- Честно тебе скажу, я был готов выкинуть белую тряпку, настолько Проникся Таосом. Кто мог подумать, что я найду его именно там: маленький городишко, полный тряпок, мексиканских шалей, серебряных талисманов, нефритовых колец и прочего мусора. Но тем не менее - из теней выплыл индеец, завернутый во фланелевое одеяло - целиком, до самого лица, ничего не видно, кроме глаз. А на одеяле прошито, Калвин, одно слово. Одно слово, правильно?
- Матербол.
- Что же еще? Так он приманивает людей. Рассылает своих мальчишек в таких вот одеялах, и человек идет следом. Если окажется легавый, они разберутся быстро, с виду - настоящие отморозки из "Четырех перьев", придушат струнами от пианино; но они умеют вычислять чистых торчков. Он привел меня в бар с водостоком над самой дверью, типа саманный дом в переулке. Трубу я запомнил, потому что там не бывает дождя. И в баре меня ждет не кто-нибудь, а Луи Матербол собственной персоной. - На запотевшем стекле Гноссос рисует букву М. - Стоит за стойкой и вытирает стаканы. Сидни Гринстрит. Жирный, лысый, в лиловых подтяжках, без рубашки, по всему пузу потеки пота - громадная бочка, кроме шуток - и жует сен-сен. Рядом - изможденная цаца из пуэбло, наверное, жена, в бордовом платье, и тянет что-то из галлонной банки через хирургическую трубку. Ты бы посмотрел, старик, на это буйство. Знаешь, что он сказал? Я и минуты не простоял в дверях, а он говорит: "Ты наверняка знаком с работами Эдварда Арлингтона Робинсона". Вот тебе и Грибной Человек, дядя, я-то думал, что нашел его. Лорд Бакли в роли Гогена готов мне мозги вправить раз и навсегда, так? Целыми днями только и знает, что мешать это пойло, которое у него называется "Летний снег". Белый кубинский "бакарди", толченый кокос, колотый лед, молоко, апельсиновый шербет, и все это взбивается в миксере "Уоринг". Потом он разливает его в охлажденные чашки, а ободки протирает мякотью кактуса. Прямо в пену крошит мескаловые почки и шоколадные опилки. - Гноссос стер со стекла М. - И я выдержал, понимаешь, о чем я: две, а то и три недели подряд валяться на полу, въезжать в его декламации и базарить с электролампочками. Старик, он все разложил по строчкам, всю эту микки-маусовскую хренотень - четко, словно "Марш времени"; его старуха за это время поехала настолько, что куда бы ни двинулась, по пути зависала на свечках и забывала, за чем шла. И никакой жратвы. Только "Летний снег" и болтовня Матербола днем и ночью, если ему только не нужно было взбивать пойло. Каждые четыре часа - новые смены индейцев в одеялах приходят и садятся квасить. Чистая эйфория, старик. Кое-кто посреди сеанса начинал хихикать, а к концу весь бар просто сам был не свой, такая на всех накатывала слабость. Эдвард Арлингтон Робинсон, старик, - нужно слышать самому, иначе не поверишь. И каждый год он выбирает нового. В прошлом это был Джон Гринлиф Уиттиер, а может, Джеймс Уиткомб Рили. План, как он его разложил, - циклическое переложение, в начале "Жена из Бата", а финал - "Пуховая Опушка". До самого конца я не понял только одного: чем он берет индейцев. От чердака до подвала, старик: сбережения всей жизни, государственные облигации, серебряные рудники, нефритовые залежи - все, лишь бы присосаться к хирургической трубке.
- Но он так и не показал тебе солнечного бога.
- Его накрыли. Как-то вечером я вернулся с припасами, и не нашел ничего. Окна заколочены, никаких следов. Только несколько засохших огрызков кактусов, да скорлупа опродотворенных яиц. Ходили слухи, что свою старуху он угробил, в подвале типа камеры пыток, клещи и кислота, рыболовные крюки. А, да, водосточная труба - из нее хлестали потоки воды. Жуть.
Блэкнесс чуть отпустил педаль акселератора, придав наступившей паузе должное значение, и несколько секунд они опять слушали шум колес.
- Это как-то связано с пачуко? Из твоих посланий было трудно понять.
- Никакой связи с Матерболом, просто я завис в том бойскаутском лагере еще ненадолго после его ареста. Думал, последнее место, где будут искать засвеченных. И кстати, единственный кусок пустыни без клинексов и пивных банок. Было, конечно, подозрение, что скауты чем-то повязаны: медальки за своевременный донос и все такое, но в целом оказалось - нормальная крыша. Пока не принесло пачуко. - На этот раз он нарисовал на стекле букву П. - Пригнали на двух "пакардах" - они залипают по большим белым машинам, - двенадцать, может, тринадцать чуков. Гибридные физиономии, поросячьи глазки, мешанина кровей, не выше пяти с половиной футов, взбитые начесы, у каждого возле большого пальца татуированый ребус: три маленьких точки. Зло в чистом виде, понимаешь.
Гноссос замолчал и поерзал на сиденье: теперь он смотрел в никуда, органы чувств воспринимали только басовитый вой мотора, подкладку его истории.
- Кто может знать, что у них на уме, Калвин? Они появились в лагере бухие, но бухие по-плохому: этиловый спирт с сотерном "Галло" и текилой, говно типа того, - пригнали так, точно неделю не видели спальных мешков, понимаешь? Сидят и точат стилетами ногти. Да, и еще трясутся под музыку, как бы в такт. Радио в "пакардах" орет - на одной и той же станции, там Бадди Холли. "Пегги Сью", кажется. Обступили одного бойскаута - белобрысого такого, на нем еще была навешана куча всякой дряни: почетные значки, нашивки звеньевого. Они на него даже не смотрели, просто стояли, пока не доиграла песня. А трое - нет, двое приперлись к моей палатке и говорят что-то вроде: "не рыпайся, мать твою, ухо отрежем".
- Только к тебе.
- Только ко мне, из всех, индивидуально, вот так. Потом вернулись в кольцо вокруг этого скаута. Который, ясен пень, только подливал масла в огонь. И когда музыка пошла в масть, они стащили с него одежду, со звеньевого, по самые яйца, старик, просто ободрали. И как же он дерьмово перепугался, не кричал, только тихо скулил. Они прикололи его к земле, понимаешь, колышками от палаток, а потом стали тыкать бычками. Даже в эту штуку.
Блэкнесс резко прикрыл глаза, но выражение его лица не изменилось. Гноссос не заметил.
- И все время эта хрень "Пегги Сью" по радио. Один, самый старательный, все время бубнил, вроде как утешал. Так бабы разговаривают с собаками, знаешь? Повторял, что все будет хорошо, что он хороший мальчик, даже погладил его по голове, а другой рукой запихал последний окурок в ухо.
- Господи, Гноссос.
- Звеньевого наконец вырвало. Чуть не задохнулся. - Паппадопулис привирает, добавляя остроты. Говори только правду - и рассказ тебя затянет. Блэкнесс хмыкает, будто собираясь что-то сказать, и оглядывается на Гноссоса, затем, притормозив, сворачивает с главной дороги к своему дому. Дождь все сильнее стучит по крыше машины, и в резко наступившей темноте зеленый огонек приборной доски красит их лица в совсем другой цвет. Разгорается и гаснет в неком дополнительном среднечастотном диапазоне.
Гноссос отвернулся и посмотрел через боковое стекло на знакомые холмы и низины, потом откинул с лица прядь волос и коснулся рукой носа; секунду таращился на него, скосив глаза, затем снова перевел взгляд в окно.
- После этого я отключился. То есть натурально слетел с катушек. Ищешь чего-то простого, а находишь в одном месте все язвы своей страны. Понимаешь, даже на этот проклятый закат я не могу смотреть просто так - он мне что вывеска на мотеле "Жар-птица". Которая, между прочим, во-первых, больше, и во-вторых, черт бы драл, дольше горит.
- Ты хотя бы пытался.
- Клянусь твоей задницей, пытался, но меня все равно забрали. За бродяжничество - самая идиотская статья. Легавые, старик, если они хотят кого-то загрести, то загребут, неважно за что, - это просто легавый синдром. Самодовольные наглые ублюдки, сцапали, когда я уходил из города, ползли сзади на первой скорости, дожидаясь, когда оглянусь. Естественно, я улыбнулся, как только показался проклятый знак, и это все решило. Если человек улыбается или смеется - значит, над легавым: например, что у того пузырятся штаны или пуговиц не хватает. Уже перед самой городской чертой обогнали меня и говорят: "Сколько у тебя денег, пацан?" Я смотрю на него - понимаешь как, да? Снял рюкзак, прислонился к столбу и смотрю прямо ему на нос. - Гноссос издал звук, будто его рвет: - Блуааааа!
- Дальше.
- Черт, старик, я не просек, что они со мной играют. Влез к ним в машину и сказал, чтоб попробовали на меня что-нибудь повесить. Это их добило. Они озверели. Если бы я был темнее на рожу, они отбили бы мне почки. Если б я был Хеффалампом, остался бы с поломанными ребрами. Так потом и вышло: в три часа ночи они сцапали одного пачуко и со всей дури измолотили его пряжками. Но мужик был крут, должен тебе сказать, - как-то тяжело и очень злобно. Даже когда полились слезы, это все равно получилось круто. Вот так, а я вполз обратно в свой Иммунитет: ни валентности, ничего вообще. Старая добрая инертность, без нее никак. К такой срани, как там, даже близко подходить нельзя.
- А бороться?
Гноссос принялся непроизвольно теребить волосы и откидывать их назад.
- Мало греческого, старик. Слишком много коптского. - Со стекла снова потекло, капли теперь срывались часто и падали ему на штаны. - Наутро меня выставили из города; шериф косил под Джона Уэйна, пальцы за ремнем, сказал, чтобы я валил покорять запад. Но я по пустыне обошел город и после полудня вернулся обратно - солнце в это время жарит, легавые спят, поэтому я прикинул, что можно найти пуэбло, узнать, чего там делают индейцы, когда Матербол пропал. Но это не пуэбло, старик. Только дурацкий викторианский особняк торчит среди полыни. Покрашен киноварью. Во всех комнатах в силках болтаются дохлые сороки, мебель красного бархата, кермановские ковры, мягкие алжирские оттоманки, портреты деятелей англо-бурской войны. И запах, скажу я тебе, - так может вонять только смерть. Я все это видел через окно, кстати говоря, - и не подумал лезть внутрь. Я рассчитывал на что-то более божественное.
- А не дьявольское?
Догадливый, скотина.
- Может быть, не знаю. На почтовом ящике - полустертое имя, что-то вроде Мо-жо, толком не разобрал. Сон еще приснился, как раз той ночью, когда по пути в Вегас меня подобрала цаца из Рэдклиффа, муза, можно сказать. Тот пачуко, о котором я тебе рассказывал, - у него слезы превратились в перья и теперь липли к щекам. И что-то там с матерью: она отнимала его от груди, потому что еще целая очередь стояла на кормежку. Потом ее сосок превратился в кусок хирургической трубки, и она повесила ребенка на крючок в викторианском доме.
- Где ты сам был в этом сне?
- В очереди, старик, последним. Где ж еще?
По заваленному листьями проезду они добрались до мрачного, обшитого вагонкой дома Калвина. Две тени по обе стороны входа - что-то вроде живой изгороди - придавали ему некую анонимность; дождь размывал снежные отвалы. Кое-где на деревьях покачивались лакированные маски и хитро поглядывали по сторонам. После первой же оттепели из хляби покажутся разукрашенные пни с желтовато-розовыми или фиолетовыми дуплами. В глубине двора на крыльце, к которому вела дорожка из каменных плит с выложенным мозаичным тигром, стояли жена и дочка Калвина. Об их ноги, урча, терлись полдюжины котов с ремешками на шеях.
Уже открывая дверцу, чтобы выйти и поздороваться, Гноссос почувствовал, что его касается рука. Губы Блэкнесса вновь сложились в подобие улыбки, а темное лицо замерло напряженно и сочувственно.
- Послушай, Гноссос, сегодня не нужно стараться… - Пауза. - Ты меня понимаешь?
- Еще бы.
- То есть, будет время и получше, да?
- Да ладно, старик.
- Может лучше просто поговорить… - Неуверенно. - Расскажешь еще что-нибудь…
- Эй, ну правда, ты же знаешь, какой я маньяк по части шаны. Начнут мерещиться пауки, усыпишь меня каплей ниацина. - Последнее слово, означавшее близкое знакомство с добропорядочностью и здоровым образом жизни, он произнес, высвобождаясь из "сааба", когда все его внимание уже поглотили люди на крыльце. Старые друзья, с виду немного изменились.
Бет вышла вперед, в восточном изяществе ее манер почти полностью растворилось наследие среднеатлантических штатов. Сдвинув с бедра складку сари, она произнесла:
- Гноссос. - Из желтого шелка высвобождается украшенная браслетами рука, глаза сияют. - Как здорово, что ты вернулся.
- Ну, привет, Бет… Ким.
Девочка покраснела - цвет ее кожи менялся, вторя отцовской смуглости, словно мягкое эхо, неспокойные руки сцеплены за спиной. Одиннадцать лет, может - двенадцать. Смотри, как обрадовалась.
- На ужин сегодня карри, - прошептала она быстро, - и мамины рисовые пирожки.
- Шутишь. - Касаясь пальцем кончика ее носа.
- Заходи, Гноссос. - Калвин у него за спиной стряхивает с обуви снег.
- В гостиной, если тебе не терпится.
Кому, мне? Поговори с дамами:
- Идите в дом, девушки, а то простудитесь в этих своих пеньюарах.
Дом - такой, каким он его помнил: полно зверья, привитые вьюны и лозы, дикие тюльпаны, зонтичные магнолии, ирландский мох. Около сложенных в лежанку апельсиновых и шафранных подушек несколько росянок оплетают живот перевернутой медной сороконожки, маленькие когтистые стручки тянутся в воздух, готовые спружинить под любым присевшим на них созданием. Стены от пола до потолка покрыты картинами. Бесчисленные образы, текучие метафоры окунаются в нейтральные глубины и плоскости и снова угрожающе выпячиваются над поверхностями холстов. Вот эта, похожая на гобелен, - отсечение головы. Надо как-нибудь забрать себе.
- Хочешь сакэ? - В руках Бет керамический поднос с дымящимся напитком, седина в длинных волосах не подходит телу молодой танцовщицы. Кисея и шелк взлетают при каждом ее шаге.
- Что за спешка, старушка, может поговорим немного?
- Ты же не уходишь, Гноссос, еще успеем. Такое занудство - эти любезности. Как слайды после отпуска. - Она достала вырезанного из кипариса лягушонка, и, нажав потайную кнопку, открыла крышечку у него в голове. - Вот. - Капсула лежала в крохотном отделении. Привет, дружок.
- Ну, раз ты настаиваешь. Хотел побыть вежливым.
- Историю хорошо узнавать по частям. Как головоломку, знаешь?
- Складывать самой?
- Именно. - Пауза. - Особенно в твоем случае. Бери, лучше всего глотать сразу.
- Я, пожалуй, перемешаю.
- У тебя пустой желудок?
- Гммм. - Гноссос осторожно разделил капсулу и высыпал белый порошок в сакэ, где тот сначала сбился в комки и упал на дно, однако скоро растворился. Гноссос поболтал в чашке мизинцем и опрокинул в рот, как бурбон. - И все же, как вы тут?
Бет поискала глазами Ким и Калвина, потом взяла в руки лягушонка и керамический поднос.
- Слегка запутались, раз уж ты спрашиваешь. Но разговоры подождут. Ты полежи, а я посмотрю, как там карри. Ким будет рядом, если тебе вдруг станет плохо. - Улыбается, другой рукой гладит кота, пару секунд смотрит прямо в глаза, словно на фотографию, потом уходит на кухню. Куда лечь? На эти подушки. В дверях Ким, поговори с ней.
- Досталось тебе за последние дни, а, малявка?
- Не знаю. Что досталось?
- Ну, хоть что-нибудь. Снеговик, запоздавшие подарки к Рождеству?
- Ты все такой же глупый.
- Глупый-тупый, ты же меня понимаешь.
- И имя у тебя смешное.
- У тебя тоже.
- Ким - красивое имя.
- Почему ж ты тогда такая тощая?
- Я не тощая.
- Костлявые коленки и косички торчком.
- Мама!
Хе-хе. Бет кричит из кухни:
- Что, Ким?
- Мама, Гноссос обзывается.
- Пусть, не обращай внимания.
- Подумаешь, обзывалки. - Он дотронулся сквозь сари до ее коленки. - Чего ты так волнуешься?
- Опять дразнишься?
- Ты посмотри на свои коленки.
- Я тебя больше не люблю. Даже если ты опять уедешь.
- Нет, ты посмотри.
- Зачем?
- Увидешь, что они костлявые.
- Маам…
- Шшш, - остановил ее Гноссос. - Не надо. Они у всех костлявые, только это секрет.
- У тебя тоже?
- Смотри. - Задирая вельветовые штанины.
- У тебя волосатые.
- Когда вырастешь, у тебя, может, тоже будут волосатые коленки.
- Нет, не будут, волосатые бывают только у мужчин, так что вот.
- Может у тебя и усы вырастут, как тебе это? Ага! - Неожиданно первые признаки оцепенения сковали конечности. Кончики пальцев. Обязательно нужно их потереть друг о друга. Нос, виски. Виски.
- У девочек вообще не бывает усов, им не положено, это все знают.
Смутная тошнота, может, опустить голову?
- Я знаю одну такую в Чикаго.
- Врешь.
- А может, в Сент-Луисе.
- Как дела? - окликнула Бет. - Все в порядке?
- Кумар, сестрица.
- Чего? - Ким смотрит прямо на него.
- Кумар - это такой снеговик. Ты за эту зиму хоть одного снеговика слепила?
- Я не люблю зиму.
Уставилась на меня, как лампа. Дети всегда включены, всегда на взводе. Дети и котята.
- Почему?
- Холодно. И нельзя разговаривать с грибами.
Вууууууу. Ей нельзя разговаривать с грибами.
- А еще?
- Еще из-за черепахи у ручья Гарпий, я тебе когда-то рассказывала. Кажется. Большая и хватается.
- Что ты ей говоришь?
- Я не разговариваю с черепахой, глупый.
Еще бы.
- Мне хочется ее убить.
Вууу-хууу.
- Зачем?
- Не знаю.
Дзиииньг. Цвет у этих подушек. Даже боковым зрением. Почему так холодно? Мерзкая тошнота. Держись, только не сблевни. О чем мы говорили? Черепахи.
- Не знаешь почему?
- Не-а. Проткну ее копьем. Когда снег растает.
Клещи и кислота. Рыболовные крюки. Сколько в этом пульмане? В большом пятьсот, тут - примерно треть, если половина, то двести пятьдесят, отнимаем немного, ну, скажем, сто восемьдесят миллиграмм. Часа два, может, три.
- Три часа.
- А?
- Ничего, ничего, это я твоему отцу.
- Глупый, папа сейчас думает. В рисовальной комнате.
Медитация. Сама по себе - бесполезна, он говорит. Если соединить с дисциплиной, тогда. Соединить. Единить. Единственный. Единый. Единица.
Что это мокрое? Мой лоб, да, Бет.
- Бет?
- Все в порядке. - За ее спиной Калвин - смотрит сверху вниз. Боже, какой он длинный. Я опять на полу. Охх-хо-хоооо, осторожно, сынок, ты летииииишь…
Голос Калвина:
- Ким сказала, что ты бледный и весь дрожишь. Как сейчас?
Бет вытирает лоб салфеткой. Тиииише.
- А, давно - ты знаешь, о чем я, ее тут нет, да? Хе-хе. Давно, э-э, Ким ушла?
- О чем ты, Гноссос?
- О Ким, старик, ну ты же понимаешь. Она только что была здесь, сечешь, говорили про черепах.