – чтоб не слетел с доски в утыканное арматуринами пространство.
Нам попадались нары, развешенное бельё, батареи бутылок и залежи мусора. У меня мелькнуло: "и быт ночлежки предо мной предстал", и тут как раз мы остановились пред неким подобием стола из бетонного блока и всяких нехитрых кухонно-офисных приспособлений. В знакомом специфическом запахе помимо табачного угара угадывалось и кисловатое присутствие алкоголя. Трое загорелых мужиков с оголёнными торсами, все потные и пыльные, видимо, дежурные, готовили обед из консервов, одноразовой лапши и хлеба… "Спит он", – ответили нам, щёлкнув пальцем по горлу, но провожатый настоял, что дело важное, пришли, мол, из ГИМа.
Я уже давно смекнул, что все попавшиеся мне строители никакого отношения к музею не имеют, но углублялся в народную гущу и катакомбы (впрочем, не большие) лишь из полуосознанного любопытства.
Вышел заспанный такой мужичина с голым торсом – настоящий работяга, видавший виды человечище, русский из русских. И все тоже обратили свои взоры на меня…
Прораб надел очки и долго изучал бумажку.
– Я, конечно, могу подписать… – наконец, произнёс он, огладив усы, подняв на лоб (в разводах грязи – как и живот) очки с засаленными шнурками.
Тут была и серьёзность, и лукавство, и доброта, и знание, и готовность помочь. Казалось, меня сейчас запросто пригласят к столу, дадут похлёбки с хлебом, нальют стакан, и все проблемы царящей наверху казуистики разом рассеются.
Мне вдруг нестерпимо захотелось остаться в этих загромождённых подвалах и жить и работать с этими мужиками.
Выход из двора я искал долго (в одной из будок сказали, что искомый начальник здесь, но приходите завтра, а может, послезавтра с самого утра), и наконец, на свой страх и риск вынырнул из ментовского прохода прямо за их конторку! Охранник чуть не подавился "Роллтоном", полувскочив, схватившись, как ударенный током, за кобуру и телефон…
Глава 12. Двойная Пасха
Неоднократно в соборе проводились съёмки всяких претендующих на познавательность телепередач, а я при этом выставлялся на охрану попавшего в кадр пространства. Но настоящим подарком судьбы для меня стал день, когда привезли старые иконы и выставили их перед алтарём главной церкви. Пять больших образов без окладов, поставленных, будто картины на мольбертах, прямо на дощатом амвоне. Позже из репортажа НТВ я узнал, что это недавно отреставрированные иконы из исконного иконостаса церкви Покрова Богородицы, случайно обнаруженные в 1920-х годах в церквушке в тверской деревне Свистуха и около столетия пролежавшие в гимовских запасниках. А в сам тот день я мало что понимал: просто появились иконы, а потом телевизионщики, на заднем крыльце готовился банкет для высокопоставленной делегации…
Для публики доступа не было, только для журналистов, и я как раз принуждён был таковое обеспечивать. Насколько я помню, святыни привезли уже под вечер, и почему-то помню, что было ещё холодно (хотя найденный в Сети сюжет энтэвэшников датирован маем, и вроде бы при его съёмке я маячил за кадром, греясь.) Возможно, это был уже второй репортаж и второе выставление икон, точно не помню. Или в начале мая на втором ярусе ещё стояло, слегка подтаивая, зимнее эхо… Мне вспоминается вот что: последняя часть дежурства, приличный холод, темновато вечером, что-то привезли, спешно моют обычной грязной тряпкой амвон… довольные музыканты сматывают удочки…
И вот – перекрыв по команде доступ публики, я вдруг очутился с только что внесёнными артефактами один на один… Мало того: когда истекло время, меня попросили подежурить ещё!
Собор опустел, свет, где можно, повыключили, никого ещё не было… Задубевший, голодный и разозлённый, я сновал по кирпичному полу церкви-музея от края до края… И вдруг – на уровне ног почти – увидел… лики! Древние, написанные сдержанными, давно непривычными нам красками, но сияющие и свежие, будто только что омытые дождём… Я понял, что никого вокруг нет (возятся на первом этаже, изредка кто-то тенью прошнырнёт за фигурной решёткой и здесь), что сил почти нет, но зато есть – они, лики, и то, что они обозначают. Я стал молиться, сам по-прежнему прохаживаясь, и мне стало получше и даже… теплее!
А в мае, это уж точно помню (и в том же репортаже отражено), открыли перед входом мемориальную доску-постамент в честь спонсора-РЖД. Благое вроде бы дело, но как всегда в русской земле: памятник, мягко говоря, не добавляет эстетики, а вообще лучше бы в своих поездах покатались (в коих все изменения годов с 60-х – продажа газировки, печенек да лотерейных билетов!), два часа постояли бы в тамбовских вокзальных кассах… – сперва приличнее всё же в профдеятельности порядок навести, а потом уж пиариться.
Очень мне запомнилось и Светлое Христово Воскресенье этого года.
В последние годы, надо сказать, оно почти всегда памятно, но, если сказать честно, не всегда подобающим внутренним состоянием и вытекающими из него событиями хорошими и светлыми. В пост, особенно в самый конец его, попускаются такие искушения и козни, что все добрые начинания ожидания праздника, подготовки к нему, как духовной, так и чисто житейской, зараз срываются, и враг неприкрыто одерживает верх. Вместо светлого – будто туча находит, мгновенно заслоняя солнце, и в тени этой змеится настоящий ужас, от злобы и досады скрипят зубы, и тогда действительно, сгорая и прячась от стыда, осознаёшь свой эгоизм, свою самодовольную дерзновенность, и главное – свою беспомощность… Господи, помози, не остави!
Вспоминаю, но теперь уже почти как сон, раннюю Пасху несколько лет назад в Бронницах. Аня работала на городском ТВ, делала программу о православии (а ещё, конечно, новости) и решила снимать пасхальный сюжет не в привычных декорациях храма в центре города (как раз церкви Михаила Архангела), а в церквушке на въезде, ещё не отреставрированной, где вместо иконостаса завешено клеёнкой и на ней, как баннеры, пришпилены распечатки икон.
Крестный ход в неосвещённом загородном пространстве был изумительный, по-настоящему таинственный. Потом нас немного подвёз на авто оператор, в приподнятом настроении мы шли пешком… Обычные фонари, это я даже в Москве всегда замечаю, в Пасхальную ночь светят как-то не так, по-особому… А тут уже фонарей было мало – нам оставалось пройти пару прямых улочек с частными домами… Зато всю дорогу нас сопровождал праздничный перезвон, звучавший, как какое-то суперстерео, эхом отражаясь отовсюду, хотя до всех храмов отсюда порядочно… Кругом, что очень странно, ни души… Мы о чём-то оживлённо разговаривали – кажется, об этом перезвоне и вообще обо всём только что увиденном и испытанном… Было что-то странное, непривычное…
Когда мы пришли и сели за стол, она с волнением спросила:
– Ты тоже видел это?
Я спросил, что, но в то же время понял, что странное было не только в звуках, в мерцании фонарей и звёзд, не только в почти забытой мной приподнятости настроения не от алкоголя, а в чём-то другом, что я, наверное, тоже видел…
Она не удержалась: когда мы шли по улочке, упиравшейся уже во дворик пятиэтажных домов нашей окраины (совсем рядом как раз с пятиэтажкой, в которой потом произойдёт взрыв), в самом конце этой улочки, где горит какой-то свет и поворачивает вбок дорога, как в подзорной трубе или калейдоскопе, на полутёмном чёрно-белом киноэкране, перед нами прошла, как бы проплыла, фигурка в светлом таком, почти белом, длинном одеянии… "Я специально не стала тебе ничего говорить!" – призналась она восторженно, и мне тут же вспомнились паузы или сбои в её репликах, какая-то мимолётная её заворожённость, и что сам я мгновеньями говорил как будто не с ней. И мне ясно представилось – или я вспомнил – что тоже видел.
Впоследствии, выясняя подробности и размышляя, я понял, что видел это как бы периферическим зрением, не обратил внимания… Скорее всего, я сам об этом бы даже не вспомнил – хотя ощущение происходящего в тот момент чего-то необычного было очень явственным – я понял, что я мог видеть это только духовным зрением моей жены (мне кажется, куда более острым, чем затянутое пеленой грехов моё собственное). Да один бы я, наверное, и вообще никуда не пошёл…
К сожалению, в церкви я бываю очень редко, в основном лишь по большим праздникам в домовой церкви, устроенной в обычном здании с офисами при Аниной работе на телекомпании. Однажды, впрочем, мы попали – формально по той же линии – в храм Христа Спасителя на патриаршую службу в Вербное воскресение. В противовес простонародным сетованиям, что "туда простому человеку не попасть" и проч., вход там оказался свободный, народу было не много, так что мы стояли почитай в первых рядах и, что называется, видели святейшего патриарха Кирилла буквально в нескольких метрах. Здесь нам также сильно повезло увидеть ещё и рукоположение в епископов и вручение церковных наград; очень жаль, что отстояв ноги (это я), мы не дождались подойти под благословение. Показательно и то, что во время службы ко мне раза три обратились оказавшиеся рядом бабы – в косынках, с вербами и крестящиеся – с вопросом: "Это патриарх?", "Это патриарх Кирилл?".
Что поделать, схождение Благодатного огня в наше время – не чудо само по себе, вернее, не только чудо, но и обычная, хотя и идущая всего единожды в год (как бой курантов на Спасской башне после поздравления президента) телетрансляция, с её вписанностью в сетку вещания, обозначенными до минут началом и концом, подвёрстанными тематическими и историческими сюжетами, рекламой и закадровым голосом комментатора. И смотрят её в основном одним глазом между такими вполне светскими приготовлениями, как готовка яств, покраска яиц и выпечка куличей. Но то, что произошло в Святую субботу в Покровском соборе, как я потом понял и как это ни странно, вернуло меня, можно сказать, к первоначальному и подлинному переживанию.
Находясь на посту, я гадал, будет ли сегодня кто смотреть репортаж со Святой земли, и какова вообще будет реакция в соборе-музее, с его специфическим контингентом, на главное событие человеческой истории – воскресение убитого за наши грехи Христа…
Сам я, понятно, тоже был не на высоте… Сам от себя не ожидая, часам к двум я начал ощутимо терзаться: настроение, состояние и обстоятельства были настолько привычно безрадостными, что почему-то нестерпимо захотелось увидеть именно прямую трансляцию… Однако, по моим расчётам, этого никак не получалось.
Отобедав бутербродами (есть всё же очень хотелось), я отправился наверх, оставалось только смириться… Но во мне так и горела эта мысль – хоть несколько минут увидеть!..
Каким-то чудом, из-за малопонятных манипуляций старших, я попал в каморку в аккурат под конец телепередачи, оставалось, быть может, минут десять… Мало того – ещё одно чудо! – был включен телевизорик…