Но лев оставался лежать неподвижно. Его каменная спина холодила ноги, и ничего более не происходило. Милюль уже хотела разочароваться, когда вдруг, совершенно внезапно заиграл оркестр. Она обернулась и увидела нарядных трубачей в золотых касках, красных кителях и белых брюках с золотыми же лампасами. Их щёки раздувались и краснотою своей приближались к цвету кителей, а блеском – к сверкающим начищенным каскам. Трубачи пучили глаза и двигали трубами в такт мелодии. Толстый дирижёр ритмично взмахивал штандартом, а барабанщик озверело бил по барабану, и хлопал тарелкой.
– Пора уже – забеспокоилась нянечка – видите, оркестр заиграл-с. Не ровён час, отдадут концы-с.
– Это точно – ухмыльнулся белый гигант – так стараются! Того и гляди, отдадут Богу душу.
Нянечка строго посмотрела не него, и, собравшись с духом, сделала замечание:
– Негоже-с, господин великан, дитя баловать. Да и поторапливаться надо-с.
Господин великан вдруг, смутился:
– Прошу простить меня покорно – сказал он – я не хотел вам мешать, или, упаси Бог, приставать к вам. Просто мне подумалось…
– Вот и спасибо, что не хотели-с – ответила нянечка, и оборотясь к Милюль, добавила так же строго – Слезайте, Милюль, мы торопимся.
Милюль спрыгнула на пол, взяла нянечку за руку, и они двинулись вдоль борта, к трапу высшего класса.
Оркестр надрывался на верхних ступенях портовой лестницы. Мимо шастали различные люди с чемоданами и без. Группа дам и господ, проходила на трап. Их встречал офицер в чёрной фуражке с золотым околышем. Он поклонился Милюль, кивнул нянечке и жестом пригласил их на подъём.
Из-за медлительности поднимающихся, на причале, у железного борта лайнера скопилась небольшая очередь и предстояло постоять немного, чтобы впередиидущие поднялись повыше и дали следующим простору. Милюль переминалась с ноги на ногу, когда нянечка, распушив юбки, присела рядом и значительным голосом сказала:
– Сегодня, Милюль, не простая суббота. Ровно в этот день Вы родились, и теперь Вам исполняется шесть лет. Перед тем, как мы взойдём на корабль, я хочу подарить Вам вот эту брошку. Носите её почаще, и берегите до тех пор, пока вас не найдёт Иван – Царевич.
– Как Царевну-Лягушку? – спросила Милюль.
– Да, как Царевну-Лягушку – ответила нянечка и прикрепила к Милюлиному платьицу прекрасную брошь.
В серебряном кругу, украшенном зелёными стёклышками изумрудов, растопырив лапки и выгнув блестящую спинку, висела малахитовая лягушка в золотой короне. Золотая же стрелка удерживалась во рту каменной Царевны, а её рубиновые глазки так и помаргивали многочисленными гранями на солнышке.
Поднимаясь по железной лестнице, Милюль то и дело подносила брошь ко глазам и рассматривала перепончатые лапки, блестящие стёклышки-изумруды, золотую стрелку и корону. Лягушка же всё моргала ей недобрыми красными глазёнками.
Подъём был долгим. Мимо толстой красной полосы, идущей вдоль борта, первого ряда круглых иллюминаторов, второго, третьего. Нянечка и Милюль запыхались. Дойдя, наконец, до промежуточной площадки, они остановились, чтобы перевести дух. Площадку в это время покидали незнакомая дама в сиреневой шляпе, и неприметный господин, который её, видимо, сопровождал. Тяжело дыша, нянечка выговорила: "Господи, что же они не сделают лифт?"
Незнакомка обернулась, посмотрела на нянечку насмешливо и, с высоты пройденных двух ступенек возразила: "Капитан не ждал столь высоких пассажиров, а то бы непременно применил корабельный лифт. Впрочем, Вы могли бы попросить, и Вас бы подняли на кране с багажом" – тут она хрипло рассмеялась собственному остроумию и продолжила подъём.
Нянечка ничего не ответила, а Милюль сделалось обидно. Она отвернулась от поднимающихся господ и посмотрела вниз. Голова закружилась от высоты. Далеко внизу по причалу перемещались крошечные люди. Похожие на солдатиков оркестранты играли на крошечных трубах. Колонны парадного входа, уменьшенные расстоянием и высотой, приобрели полное сходство с белыми шахматными турами. И даже тот огромный господин в белом, стал казаться этаким маленьким гномиком, который прячется под своей шапкой.
"Пойдёмте, пойдёмте, Милюль! – подталкивала её нянечка – нам уж немного осталось". Милюль кинула взгляд вверх по лестнице. Серый господин и ехидная дама стремительно приближались к верхним ступеням трапа.
– Нянечка, почему эта дама так обидно пошутила? – спросила девочка.
– Не обращай внимания, солнышко – ответила няня – мадам кривляется.
На палубе их встретил такой же офицер, как у входа на трап.
– Милости прошу на палубу лайнера "Святой Виталий" – сказал он – стюард проведёт вас в каюту.
– Господин офицер, почему вы не поставили лифт? – укоризненно спросила Милюль – Нянечка умаялась.
Офицер открыл, было, рот, чтобы что-то ответить, как рядом раздался голос всё той же дамы в сиреневой шляпе:
– Юная леди взялась за порядки на корабле. Думаю, вам следует доложить капитану, что на лайнере новый инженер.
Офицер осклабился, покраснел, ничего не ответил, а так и застыл.
– Что вы на меня пялитесь? – осведомилась дама – где мой стюард?
Офицер покраснел ещё гуще, и стал искать взглядом стюардов.
– Не обращайте внимания – успокоила его Милюль – мадам кривляется.
Жёсткие, холодные пальцы властно уцепили девочку за подбородок. Внимательный взор незнакомой дамы проник в самое сердце Милюль, и сердце её съёжилось. Это были не простые глаза! Никогда раньше Милюль не видала таких. Обрамлённые бахромой густых чёрных ресниц, тонкие пергаментные веки, с чуть раскосой поволокой возлежали на глазных яблоках, столь огромных, что казалось, если бы дама, приложив немалые усилия, приподняла бы веки повыше, глаза её вывалились бы на палубу, и ими можно было бы играть в пинг-понг. Радужка вокруг зрачка была неопределённого, то ли зелёного, то ли карего цвета, но столь тёмного, что перехода от неё ко зрачку не замечалось. Малые доли секунды, будто соскальзывая с краёв бездны, Милюль неосознанно фиксировала странное строение этих глаз. Чёрный вакуум зрачков, всасывающий в себя этот Мир, зацепил Милюлину душу и Милюль полетела туда, как летят в чёрную дыру захваченные ею материя и свет. Она летела и слушала голос той дамы, который звучал как бы со стороны, но вместе с тем голос и составлял само то пространство, по которому двигалась Милюль:
– Ты не дерзи мне, девочка. Мне никто не дерзит.
Тут Милюль догнал другой голос. Совсем не холодный, но напротив, живой и взволнованный. Голос нянечки:
– Отпустите ребёнка, барыня! Не стыдно вам? Милюль! Милюль! Да не стойте столбом! Очнись, Милюль!
И следом незнакомый мужской голос произнёс:
– Дорогие дамы, прошу следовать за мной для получения ключа от каюты.
Милюль нашла себя стоящей на палубе. Увидела стену стеклянных окон, разделённых тонкими деревянными рамами. Дама в сиреневой шляпе, сопровождаемая неприметным господином и стюардом в бело-малиновой матроске, с малиновым помпоном на белом берете, удалялась к дубовым дверям. Такой же бело-малиновый стюард, как тот, торчал возле них.
– Что она с тобою сделала, Милюль? – обеспокоено спрашивала нянечка и всё дёргала и дёргала девочку за рукав – Что сделала эта дама?
– Ничего – пожала плечами Милюль – я тоже иногда так делаю – и Милюль, сведя глаза к носу, высунула язык. Вся её мордашка при этом стала до такой степени глупой, что нянечка рассмеялась.
– Неужто эта дама вам язык показывала? – шёпотом спросила она.
– Да – ответила Милюль, осознавая, что она врёт и ей не стыдно от этого.
Сопровождаемые стюардом, они двинулись к открытым дубовым дверям кают высшего класса.
– Никогда, дитя моё, не делайте таких пакостей! Это низко и недостойно благородных дам. Если некоторые дамы одеты, как барыни, это ещё не значит, что они из приличного общества! Они хотят походить на русскую аристократию, потому что это теперь модно, но у них ничего не выходит и никогда не выйдет, сколько бы они не обезьянничали.
Последние предложения няня произнесла нарочито громко. Милюль даже удивилась неожиданной зычности нянечкиного голоса. Уже вступавшая в двери дама встала как вкопанная. Она медленно повернулась и взглянула на нянечку с таким страшным и болезненным гневом, будто у ней отняли все игрушки. Дама сделала к нянечке пару шагов и замерла, прямая и напряжённая. Было видно, что она борется с чувствами, мешающими ей подыскивать слова. Взгляд её метнулся к Милюль и опять устремился на нянечку. Та подобрала губки и приняла вид строгий и заранее готовый к оскорблениям. Дама спросила:
– Вы, милая, на меня науськиваете ребёнка?
– И не думала вовсе. С чего вы взяли? – ответила нянечка самым невинным тоном.
– Я найду средства сообщить родителям этой крошки, что вы её развращаете! – заявила дама – Надеюсь, они образованные люди и отреагируют на ваш классовый шовинизм.
– Что-с? – спросила нянечка.
– А то-с!.. – начала, было, дама, но Милюль перебила её:
– Не курите папирос! – продекламировала она и, вопреки нянечкиным наставлениям, показала даме язык. Дама вновь перевела взгляд на Милюль, но, глядя на неё своими страшными глазами, обратилась всё же к нянечке:
– Я также сообщу, что вы научили свою воспитанницу показывать язык. Вряд ли её родители одобрят такие манеры.
– Едва ли вам это удастся – смело заявила Милюль, глядя снизу вверх – вас дворник на порог не пустит.
Дама упёрла руки в колени, и её лицо снова оказалось на одном уровне с лицом Милюль. Опять её глаза впились в девочку, но на этот раз что-то изменилось. Милюль не чувствовала ни страха, ни того гипнотического морока, который случился с ней несколько минут назад. Очевидно, в её организме успел выработаться иммунитет к чужому космосу. С ней успели произойти какие-то незаметные, но очень ощутимые изменения. Милюль чувствовала защиту проснувшегося в ней и стремительно растущего гневного существа. Незримый демон, неаккуратно вызванный из неведомых глубин, расправлял крылья в пространстве её души, придавая сил и устойчивости. Казалось, дама поняла это. Заинтересованное удивление дёрнуло вверх её соболиные брови, приподняло ленивые веки на выпученных глазищах. Дама усмехнулась краешком рта и сказала Милюль:
– В ближайшие пятнадцать лет, милочка, вам положено держать ваше мнение при себе – тут её голос понизился до полушёпота – а времена вскоре изменятся, и мы обязательно перестреляем таких как ты, вместе со всей вашей аристократией.
Милюль не ведала, о чём толкует злая дама. Она не знала, что за мотив движет этой женщиной и заставляет сообщать непонятные, но ужасные угрозы. Да и не было ей дела до угроз. Взирая на супостатку, Милюль явственно ощутила, как в её груди, там, где находится солнечное сплетение, появился чёрный злой комочек. Он дёрнулся один раз вместе с сердцем, после чего – взорвался, разлетевшись по всему телу: в ноги, в руки, до кончиков пальцев, в голову. Всю её затрясло и Милюль поняла, что удержать себя не в силах, что она сейчас вцепится этой даме в шляпу, в густые чёрные волосы, выткнет ей подведённые глазищи, разорвёт хитро искривлённые губы… тем не менее, Милюль не шевельнулась. Она переживала внутренние перемены и одновременно удивлялась им.
Милюль скорее чувствовала, нежели понимала умом, как всё её существо нарушено чем-то посторонним и непостижимым. Мир неожиданно изменился, будто треснул. Вся окружающая среда на миг потеряла чёткость. Затем мир раздвоился и потёк в разные стороны. Ошарашенная неожиданными переменами, Милюль решила зажмуриться на некоторое время, чтобы не видеть двоящегося мира, чтобы прекратить сумбур, творящийся в её душе. Это помогло.
Когда она открыла глаза, душевное равновесие и вся картина вокруг – восстановились. "Теперь всё будет в порядке" – решила она, хотя не покидало её саднящее чувство потери некоторой части самой себя. Невдомёк было Милюль, как близки к истине её ощущения. Да и откуда знать ей, шестилетней девочке, где и как суждено теперь жить тому, отторгнутому от неё нечто, тому, что ещё недавно являлось частью её самой, а теперь стало самостоятельным существом, до последнего момента имеющим с нею одно на двоих общее прошлое.
Весь гнев, который метался внутри и призывал к битве, замер, выстроился в самостоятельную личность, и не Милюлиным голосом, а низким, глубоким басом начал произносить непонятную длиннющую скороговорку. Что за глубинный дух рокотал теперь неизвестный ни ей, ни кому другому, колдовской наговор, неизвестно какими пращурами заправленный в её мозг? Что за родовая ухватка, хранимая под спудом веков от сознания, проснулась куролесить да кобениться? Никто не скажет, что это было такое, потому как никто, наверное, и не вслушивался в слова, стремительно слетавшие с губ красивенькой девочки, стоявшей перед элегантной дамой в фиолетовой шляпе:
"От краёв и до пупа земного славлю род мой, богов моих и чуров моих! Встань передо мной, как лист перед травой. В мелкоте и убогости умойся, а меня увидав, убойся. Ради живота своего и потомков своих, не замай меня и детей моих и внуков моих. Расколись как булат о разрыв-траву о корни мои, о веды мои. Оборотись в пыль во дне этом и дне ином, в мире своём, в яви своей и нави моей. Чтоб мне тебя не видать, не слыхать, одной земли с тобой не топтать!"
Как табун лошадей, разогнавшись, проносится сквозь редкий березняк, как локомотив с пассажирскими вагонами проносится сквозь полустанок, как рыбий косяк пролетает сквозь рваную сеть, промчались и ушли неведомые слова из неведомого мира волхвов, оберегавших некогда святую землю от вторжения чуждого божества. Слетели неизвестные слова с Милюлиных губ, а вместе с ними улетучилось и то чувство ярости, что было только что столь безмерно велико. И стало ей спокойно. И вот уж сама она не знает, что за дремучая древность шевелилась в ней. Только крошечное удивление осталось слезинкой – росинкой от бушевавшей миг назад бури. "Чего это такое я сказала?" и "Кто это во мне говорил?" – стайкой птиц растаяли эти и другие, похожие вопросы на чистом небосклоне её сознания.
Эффект от неизвестных слов, произнесённых Милюль чужим голосом, и с таким нежданным гневом, словно не она произносила их, оказался довольно неожиданным. Лицо обидчицы побледнело. Дама в сиреневой шляпе отдёрнула руку от Милюлиной щеки и выпрямилась. Долгим взглядом посмотрела она на Милюль и, шагнув назад, отвернулась, чтобы стремительно пойти прочь по коридору.
– Что вы ей сказали такое? – беспокойно спросила нянечка, заглядывая в глаза. Милюль улыбнулась. Нянечкино лицо, такое живое и милое показалось ей в этот миг самой её родиной. Теплота накрыла сердце Милюль. Она обняла нянечку и закопалась лицом в оборке на её кофте:
– Нянечка! Я так тебя люблю! Я тебя никому не отдам!
– Дорогие дамы, я попросил бы вас поторопиться с размещением-с – взмолился стюард – а то мне опять на палубу-с, новых пассажиров встречать-с!
– Мы подождём – возразила нянечка стюарду, гладя Милюль по головке – ступайте, встречайте. Мы с вами пока на палубу выйдем.
– Ну, как же-с – заупрямился, было, стюард.
– Да, да – подбодрила его нянечка – барышне сейчас на свежем воздухе полезно.
Она взяла Милюль на руки и стала вместе с ней прогуливаться недалеко от дверей. Стюард умчался встречать вновь прибывших господ-путешественников. Вскоре со стороны вновь прозвучал его оперный тенор: "Прошу следовать за мной для вручения ключей от кают!"
Милюль оторвалась от нянечкиного плеча, взглянула и замерла от восторга: Ведя за собой давешнего огромного господина, к ним приближался юноша в военной форме. Светлые локоны выбились из-под фуражки. Золотые погоны светились на его плечах и золотыми звёздочками мерцали пуговицы на мундире. Большой, светлый лоб, ясный взгляд, устремлённый вдаль, правильный нос, добрая улыбка рыцаря и победителя, волевой подбородок героя, всё в лице его было гармонично, воинственно и прекрасно. Милюль захотелось взвизгнуть, но она сдержалась и, лишь, попросила нянечку поставить её на землю. Юноша поравнялся с ними и снисходительно взглянул. Милюль смутилась и опустила очи долу.
– А вот и мой младшенький. Без пяти минут – юнга! – пророкотал в небе толстый голос огромного господина – Серёжа Пантелеймонович. Прошу любить и жаловать.
Милюль вскинула взгляд. Господин обращался к нянечке. И сын его, этот сказочный принц Серёжа, тоже смотрел на нянечку. Так же снисходительно, как давеча на неё, но лишь снизу вверх оттого, что ростом он едва доходил нянечке до пояса.
– Сергей, представься дамам – приказал господин.
– Кадет N-ского кадетского корпуса Сергей Громов – отрапортовал прекрасный воин высоким мальчишеским голосом, показавшимся Милюль небесной музыкой. Она сделала книксен и сказала скромно: "Милюль". Нянечка положила руку на её голову и объяснила:
– Барышне недавно шесть лет от роду. А – я её нянечка, Прасковья Ивановна.
– Вот я чурбан! – стукнул себя по лбу господин в белом: – уже битый час, как знаком с вами, а до сих пор не отрекомендовался. Купец первой гильдии Пантелеймон Ильич Громов. Родной отец этого недоросля. Да что ж мы стоим? Пойдёмте скорее за нашим тенором! – Пантелеймон Ильич ткнул пальцем в сторону знакомого стюарда, который переминался рядом.
Стюард отворил двери, и Милюль оказалась в застланном мягким ковром коридоре. В высоком потолке висели хрустальные светильники. Полотна морских баталий украшали стены. Двери, ведущие в каюты, располагались по левую и правую стороны.
– Вы, как я помню, в семнадцатом нумере? – басил Пантелеймон Ильич – а мы с Серёжей как раз в восемнадцатом! Стало быть, наверное, напротив вас, или, быть может, через стенку. Всё едино, соседи. – Они быстро дошли до находящихся напротив друг друга кают. Стюард картинно остановился между дверьми, и, обернувшись к господам, продекламировал:
– Добро пожаловать в каюты высшего класса трансконтинентального лайнера "Святой Виталий"! Вы, дамы, располагаетесь в семнадцатом нумере. Вот ваши ключи – тут он как фокусник взмахнул рукой и в ней оказался блестящий ключ, соединённый цепочкою с золотым колокольчиком – Стюарды постоянно дежурят в коридоре, и вы можете доверить ключи мне и моим коллегам, или же держать их при себе, как вам будет угодно-с! – Тут он достал второй ключ и, отдавая его Пантелеймону Ильичу, предупредил – Если понадобится моя помощь, или пожелаете кушать в каюте, звоните в колокольчик-с и вызывайте-с меня. Мы в полном вашем распоряжении-с! Желаю всем приятного путешествия. Располагайтесь. Ваш багаж ждёт вас в каютах-с.
– Ну, что ж, до встречи, матушка, Прасковья Ивановна – пробасил Пантелеймон Ильич и вместе с кадетом исчез за дверью своего купе.
Милюль вступила в огромную светлую залу и спросила:
– Нянечка, почему здесь окна?
– Как же без окон, дитятко? – удивилась нянечка.
– Мы на корабле. Тут должны быть иллюминаторы.
– Иллюминаторы, Милюль, в каютах другого класса. Мы же едем на самом верху. Тут во всех нумерах окна, как в гостинице.
– Это не интересно – надула губки Милюль.
– От чего же? – возразила нянечка – Наоборот, так светлее и видно лучше.