Грохот возобновился. Милюль захотелось забраться в пустой ящик, запереться и сидеть там, как в домике, но тут катер дал резкий крен влево. Стрельба прекратилась, а куча пустых гильз поскакала в левую сторону.
– Нормально! – крикнул неизвестный матрос Барсукову.
– Сейчас Мартын даст! – ответил Барсуков.
Чего "нормально" и что такое "даст Мартын" – осталось загадкой для Милюль. Катер вышел из крена и слегка содрогнулся один, потом второй раз. Неизвестный матрос, не глядя ни в бойницу, ни в прицел, зачем-то взялся считать. Он досчитал до шестнадцати, когда где-то далеко снаружи раздался, приглушённый бронёй башни, взрыв. Потом второй.
– Ай, молодца! – крикнул Барсуков, после чего оба подскочили к Милюль, подняли её на ноги и отворили дверцу. Пахнуло свежим воздухом. Неизвестный выскочил наружу и скрылся из виду. Барсуков проорал Милюль в ухо:
– Ну, как? Ошалела?
Милюль постаралась улыбнуться в ответ, но вышло криво. В ушах стоял звон, а ноги премерзко тряслись. В дверцу вновь запрыгнул неизвестный и радостно сообщил:
– Готово!.. Как топор!
Тут же раздался голос из динамика:
– Товарищи бойцы! Объявляется общее построение.
– Бегом к себе! – приказал Милюль Барсуков.
"К себе" Милюль не хотелось. Очень не хотелось. Поэтому вопреки ожиданиям Барсукова, она остановилась перед дверцей и спросила:
– А кто такой Мартын?
– Мартын заведует концом света – неопределённо ответил Барсуков и подтолкнул Милюль в спину – беги, давай, а то все огребём по полной!
* * *
По палубе в направлении орудийной башни уже неслась, опережая выбегающих к построению матросов, сердитая тётя Лена. Сердитая – не то слово. Вся её рожа была искажена гневом, волосы растрёпаны, а кожаный матросский ремень в правой руке говорил о самых недобрых намерениях. Милюль сообразила, что бежать надо быстро и совсем не туда, куда посылал её Барсуков. Если бы они были на суше, то бежать надо было бы до самого горизонта. Но на катере далеко не убежишь, поэтому следовало бежать в два раза быстрее. Она рванула вбок и помчалась вокруг башни, чувствуя за спиной топот неминуемой расправы.
Обогнув башню, Милюль устремилась мимо наполовину построенной шеренги матросов, в сторону кормы. Лена пронеслась следом.
– Однако!.. – неопределённо заметил старпом Круглов, глядя им вслед.
Экипаж продолжал стремительно строиться в шеренгу. Построился. Появился командир и обратился к морякам:
– Товарищи матросы революционного балтийского флота! От лица командования поздравляю экипаж бронекатера с успешно выполненным учебным заданием и объявляю благодарность!
– Ура! – отозвался экипаж.
– Особая благодарность артиллеристам Чагину и Барсукову за прицельный огонь из нового скорострельного орудия. Семнадцать точных попаданий в цель. Молодцы!
Оба матроса синхронно гаркнули: "Служу трудовому народу!", когда Милюль, а за нею и жена капитана выскочили из-за надстройки, проскакали вдоль противоположного от шеренги борта в направлении носа катера и скрылись за орудийной башней. Капитан стоял к ним спиной и не видел женской погони, но моряки-то видели. Все. По шеренге пробежал тихий ропот.
– В чём дело? – спросил капитан.
– Товарищ командир, разрешите доложить? – выступил вперёд старпом Круглов.
– Докладывайте.
– С восемнадцатого года не видал подобного бардака – доложил старпом и встал в строй.
Хоть доклад старпома и был краток, но капитану неплохо было бы представить очевидные факты упомянутого бардака. Для ясности. Капитан хотел уже высказать эту истину, как стало понятно: потому и встал старпом в строй, что факты появились сами. Да так появились, что не встань старпом в строй, они бы в него врезались.
Поскольку старпом освободил дорогу, Милюль вихрем промчалась мимо шеренги революционных матросов. Капитанова жена неслась за нею. Так бы и она пробежала мимо. Кто знает, сколько кругов по катеру нарезали бы две гражданки, если бы вместо настоящего командира был какой-нибудь там неизвестно кто? Настоящий командир должен уметь моментально ориентироваться в любой ситуации. Капитан сориентировался и громко гаркнул:
– Стоять!
Жена встала как вкопанная между ним и строем. Осознав нелепость своего положения, женщина начала было конфузиться, но капитан и тут повёл себя орлом. Обращаясь лично к ней, он по-военному чётко скомандовал:
– Елена Громова, напра-во! В каюту шагом марш!
Испытывая противоречивую гамму чувств, тётя Лена промаршировала с палубы. Капитан обратился к матросам:
– Ну что ж, товарищи, прошу извинить меня за неуставные безобразия на катере. Обещаю больше такого не повторять, а теперь берём курс на Ленинград. Всем разойтись и приступить к несению службы.
Шеренга распалась. Экипаж разошёлся по местам, а капитан, перекинувшись парой слов со старпомом, отправился на корму. Там, у торпедных установок, он нашёл Милюль. Она сидела на канатной бухте и задумчиво смотрела на расходящиеся за кормой серые буруны. Он хотел, было обратиться к ней строго, сообщить, что беготнёй по палубе и даже самим присутствием на катере, она роняет его авторитет, нарушает все договорённости, достигнутые в переговорах перед плаванием. На самом деле капитан лишь вздохнул и сел на бухту рядом. Так они и сидели некоторое время.
– Очень кушать хочется – прервала молчание Милюль.
Капитан не сильно удивился и отвёл её на камбуз. Матрос, исполнявший обязанности кока, пообещал накормить девочку. Сам же капитан прошёл в каюту, где сидели его жена и сын.
– Ну что, юнга – спросил он Павлика – не хочешь ли ты посмотреть на капитанский мостик?
– Конечно, хочу – ответил мальчик – Надька вон все учения видала!
– Тогда отправляйся наверх и скажи старпому Круглову, мол я тебя прислал к нему на выучку.
Павлик воробьём выпорхнул из каюты. Капитан сел рядом с женой, погладил её по колену:
– Не сильно я тебя оконфузил? – спросил он.
– Наоборот – возразила жена – я сама порядочная дура. Угораздило же меня гоняться за ней! Спасибо тебе.
– Ты собиралась со мной поговорить. Про Надежду?
– Алёша – Елена подняла на мужа взгляд – это клинический случай. У твоей двоюродной сестры серьёзное нарушение психики, душевная болезнь в глубокой форме. Я бы уже сейчас изолировала её и заперла, а по прибытии в Ленинград, тут же госпитализировала. Это серьёзно. Она проявляет немотивированную агрессию, но это ещё полбеды. Основная беда в том, что её собственная личность полностью подавлена какой-то иной, невесть откуда взявшейся сущностью. Все представления о себе, о мире и об окружающих, которые были у Надежды, стёрты напрочь. Это иное, которое поселилось в теле твоей сестры, не знает ни тебя, ни меня. Оно пытается приспособиться. Очень изощрённо вживается в получившуюся роль, но это не Надя. Это какой-то дореволюционный монстр! Это даже не хрестоматийный случай. Это нечто уникальное…
– То есть таких случаев твоя медицинская наука не знает? – уточнил капитан.
– Знает. На лекциях нам читали про женщину, душевная болезнь которой заключалась в том, что её левой рукой руководила не она, а какой-то другой человек. Сама больная была взбалмошной и капризной. Она врала врачам, в то время как личность, управлявшая левой рукой, постоянно подавала какие-то знаки. Когда перед больной положили бумагу и карандаш, то рука, независимо от всего остального, схватила карандаш и ну – писать. Эта левая рука постоянно её разоблачала. Спрашивают женщину: "Не пьёте ли вы водку?" Она отвечает: "В рот не беру!", а рука пишет: "Позавчера она выпила бутылку в одно рыло!" Сама же больная даже не подозревала о действиях левой руки. Ей казалось, будто рука не шевелится.
– Не подозревала?
– Вот именно! Её спрашивают, сколько ей лет. Она говорит, что двадцать пять, а рука пишет: "Врёт. Ей уже тридцать два". И так во всём.
Склонив голову и уперев лоб в кулак, капитан задумался. Потом мотнул головой:
– Я только что беседовал с ней и отвёл её на камбуз. По-моему, она совершенно адекватна.
– Вот именно! Более того, она хитра и изворотлива! Только это не она. Это не та Надежда, которая была вчера, позавчера и всегда. Это не школьница и не пионерка. Она не читала Чуковского, слыхом не слыхивала про Маяковского. Она даже не знает, что совершилась революция, и мы строим коммунизм. Она всерьёз полагает, что самый главный – царь. Это ещё чего! Она утверждает, что есть бог! Ты можешь такое себе представить?
– Не могу – признался капитан.
– Вот и я не могу. А эта… эта… она даже не знает пионерскую речёвку: "Раз-два, три-четыре, три-четыре, раз-два!" – как никогда не слыхала! Она как будто заброшена к нам из белогвардейской армии. Представляешь, она считает, будто живёт в России!
– Разве нет? – спросил капитан.
– Не хватало мне ещё одного сумасшедшего! – всплеснула руками Лена – Алексей, кому как не тебе знать, что мы живём совсем в другой стране. Это Советский Союз, Лёша! Это не та тюрьма, которая кончилась. Мы её до основания, понимаешь?.. Это там был царь, там, откуда взялась на наши головы эта дикая сумасбродка, были господа и дамы. Никаких господ!
– Да, действительно – согласился капитан и усмехнулся – наше детство прошло в одной стране, а остальная жизнь идёт в другой.
– Именно, детство! – воскликнула Лена – Ты мне напомнил. Она не знает, сколько ей сегодня исполнилось лет. Сначала сказала: "Пять", потом исправила на шесть, и лишь после стала задумываться. Она внимательно следит за нами и старается приноровиться, приспособиться, прикинуться своей, хоть сама прекрасно понимает: она – чужая, из другой эпохи, из другого мира, из другого, чуждого нам классового общества. Она буржуйка! Она как иностранный шпион, не обеспеченный легендой.
– Ну вот, договорились! – возмутился капитан – хорошо, что ты не комиссар, а-то поставила бы Надьку к стенке.
– И была бы права! – запальчиво вскрикнула Лена – она являет самую настоящую отрыжку царского прошлого!.. – и тут же прикусила язык, потому что капитан глянул очень серьёзно и обиженно. Тут же Лене припомнилось: до революции-то он тоже был из тех, из чужих, для которых существовала Россия, царь и прочие ненавистные гадости. Именно до революции он успел кончить не то гимназию, не то кадетский корпус. Знания и образование позволили ему стать блестящим военным специалистом, но такие понятия, как пролетарский дух, интернациональное сознание, революционное мировоззрение… изначально должны были быть не его, не в сердце вызревшими. Этим понятиям Алексею пришлось когда-то учиться, привыкать, влезая в чужие шкуры, так же, как теперь приходится приноравливаться той, неизвестной Милюль, которая изо всех сил старается прикинуться Надеждой. Если вдуматься, да сорвать с мужа поверхностную кожуру советского человека и красного командира, под нею окажется изначальный враг революции, неискоренимый буржуазный шовинист из дореволюционного прошлого.
Подтверждая эту страшную догадку, Алексей Андреевич заговорил:
– Лена, есть такие явления, о которых мы замолкаем на годы, иногда навсегда. Но они всё равно продолжают жить в нас. От них невозможно избавиться, сколько бы я не загонял их внутрь. Сколь бы я ни старался, мне не выкинуть из памяти собственного детства. Я помню его также ясно, как вчерашний день. И вот в чём парадокс события: я смотрю на свою сестру, к которой привык даже больше, чем к тебе, Лена. Смотрю я на неё и понимаю: это она, всё та же Наденька, что и вчера, но одновременно мне кажется, что это не она вовсе, а та самая Милюль, с которой я познакомился ещё в дореволюционном детстве. Что за наваждение такое?.. Думал, такого не может быть, пока ты не рассказала про чудеса психологии. Теперь я склонен предполагать, что никакое это не наваждение, а так оно и есть. И, кстати, малахитовая лягушка, которую я ей сегодня подарил, тоже оттуда, из тех времён. Выходит, ничего не проходит бесследно.
Капитан умолк. Лена же громко возмутилась:
– Какая дурацкая сентиментальность на тебя нашла! Я тебе говорю, надо принимать срочные меры, а ты ударился в слюнявые детские воспоминания! Сегодня не вчерашний день, Лёша! Нет больше твоего детства! Всё кончилось! Нет никакой сопливой Милюль в кокошнике! Есть монстр, который по самой своей сути махровый контрреволюционер, а ты со своими мерехлюндиями добьёшься того, что она испортит тебе всю карьеру. Сейчас же запри её в каюте и не выпускай до Ленинграда. А там под конвоем!.. Слышишь меня, под конвоем срочно отправь в клинику. Пусть ей поставят какую следует клизму, чтобы от этой Милюль не осталось и следа!..
Лёгкое движение в поле бокового зрения Елены заставило её повернуть голову, и она увидела, что дверь в каюту не заперта, а полуоткрыта, и через щель за нею наблюдает внимательный глаз. Милюль была здесь! Дверь скрывала ровно половину девочки, в то время как вторая половина подглядывала и подслушивала. Кто теперь скажет, как давно она это делала? Слышала ли она воспоминания мужа? Слышала ли она свой диагноз? Но то, что последние слова, сказанные Леной в запальчивости, она услыхала, было очевидно, ибо торчавшая из-за двери половина лица была очень серьёзной, сосредоточенной и злой.
– Ты чего подслушиваешь? – возмутилась Лена.
– А вы, мадам Элеонора, хотите всё за моей спиной обтяпать? – прохрипело в ответ бледное от злобы существо.
– Сколько раз тебе говорить… – начала, было, Лена, но девочка перебила её:
– Что вы теперь не мадам. Что вы теперь товарищ. Я поняла. Я знаю, что вы собираетесь сделать со мной. Вы хотите, чтобы я умерла. Только ничего у вас не выйдет. Вы меня не убьёте, мадам Элеонора. Это я вас убью. А теперь мне некогда. Теперь я слишком злая.
Девочка исчезла из дверного проёма. Лена обернулась на капитана, вновь посмотрела в опустевшее пространство между дверью и косяком и громко закричала: "Стоять!", но Милюль не послушалась.
* * *
Барсуков с Чагиным уже вынесли ящик с пустыми гильзами, пробанили орудие и собирались зачехлять задранный кверху ствол, когда услышали, как кто-то пробежал по палубе, запрыгнул в башню и громко захлопнул дверцу.
– Барсуков! Иди-ка, проверь, кто там! – скомандовал Чагин.
– Сейчас посмотрю – отозвался Барсуков и пошёл вокруг башни к двери. Изнутри раздавался приглушённый лязг передвигаемого металла. Барсуков дёрнул дверь на себя, но она не поддалась.
– Э! Кто там шалит? – крикнул Барсуков.
– Это я! – пискнула Милюль, с натугой заправляя в орудие конец железной ленты. Она до деталей запомнила, как это делал сам Барсуков, но никак не ожидала, что лента окажется неприподъёмно тяжёлой. Тужась и пыхтя, Милюль всё-таки заправила ленту и захлопнула крышку казённой части. Оставалось прицелиться, для чего следовало сначала повернуть башню вправо, в сторону берега.
Милюль села в железное седло Барсукова и обеими руками двинула ручку поворотного механизма. Как же это оказалось тяжело! Милюль даже подивилась, прикинув какой страшной силой должен был обладать сам Барсуков, чтобы вращать колёсико туда-сюда!
Вначале туго, но потом всё быстрее башня начала поворачиваться вправо. За орудийной амбразурой проплыл нос катера, серые волны Ладоги, появились на горизонте утёсы шхер, и, перекрывая их, испуганная рожа Чагина.
– Ты, давай, заканчивай! Ты чо? – заорала рожа.
– Уберите голову, матрос! Сейчас стрельнёт! – крикнула в ответ Милюль и рожа исчезла.
Барсуков отчаянно дёргал дверь сзади. Бесполезно. Спустя секунду в дверь уже колотили и орали сквозь сталь несколько голосов:
– Не дури, Надежда! Дверь открой!
– Ты, там стрелять не вздумай!
– Открой сейчас же!
– Хуже будет! – И ещё много очень, очень вульгарных и непонятных по сути слов.
Милюль пересела в седло Чагина и приблизила глаз к прицелу. Серые тучи в перекрестье линий увеличились и распухли. Башню качало, как и весь катер, но хитрое орудие сглаживало амплитуду. Милюль завертела ручкой вертикального наведения. Ствол послушно пошёл вниз. В прицеле оказались скалы, затем вечно подвижные волны. Она стала крутить в обратную сторону и орудие, поднявшись, снова устремило взгляд на пустынные утёсы.
На катере взвыла сирена. Снаружи донеслось:
– Ключ тащи! Чего вылупился? Быстрее!
И ответ Барсукова:
– Есть, товарищ!..
– А! – недобро оскалилась Милюль – Достать меня? – подскочив к двери, она схватила фомку и, тихо бурча – Вот вам ключ, грубияны – ловко заклинила затвор. Вернулась к орудию. Снова мельком глянула в прицел. Там были всё те же утёсы.
– Унылый край, страна варягов, прими мой искренний привет! – визгнула она, и так же, как давеча неизвестный матрос Чагин, отпрянула от прицела и дёрнула шнур бойка.
Выплёвывая дымящиеся гильзы, орудие начало выстреливать порции огня. Сквозь бойницу Милюль с восторгом видела, как разрываются утесы, и каменная пыль разлетается в разные стороны, как падают вниз сорванные взрывами бульники. Захотелось глянуть в прицел, но орудие ходило ходуном, прицел опасно дёргался при каждом выстреле, и Милюль благоразумно отказалась от этой идеи. Пытаясь перекрыть грохот стрельбы, она орала что есть мочи всякую восторженную несусветность:
– Сдавайтесь, подлые враги!.. Прямо в яблочко!.. Никто не уйдёт!.. Мы в плен не берём!..
Праздник закончился с последней гильзой, одиноко стукнувшейся об пол.
– Всё. Конец! – сообщила Милюль сама себе, а в дверь за её спиной бухали чем-то большим и железным.
– Хватит бухать! – крикнула Милюль – Сообщите ваши условия!
Ещё раз бухнуло железом об железо, и наступила удивлённая тишина. Через некоторое время снаружи раздался выражающий кромешное недоумение голос Барсукова:
– Ты там это… Чо надо?..
– Могу открыть – заговорщицки пояснила Милюль.
– Ну, так открывай, мать твою! – рявкнул другой голос.
– Не буду.
– Почему?
– Потому что вы грубите.
Снаружи раздался ропот, приглушённо выражающий разнообразные мнения, из которых Милюль заключила, что хоть у башни и собрался весь экипаж, но при этом нет единства в команде катера. Индивидуально выделился голос старпома Круглова:
– А ну открывай! Я тебе все уши оборву!
– Эти условия меня не устраивают! – крикнула Милюль в ответ.
Опять послышалась разноголосица, в которой порой можно было расслышать самые неординарные идеи. Кто-то предлагал взорвать дверь гранатой, кто-то убеждал сверлить замок дрелью. Чей-то голос предложил: "…зачехлить всю башню и так идти до Питера". Ему возразили: "Девка бедовая. Может по Зимнему стрельнуть. Тогда опять говна не оберёшься". Какой-то умник предложил запихнуть в смотровую щель дымовую шашку. Наконец, перекрывая неразборчивый гур-гур споров, раздался голос капитана:
– Надежда, открой, пожалуйста.
– Ну конечно! – злорадно ответила Милюль – Чтобы вы меня изолировали и заперли?
– Какая тебе разница, где взаперти сидеть? – спросил капитан.
Милюль задумалась над такой постановкой вопроса и через минуту размышлений выдала ответ: