- Все-таки это мутное дело…
- Ясно, не прозрачное. Но за все в ответе фюрер… Слушайте! - Фолькман вынул записную книжку и перелистал несколько страничек. - "Если вы слишком слабы для того, чтобы создавать самим себе законы, то тиран должен надеть на вас ярмо и сказать: "Повинуйтесь! Скрежещите зубами, но повинуйтесь, и всякое добро и зло утонет в повиновении ему".
- Ницше! Узнаю кладезь мудрости.
- Вот видите, старый больной человек не боялся об этом говорить. Правда, Геринг о том же сказал ещё короче: "Моя совесть называется "Адольф Гитлер". Брось корчить из себя невинную девушку! В политике нет преступлений, только ошибки. Вот, запомни адрес: этот человек даст тебе средство, чтобы без шума переселить в лучший мир профессорскую чету.
- Мы находимся на среднем этаже бункера, - сказал он, помолчав. - Есть приказ в среду затопить его, а виллу сжечь. - Он прошёлся взглядом по залу и вздохнул. - Интересно посмотреть на них в четверг…
За концертным роялем сидел полковник.
Заклинание огня. Шелест леса. Полет валькирий. Могучая волна вагнеровской музыки подхватила людей и подняла их на свой пенящийся, сверкающий гребень. Музыка великого волшебника действовала как наркотик. Шум, разговоры замолкли. Музыка приказывает, повелевает, превращает сидящих здесь полупьяных людей в храбрых и сильных героев. Гремит где-то вверху, в высотах вселенной, музыка-чародейка.
Последний аккорд. Полковник положил руки на отзывчивые клавиши и долго сидел, низко склонив седую голову.
В зале наступила тишина. Все ждали продолжения концерта.
- Господа, - очнувшись, громко сказал полковник, - теперь для вас.
И опять Рихард Вагнер. Торжественно-трагические звуки похоронного марша наполнили душное бомбоубежище…
В глазах у многих появились растерянность, страх. Некоторые поднялись с мест, словно собираясь бежать, кто-то истерически вскрикнул.
И вдруг выстрел. Грузное тело седого полковника медленно сползло на ковёр.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН ПРИНЕСТИ СЕБЯ В ЖЕРТВУ "СВЕРХЧЕЛОВЕКУ"
- Дядя, я не отказался бы от чая, - сказал Эрнст Фрикке.
- Ну и прекрасно, я разделяю твоё желание, - подхватил профессор.
- Я боюсь, Эрнсту не понравится наш фруктовый напиток, - улыбнулась фрау Эльза.
- У меня есть прекрасный чай, - вдруг вспомнил Фрикке, бросаясь к своим вещам. - Нашёл. - Он повернулся, держа в руках металлическую коробочку. - Твой любимый.
- О-о, это замечательный букет, - отозвался профессор. - Ты волшебник, Эрнст. А к чаю у нас с Эльзой найдётся яблочный джем.
Подвязав белый кружевной передник, фрау Эльза пошла на кухню.
Эрнст Фрикке решил помочь ей. С чайником и спиртовкой в руках он направился вслед за тёткой.
Профессор, закутав ноги старым шотландским пледом, молча сидел в своём любимом кресле.
Война мало отразилась на домашнем мирке старого учёного. В кабинете все осталось по-прежнему: у окна большой письменный стол с разбросанными в беспорядке листками исписанной бумаги. На почётном месте стола - старинная чернильница в деревянной оправе, она давно служит только украшением: профессор пользуется автоматической ручкой.
Стена справа от стола до самого потолка уставлена книгами. Напротив "книжной стены" - скромный камин. Много лет, неизменно удивляя гостей, над камином висит свирепая кабанья голова - охотничий трофей молодого Альфреда Хемпеля. Коллекция всевозможных рогов украшает стены: от маленьких, неказистых козлиных рожек до огромных ветвистых рогов благородного оленя. На обычном месте красуется зелёная охотничья шляпа с кисточками и пером. Эта шляпа тоже напоминает профессору о молодости. С каминной доски глядят фотографии Шопенгауэра, Эммануила Канта; рядом - портрет Рихарда Вагнера.
- Не жалейте, заваривайте по-английски: ложка чаю на чашку. Я буду пить самый крепкий, - приговаривал Фрикке, топчась на кухне возле тётки.
Тётушка и племянник вернулись в комнату.
Фрау Эльза принялась накрывать на стол: появились любимые дядины чашки с зелёными ободками, джем, сахар и немного печенья.
- Посмотри, дорогой Эрнст, на улице почти лето, - профессор распахнул окно, - какое солнце! А эта нежная ароматная листва. Боже мой, какое счастье жить! Что может сравниться с жизнью. Это моё шестидесятое лето, мой мальчик. А я бодр…
Профессор подошёл к радиоприёмнику.
- И вы не боитесь слушать радио, дядя?
- Мне нечего бояться. - Хохлатые профессорские брови нахмурились. - Я получил разрешение русской комендатуры на приёмник и слушаю, что хочу.
Эрнст Фрикке криво усмехнулся, воровато бросил взгляд на дверь и, приблизив губы почти вплотную к дядиному уху, прошептал:
- Во всем виноват фюрер, это он оказался плохим стратегом и проиграл войну.
- О-о, я слышу от тебя что-то новое, - профессор отстранился от племянника, - но почему ты шепчешь? Мы можем говорить громко, слава богу, никто нас не подслушивает. Но разве не может быть так, что русские оказались хорошими стратегами, лучшими, чем Гитлер?
- Если бы он слушал своих генералов…
- Замыслы фюрера оплодотворили генералы, - возразил Хемпель. - Без них Гитлер бы был пустым звуком. Из бочки может вылиться только то, что влито в неё.
- Война проиграна, но мы ещё поборемся, дядя. Мы будем готовиться к новой войне с большевиками.
- Ты совсем сошёл с ума, Эрнст. Мне кажется, что, несмотря на поражения, Германия все же победила. Это парадокс, но это так. Победил народ. Только теперь я по-настоящему понял, что такое национал-социализм и чего стоил наш уважаемый фюрер. Диктатор, старавшийся превратить немцев в бездушных автоматов, в роботов… Маньяк, толковавший законы человечества по своему усмотрению. И поверь, если бы не русские, нам, немцам, никогда бы не сбросить его со своей шеи.
- Но, дядя, это делалось ради победы над коммунизмом; если бы мы выиграли войну, все было бы по-другому, и каждый немец стал бы повелителем. Для этого стоило потерпеть.
- Нет, теперь я ни о чем не жалею, - отчеканил профессор Хемпель. - Если с помощью русских нацизм перестанет существовать, это будет нашей общей большой победой.
- Дядя, я удивлён! - Фрикке казался взволнованным. - Стоило войти в город русским, и вы совсем переменились…
- Эрнст, - недовольно прервал профессор, - почему ты говоришь так громко. То шепчешь, то кричишь. Я хорошо слышу.
- Простите, меня задевают ваши слова, дядя. Война пока не окончена, но даже если мы её проиграем, какие будут порядки в новой Германии, неизвестно. Может быть, останется все по-старому.
- Старые порядки? Нет, это невозможно, Эрнст. Этого никогда не будет. Об этом позаботятся русские. - Профессор снял очки и кусочком замши стал протирать стекла.
- Русские, русские! - опять вскричал Эрнст Фрикке. - Мне кажется, дядя, ваш русский полковник сумел основательно вскружить вам голову. А что касается радикальных изменений в Германии, то… Откровенно говоря, мне трудно представить, как немцы будут жить без железного кулака национал-социализма. Народное единство распадётся.
- Добродетель, которую надо стеречь, не стоит того, чтобы её стерегли, - отрезал профессор. - Ты говоришь, я меняю свои убеждения, - уже спокойнее продолжал он, - это не совсем верно. В общем я расскажу, как было на самом деле, сейчас мне скрывать нечего. Я вступил в партию по двум причинам: первая - я искренне отрицал коммунизм и считал, что в нашей стране он должен быть уничтожен, уничтожен с корнем. И вторая - побуждение меркантильного порядка. Видишь ли, я не хотел, чтобы меня обогнали товарищи по школе, по университету только потому, что у них на отвороте пиджака партийный значок. - Профессор вынул из ящика сигару, нерешительно подержал в руках и положил обратно. - Вступив в партию, я был с ними на равных правах. Что же касается всех этих людоедских методов гестапо, беспринципности и произвола так называемого нового порядка, я их никогда не одобрял.
Эрнст Фрикке был искренне удивлён, слушая откровения профессора.
- Но, дядя, раньше я никогда не слыхал от вас ни одного слова порицания нашей партии.
- Гм… через пять минут об этом бы знали в гестапо. Ты не обижайся, Эрнст, но я уверен, что это так… Двойная жизнь - одна из язв бывшего порядка. Мы, немцы, были вынуждены скрывать мысли от товарищей, от родственников и, самое страшное, от детей. Ты спросишь: почему? Очень просто: из-за боязни потерять службу, жизнь, подвергнуться пыткам и издевательствам. Сколько разрушенных семей, сколько погибло хороших людей - настоящих немцев! Нет, с меня довольно! Я не хочу непререкаемых, посланных небом фюреров. Я за демократию, настоящую демократию. Я не устану говорить об этом. Ты не хочешь меня понять, Эрнст.
- Но, дядя, - примирительно заметил Эрнст, - над этими вопросами бесплодно раздумывали многие мудрые головы.
- А я как раз против мудрых голов, если они думают за всех нас, - отпарировал профессор. - Мы, маленькие люди, должны сами решать, как нам жить. Это единственно правильный выход. Да, вот так…
По комнате разливался тонкий аромат хорошего чая.
- Ты чувствуешь этот запах, дядя? - переменил разговор Фрикке и шумно втянул в себя воздух. - Но у меня есть ещё один сюрприз. - Он открыл жёлтый поношенный портфель и вынул оттуда бутылку с хорошо знакомой профессору Хемпелю этикеткой. - Нет, нет, дядя, это не эрзац, а самый настоящий, французский, - заторопился он, увидя скептическую улыбку профессора, - убедитесь сами.
- Да, пожалуй, ты прав, это настоящий "Мартель", - с пристрастием осмотрев бутылку, определил профессор. - Благодарю, Эрнст, как всегда, ты очень внимателен к нам. - И профессор хотел спрятать коньяк.
- Но, дядя, сначала мы вместе выпьем по рюмочке, по самой маленькой, за счастье многострадальной Германии… И тётя Эльза обязательно выпьет. Нет, нет, не отказывайтесь, тётя. Вот из этих рюмочек. - Эрнст встал и подошёл к серванту. - Из этих, с длинными ножками…
- А все-таки бутылка попалась неудачная, - заметил профессор, пригубив рюмочку золотистого коньяку, - странный привкус. Или марка другая? Может быть, коньяк военного времени? - Он опять внимательно осмотрел этикетку. - Да, коньяк странный, у него горьковатый вкус, словно берёшь в рот нож, которым недавно резали лимон.
Профессор, смакуя каждый глоток, все-таки выпил рюмку до конца. Фрау Эльза отпила половину. Племянник закашлялся и, словно боясь пролить драгоценную жидкость, поставил рюмку на стол.
- Коньяк отравлен, - вдруг сказала сдавленным голосом фрау Эльза. Потеряв равновесие, она покачнулась. - Альфред, мой дорогой… Мне страшно, Альфред.
- Отравлен? Ты права, Эльза. Я…
Профессор хотел помочь жене, но сам обмяк и стал дрожащими руками ломать и мять превосходную гаванскую сигару.
- Эрнст, помоги ему, - едва шевеля губами, прошептала фрау Эльза, все ещё силясь подняться, - ты должен ему помочь… врача… Слышишь, Эрнст?
Племянник не двинулся с места.
- Негодяй! Я поняла все, - неожиданно громко сказала фрау Эльза. Глаза её округлились, гневный взгляд остановился на побледневшем лице Фрикке. - И ты спокойно смотришь, как мы умираем?..
Эрнст Фрикке, споткнувшись о заботливо вычищенный тёткой рюкзак, выскочил на площадку лестницы.
* * *
- Плохо себя чувствуете? - посмотрев на бледное, испуганное лицо Эрнста Фрикке, спросил, улыбаясь, оберштурмбанфюрер. - У новичков это бывает. Когда мне в первый раз пришлось участвовать в ликвидации еврейской шайки, вы не поверите, меня едва не стошнило. - Он подошёл к распростёртому телу профессора и стал вглядываться в неузнаваемо изменившееся лицо.
- Такие вещи меня давно не волнуют, - стараясь быть равнодушным, заметил Фрикке. Однако замечание задело его самолюбие. - Евреи?.. Все это мы проходили в первом классе. Но вот убивать своих родственников не доводилось.
- О… о, так это ваши родственники?
- Да, дядя и тётя, - с некоторой гордостью ответил Эрнст Фрикке.
- Тогда сочувствую, - помолчав, сказал оберштурмбанфюрер. - В этих делах необходима чуткость. Расправляться с родственниками самому совсем не обязательно. Вы должны были предупредить об этом… Но все хорошо, что хорошо кончается. - Безмятежная улыбка снова появилась на лице Фолькмана. - Нам следует позаботиться о том, чтобы спрятать концы, в городе - русские. Вы уверены, это смерть? - Он слегка толкнул носком тело профессора.
- Конечно, - почувствовав дрожь в ногах, Фрикке опустился в кресло. - Англичане в средние века отравителей казнили в кипящей воде, - неожиданно для себя произнёс он громко.
Оберштурмбанфюрер взглянул на своего подручного, усмехнулся и вынул из внутреннего кармана пиджака сложенную вчетверо бумагу.
- Известный терапевт доктор Франц Краусзольдт, - изрёк он, разворачивая бумагу, - свидетельствует своей подписью, что господин и госпожа Хемпель умерли сего числа от дизентерии.
- От дизентерии? - удивился Фрикке. - Но если будет расследование… Профессор работал у русских. - Он тупо уставился на справку.
- Работал у русских?! Этот предатель Хемпель давно потерял всякое право называться немцем. - Фолькман ещё раз со злобой ткнул сапогом распростёртое тело.
Из кармана профессорского пиджака выпал небольшой листок картона.
- "Членский билет философского общества имени Эммануила Канта, Кенигсбергское отделение, 1944 год", - прочитал Фолькман, переворачивая билет и улыбаясь. - Посмотрите, дорогой Фрикке! Ваши учёные мужи умудрились отпечатать билет, позабыв о свастике. - Он удивлённо рассматривал на обороте чёрный силуэт великого философа. - Видать, в Кенигсберге давно потеряли головы.
И Фолькман рассмеялся.
- Однако к делу, - вновь стал серьёзным эсэсовец. - Расследование не состоится - это во-первых. Через несколько минут, - он посмотрел на часы, - мы начинаем похороны ваших родственников. Место, где они будут закопаны, останется навсегда неизвестным. Во-вторых, доктор медицины Франц Краусзольдт завтра перестанет существовать.
Заложив левую руку за спину, Фолькман молча прошёлся по комнате, заглядывая во все углы. Он рылся на полках серванта, рассматривая изящные безделушки. В спальне он заглянул в платяной шкаф. На широкой кровати с высокими изогнутыми спинками оберштурмбанфюрер зачем-то бесстыдно задрал одеяло.
- Какое яркое солнце, - проворчал он, вернувшись в кабинет, - действует на нервы. Я чувствую себя так, будто меня голым выставили напоказ всему свету. - Он посмотрел на маскировочную штору, словно намереваясь опустить её.
- Было бы чрезвычайно уместно, - снова заговорил Фолькман, - объявить о смерти… этих людей. Вам, как убитому горем родственнику, подобная процедура даже необходима. И справку доктора Краусзольдта отдайте соседям, пусть завтра утром отнесут русскому полковнику. Это вполне естественно, - добавил он, увидев сомнение на лице Фрикке.
Подумав, тот согласно кивнул и спрятал в карман справку. Сделав несколько шагов к двери, он, словно вспомнив что-то, вернулся.
Оберштурмбанфюрер с интересом наблюдал, как племянник, подойдя к тёплому ещё телу своей тётки, снял с её руки золотое кольцо с бриллиантом, сверкнувшим на солнце.
- Фамильная реликвия, - пробормотал Фрикке, пряча кольцо в поясной карманчик. Затем он подошёл к камину и взял янтарного божка.
Солнечные лучи просвечивали сквозь янтарь, расплывались кровяными пятнами на белой рубашке Фрикке, заботливо выстиранной и отглаженной тёткой Эльзой.
Внезапно Эрнст Фрикке почувствовал на своём затылке слишком пристальный взгляд. Он сразу насторожился.
"Я им больше не нужен, - молнией пронеслось в голове, - он хочет меня ликвидировать… этот негодяй сейчас выстрелит. - Усилием воли он подавил страх. - Осторожнее, Эрнст, осторожнее, выдержка, выдержка, игра идёт на крупную ставку - на жизнь".
Он медленно повернулся к Фолькману, все ещё сжимая в руках языческого бога и улыбаясь.
Чуть заметное движение правой руки эсэсовца подтвердило худшие опасения Фрикке.
- Посмотрите, дорогой оберштурмбанфюрер, - как ни в чем не бывало заговорил он, - полюбуйтесь. Это редкое древнее изображение Перуна, бога огня. Работа язычников. Между прочим, вещица стоит больших денег, тысячи золотых марок. Может быть, вы возьмёте… так сказать, на память о совместной работе.
Оберштурмбанфюрер слушал, все ещё держа руку в кармане. Однако он проявил несомненный интерес к предложению, только спросил, почему Фрикке не оставит себе Перуна.
- Очень просто. Это любимая безделушка профессора, - объяснил Фрикке. - Я помню, дядя говорил, что другой такой нет во всем мире. Но я… но мне… - замялся он, - мне была бы тяжела такая память.
Эсэсовец, очевидно, поверил, что Фрикке ни о чем не догадывается.
- Ну, уж если вы такой неженка, - он улыбнулся, - пожалуй, я не откажусь… На память так на на мять.
Эрнст сделал несколько шагов, глядя в лицо геста ловцу, но и не выпуская из виду его правой руки.
- Держите, - сказал Фрикке, - только не выроните, божок тяжёлый, почти три кило.
Оберштурмбанфюрер потерял осторожность и протянул руки. В этот миг тяжёлый янтарный бог обрушился на его голову. Охнув, эсэсовец медленно опустился на ковёр.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
КОГДА НЕОБХОДИМО, СМИРИСЬ И ЖДИ
Маленький литовский городок. Вокруг хутора вспаханные поля, зеленеющие озимые, темнеют лесочки. Главная улица - шоссе, идущее на Мемель. Между приземистым зданием почты и костёлом выступает двухэтажный дом, выкрашенный охрой. Над дверями нижнего этажа вывеска: чашка с дымящимся кофе и большой крендель. У дома топчется привязанная к дереву лошадь под седлом из чёрной потрескавшейся кожи. Несколько кур и петух неторопливо роются в конском навозе.
Мотоцикл с привязанным к багажнику стареньким чемоданом, основательно забрызганный грязью, подкатил к кафе. Приезжий, русоволосый молодой человек, выпив чашку эрзац-кофе и спросив у хозяйки какой-то адрес, завёл свою трескучую машину и завернул в одну из боковых улиц.
- Антанас Медонис? Вы!
Девушка с радостным изумлением взглянула на приезжего.
- Да, это я, Мильда. Помните, я говорил, что найду вас и на дне моря…
Девушка тронула тёплой ручкой грубую руку приезжего.
- Я понимаю, Антанас, - тихо сказала она, - все понимаю. Значит, я оказалась счастливее. Мой отец вернулся, но я ещё не совсем верю, Антанас… Он прошёл через такие мучения! Я ещё не совсем верю, что человек может столько перенести. На его глазах они замучили маму и брата.
- Это ужасно, Мильда.
Они помолчали.
- Но входите в дом, Антанас, - встрепенулась девушка.
- Мильда, - задержал её Антанас, - я могу надеяться на пристанище? Хотя бы на первое время. Тогда вы говорили, что дом пустует. Но теперь… Ваш отец возвратился, и, может быть, теперь…
- Как вы могли сомневаться, Антанас! Для вас всегда найдётся комната в нашем доме. Вы так много для меня сделали. Я не забыла… ждала. - Она покраснела и опустила глаза.
- Благодарю!
- Пойдёмте, - Мильда ввела Антанаса в дом.
На постели лежал человек. Перешагнув порог, Медонис остановился; он смотрел на худую, безжизненно-жёлтую руку, лежавшую поверх одеяла. Завёрнутый рукав белой рубахи был слишком широк для тонкой, похожей на кость руки - на ней видны несколько чётких цифр.
- Заключённый номер 103822, - пробормотал Медонис, не в силах оторвать взгляда от татуировки.