– Буёк, деточка, буёк – снисходительно кивнул капитан и вдруг запел, являя присутствие мощного баритона и полное отсутствие слуха – Ах, буёк, ты, буёк! Твоя жопа, мой хуёк…
Продолжение песни, тоже довольно скабрезное, растаяло в отражённом сводом моста рёве двигателя. Проскочив мимо бетонных опор, катер промчался мимо обширного причала, с которого ему махали руками люди. Рядом с причалом, в окружении свежих саженцев торчал на постаменте почти такой же катер как тот, на котором теперь ехала Милюль.
– Смотрите! – закричала Алка – такой же катер, как у нас!..
– Почти такой же – прервав гнусное пение, уточнил Дядя Стёпа – наш в три раза больше и мощней. Это был прототип. Первый в мире катер на подводных крыльях. Изобретён здесь, у нас. Пятнадцать лет назад. Мы теперь столько таких катеров понаделали! Весь мир и Европа, все на наших крыльях летают!
Катер на постаменте, причал и железнодорожный мост остались позади. Река снова расширилась. Её левый берег пятился, пятился, удаляясь, и вдруг резко отпрыгнул почти до самого горизонта. Серая плита, накрывавшая до сих пор небо, треснула в нескольких местах. Косые солнечные лучи прорвались сквозь трещины, ударили по воде, и тут же оказалось, что река, по которой стремительно летел волшебный катер на крыльях, никакой была не серой. Преобразившись, она удивила Милюль беснующимся многоцветьем. Зелёные берега, голубые просветы неба в белых, серых и фиолетовых обрывках туч, серебряные солнечные блики, всё отражалось, дробилось на водной ряби, скакало, прыгало и переливалось вокруг.
Катер забирал левее и солнце всё чаще и сильней било Милюль в глаза. Она заслонилась рукой и смотрела только вперёд, сквозь лобовое стекло, по которому тоже бегали блики и солнечные зайчики.
– Красота! – определила совпавшие состояния души и природы Алка. Дядя Стёпа принял её возглас на счёт своих вокальных данных и согласился:
– Да! Надо было мне артистом становиться. Сейчас бы в опере пел, как Штоколов – тут он заорал надрывным осатанелым басом в лобовое стекло – Муха! Ха-ха! Ха-ха!
Алка рассмеялась:
– Не муха, Дядя Стёпа! Блоха же! Блоха!
– Какая разница? – махнул рукой капитан – Что блоха, что муха. Одно и тоже.
Катер завибрировал на пологих волнах. Впереди, оставляя за собой светлый след на воде, медленно двигался трёхпалубный туристический речной теплоход. Немногочисленные пассажиры, оказавшиеся на палубе в утренний час, стояли на корме и махали катеру.
– Сейчас мы им покажем! – пообещал Дядя Стёпа и стремительно обошёл туристический лайнер вдоль левого борта.
Пока обгоняли, Милюль смотрела на высокий белый борт с палубами, напоминающими балконы, на возвышающийся нос с золотой надписью: "Георгий Дмитров". Ей подумалось, что этот кораблик в белых балконах немного походит на тот белый лайнер, на который она поднималась пять дней назад.
"До чего счастливы должны быть те люди, пассажиры, которые сидят в каютах и движутся вместе с кораблём неизвестно куда! А куда, интересно, движемся мы?" – Милюль перевела взгляд вперёд и увидела здоровенную баржу, идущую встречным курсом. Она даже вскрикнула и зажмурилась. Но Дядя Стёпа знал своё дело. Катер слегка накренился и пулей промчался меж баржой и лайнером "Георгий Дмитров".
– Не ссать, молодёжь! – приказал капитан с таким азартом в голосе, что многим захотелось тут же ослушаться.
Река снова сузилась и снова расширилась. Теперь уже вправо. Мимо левого борта прошла бухта с многочисленными маленькими причалами, к которым были пришвартованы мизерные и угловатые, точно спичечные коробки моторные лодки, а так же крошечные как ореховые скорлупки парусные яхточки.
– Это что за причалы? – поинтересовалась Милюль.
– Частный сектор – с презрением в голосе ответил Шурик. Милюль как всегда, ничего не поняла и стала размышлять над услышанным: "Сектор это часть круга. Эти причалы с утлыми корытцами называются частным сектором. Значит, есть и какая-то другая часть, которая тоже сектор, но не частный. А какой? Какой может быть другой сектор?" – Собственные логические построения завели её в очередной тупик, поэтому Милюль решила забыть про выяснения того, чего понять невозможно.
Катер прошёл мимо лесистого берега. Впереди открылся новый водный простор, пересечённый у самого горизонта длиннющим мостом со множеством опор. Издалека мост казался тонюсеньким. Серебристые жучки, сияющие в лучах солнца, ползли по нему в обоих направлениях.
"Может быть там, за мостом, начнётся море – возмечталось Милюль и она тут же поделилась этим предположением с Дядей Стёпой.
– Как же, за мостом! – воскликнул он – Вот и не за мостом! Мы давно уж в нём, в Клязьминском море.
Милюль растерялась. Хоть и серебрился день на водной ряби, а бесконечное пространство открывалось впереди узким проходом к горизонту, а всё же никакое это было не море. Не было ни солёного воздуха, ни могучих покачиваний, в которых ощущались бы прошедшие через неведомые дали, нагулявшие мясо волны. Как бы ни называли это место, но оно не было тем, к чему стремилась её, Милюлина душа.
Тут до неё дошло: Дядя Стёпа не обманывал, когда говорил о ненужности компаса. Слово "море" в совокупности с определением "Клязьминское" – перестаёт обозначать желаемое. Слово вырождается и становится мёртвым. Получается: кто-то словом хотел возвеличить лужу, а в результате убил слово, лишив его главного содержания.
По всему выходило, что окружающие Милюль люди говорят теми же словами, что и она, но при этом на другом языке. Или наоборот: язык оставался тем же, но слова его обозначали не те мысли, к которым она привыкла.
Милюль подумала: "Подобная свистопляска со словами и смыслами происходит далеко не первый день! Кто знает, может быть и прежде слова меняли свой смысл, чтобы остаться в языке и не исчезнуть насовсем? При этом, меняясь и приспосабливаясь под новые смыслы, они превращались в свою полную противоположность. Я сама ежедневно пытаюсь приспособиться к новым обстоятельствам, которые обрушиваются на меня и в результате, я, как и те самые слова, перестала соответствовать тому, чем была изначально. И в словах и в языке и во мне самой случился какой-то маленький, но ощутимый вывих. Я лишь отчасти могу понять, что сообщают мне окружающие, а они не поймут меня вовсе, если я попытаюсь им что-либо объяснить. Остался маленький, неповреждённый сектор языка, где мы понимаем друг друга.
Вот и в тот раз, когда Шурик сказал: "Частный сектор", стало непонятно, почему он столь презрительно произнёс такое красивое и поэтичное словосочетание. Но спрашивать не стоит. Сколько ни спрашивай, ничего кроме невразумительной околесицы не услышишь. О том, чтобы поделиться собственными соображениями или воспоминаниями, вообще не может быть речи. Даже в гальюн проситься нелепо. Нет здесь никакого гальюна, как на торпедном катере. – Милюль запнулась, прервав собственные размышления – Что за торпедный катер? Откуда он вылез?.. Ага! Вчера о нём рассказывал мой старший брат, который воевал на торпедном катере. Мой брат Павел Громов. Дядя Стёпа знает Павла Громова, а я дочь того самого Павла Громова, которого он знал. Получается, Павел Громов мой отец, хотя при этом он же – мой брат".
Ни одна мысль не могла появиться у Милюль так, чтобы не войти в конфликт с самой же собою и не уничтожить саму себя. Милюль попыталась построить зримую модель образовавшейся ситуации. Она посмотрела на свою раскрытую ладонь и сказала себе:
"Вот она, я. Вот я живу и чувствую собственные пальцы, как обстоятельства и как потенциальные возможности. Хочу, пошевелю пальцами, не захочу, так и не буду ими шевелить. Представим себе, что главное обстоятельство моей жизни, это вот этот вот большой палец. Теперь возьмём и слегка нарушим его место в общем порядке, как это в действительности всё время происходит – она сместила большой палец к центру ладони – С таким главным обстоятельством начнём действовать и жить!" – тут Милюль свернула все остальные пальцы.
Ловко сложился кукиш. Милюль обрадовалась тому, что именно кукиш как нельзя лучше изображал создавшуюся ситуацию. Кукиш – бесполезный кулак, замкнувшаяся в самой себе личность, вечный символ невозможности двигаться и разбираться в обстоятельствах, которые смещены.
– Ты долго намерена на свою фигу любоваться? – поинтересовалась Алка – Смотри, как сейчас под мостом пролетим!
Действительно, тот мост, который недавно казался изящным украшением на шее реки, приблизился, стал огромным и длиннющим. Его гигантские опоры стремительно надвигались и вот, обойдя катер с обеих сторон, остались позади. Впереди открылось огромное пространство с редкими парусами яхт на нём.
– Клязьминское море во всей красе – гордо заявил Рудик.
Милюль поморщилась от разочарования. Да, воды тут было много. Но нигде не уходила она за горизонт. Нигде не было того единения земли и неба, которое возможно только в настоящем море. Тут и шторма то порядочного не дождёшься.
Все, кто был в катере, смотрели в окна, а Милюль заскучала: "Это и не плавание вовсе, а езда. Что за интерес, сидеть в кресле и нестись с бешенной скоростью, вместо того, чтобы прогуливаться по палубе, заходить в каюты, или в ресторан. Нет, сиди тут, как прикованный паралитик и пялься в окно. Вот бы сейчас выйти хоть бы на корму и подставить лицо утреннему ветру!" Но сделать так Милюль не решилась.
Дядя Стёпа, решив скрасить монотонность путешествия, крутанул какую-то ручку на светящемся изнутри приборе, и в салоне раздалась довольно мелодичная музыка, а приятный баритон запел песню со странным сюжетом про то, как в избушке на краю леса жила некто Зима, занимающаяся разнообразной, но бесполезной хозяйственной деятельностью.
Пока Милюль недоумевала о том, как это можно солить в кадушке снежки, куплет закончился и все, кроме Дяди Стёпы, подхватили припев, в котором описывался неуютный и мрачный быт героини песни. С нескрываемым удивлением Милюль наблюдала счастливые лица молодых людей, поющих:
"Потолок ледяной,
Дверь скрипучая!
За шершавой стеной
Тьма колючая!
Как пойдёшь за порог,
Всюду иней,
А из окон парок
Синий – синий!!!"
Нарисованная в припеве картина никак не вызывала в Милюль того энтузиазма, с которым все его исполняли. Когда же они радостно затянули второй куплет, не менее мрачного содержания, Милюль решила: "Я живу в абсурдном, сумасшедшем мире, где не только слова не соответствуют предметам, но и сами проявления человеческой души рождаются чёрт знает от чего и не имеют никакой связи ни со словами, ни с действиями".
Не успела Милюль как следует огорчиться от такого умозаключения, как песня закончилась и началась ещё более непонятная, которую молодёжный хор подхватил с тем же оптимизмом.
На этот раз содержание песни проследить было почти невозможно, потому как весь её текст состоял из невероятной тарабарщины, в которую изредка вкраплялись едва узнаваемые слова. Из куплета Милюль удалось уяснить, что лирический герой опечален неизвестной дамой, которая его "чаровала". Но на лицах поющих, как и в прошлый раз, не отразилось никакой печали. Напротив, они так и светились коллективной радостью. В припеве Рудик, Шурик, Вован и Алка лихо заорали абсолютно нелепый призыв – "не шукать вечорами" какую-то "червону руту".
Вслед за припевом пошла полная абракадабра из непонятных слов с перекошенными ударениями. Милюль никак не могла уразуметь, от чего все так радуются. Она и спросила напрямую:
– Кто-нибудь мог бы мне объяснить, что это вас так осчастливило?
– Да ладно тебе кукситься! – отозвалась Алка – гулять, так гулять!
"Они спят – поняла Милюль – им кажется, будто они бодрствуют, веселятся, поют, но на самом деле они находятся во сне. Как ещё можно объяснить такое поведение? Они произносят непонятно что и радуются, не утруждая себя попыткой осмыслить произносимое".
* * *
Катер сбавил ход, опустился на воду и тормознул довольно резко. Милюль, да и всех остальных даже качнуло вперёд.
– Ну вот, приехали – сообщил Дядя Стёпа.
Милюль смотрела сквозь стекло на поросший стройными соснами берег, на буйную осоку вдоль кромки воды, на далеко выступающий дощатый причал с железными перилами. Рудик, цепляясь за ручки, ловко вскочил на борт, прошёл к носу и, перепрыгнув на деревянные мостки, пришвартовал катер. Мотор замолчал. Наступила удивительная и непривычная тишина.
Давно уже Милюль не ступала на твёрдую землю, а потому и замешкалась, глядя как все, кроме Дяди Стёпы выпрыгнули на пирс, как побежала к берегу Алка, а юноши понесли туда же сумки и тюки. Дядя Стёпа обернулся к Милюль и улыбнулся ей:
– Чего сидишь, пигалица? Беги к своей стае.
– Это не моя стая – возразила Милюль – я вообще плохо понимаю, как тут оказалась.
– Эх, молодо-зелено! – вздохнул Дядя Стёпа – Надо бы всех вас выпороть, чтоб вели себя как положено. В наши времена девки так не напивались. Ну, да уж ладно, сделаем сноску на ваше сегодняшнее начало взрослой жизни.
– У Софьи сегодня двойной праздник – вернувшийся с берега Шурик вынимал рюкзаки и сумки из-за задних сидений – у неё сегодня день рождения.
– Вот оно как! – удивился Дядя Стёпа – Ну, тогда и я тебя поздравляю! Сколько тебе исполнилось, если не секрет?
Милюль пожала плечами. Она понятия не имела, сколько ей исполнилось. Можно бы было сказать: "Вчера исполнилось пятнадцать, позавчера одиннадцать, а два дня назад шесть" – но не стоило.
На выручку пришёл всё тот же Шурик. Вешая рюкзаки и сумки на плечи, он сообщил Дяде Стёпе:
– Соне сегодня исполняется восемнадцать лет.
– Ба! – развёл руки Дядя Стёпа – Да это же не просто день рождения, а редкостная дата! – Тут он мощно вздохнул и, жутко фальшивя, завыл:
"Вот уж облета-ает с белых яблонь цве-ет,
В жизни Ра-аз быва-ает восемнадцать ле-е-ет!.."
Резко прервав гимновое пение, Дядя Стёпа хлопнул себя по карману пиджака, потом по второму, и заговорил:
– Неспроста, видать, оно выходит! Так, значит, распорядилась сама судьба! Воля случая! Фата, понимаешь ли, Моргана! Погоди-ка немного, я должен тебя официально поздравить с наступлением совершеннолетия. Да где ж она?.. – он шарил по карманам пиджака и уже извлёк наружу носовой платок, расчёску, карманные часы с оборвавшейся цепочкой, зелёненькую книжицу, портсигар, огрызок карандаша, ржавый гвоздь, спичечный коробок, монеты.
Он выгребал и выгребал из карманов различные предметы, а Милюль смотрела на него и обречённо думала: "Настало время получать лягушку". Это была истинная правда. Покопавшись во всех карманах и пазухах, капитан достал именно её, ту самую царевну-лягушку, которую изо дня в день вручали Милюль разные люди, которая возвращалась к ней в начале каждого дня как неразменный рубль.
Протягивая брошь, Дядя Стёпа говорил что-то про её деда, про отца, которого он, Дядя Стёпа, сильно уважает, и что дед её сам вручил ему эту безделушку только что, этой весной, а теперь он её как бы возвращает, потому что сразу понял, что вещица непростая, что фамильная ценность.
Много он чего говорил, но Милюль слушала вполуха. Глядя на украшение, она корила себя за недостаток ума. Эта штуковина, как и события каждого дня, столь странные и необъяснимые, давно уже сложились в нечто общее, чему она, будь у неё получше с соображением, могла бы дать определение в общем. Жаль, но соображения не хватало. Или, может быть, отвлечённая на множество неразгаданных нюансов, она не находила времени на изучение ситуации в целом? Что, если попробовать теперь? Смогла же она только что найти точное определение тому состоянию, в котором находились её поющие попутчики, или как их…
– Это непростая брошка – сказал Шурик, который тоже разглядывал царевну-лягушку – она очень старинная.
– Конечно, старинная! – согласился Дядя Стёпа – я уж подумывал снести её в ювелирку, да закрутился там-сям, по делам, вот и забыл. Ну, ты чего замерла? Забирай подарочек.
Поблагодарив, Милюль взяла брошку, покрутила её в руке, да и приколола к груди.
– Так буду ходить. Может, она мне поможет. В прошлые разы я её всё откладывала.
Никто не обратил внимания на замечание про прошлые разы. Согбенный под грузом ноши Шурик вылез на пирс и направился к берегу, даже не протянув ей руку. Дядя Стёпа – напротив, помог Милюль выбраться из катера и сам направился следом.
* * *
На берегу возле старого костровища уже происходили приготовления к празднику. Алка вынимала из сумок разнообразную снедь. Вован складывал из кирпичей очаг. Рудик осуществлял общее руководство. Стоило Шурику поставить сумки на землю, как Рудик оказался рядом.
– Значит так, Шура, иди-ка ты в лес, да собери побольше хворосту. Что за праздник без костра? Вован, ступай с Шуриком за дровами. Я пока мангал соберу и палатки поставлю. Девушки, на вас ложится кухня. Режьте булки и салаты. Отдыхать, так отдыхать!
Перспектива заняться кухонным делом совсем не радовала Милюль. Ещё свежи были воспоминания о вчерашних упражнениях на камбузе. Поэтому Милюль робко спросила:
– Может, я тоже за дровами схожу, или за грибами?
– Какие ещё грибы в июне? – вскинул брови Рудик – не дури, Соня. Помогай вон Алке.
Алла оказалась умелой поварихой. Вот кого надо было бы вчера посылать на камбуз. Только не было её вчера. Довольно быстро она вместе с Милюль расстелила на траве большую клеёнку и стала выгружать из рюкзака банки, мешочки и ведёрки, а так же разнообразную посуду.
В ёмкостях находилась еда, но ещё не готовая и требующая знания, умения и терпения. Этих качеств Милюль была лишена напрочь. Алла заругалась, когда Милюль невзначай съела всего лишь огурец, потом стукнула Милюль по руке, когда та потянулась за батоном. Когда же Милюль откусила немного от большого прямоугольного куска сыра, Алка вышла из себя и приказала:
– Иди уже отсюда! Я тебя потом позову.
Милюль вздохнула и, стыдясь своей никчёмности, отправилась вслед за ушедшими в лес парнями. Пройдя среди многочисленных сосен, по жёлтой от опавшей хвои земле, она углубилась в густой осинник. Там, среди кустов и молодой поросли, Милюль пошла блуждать, радуясь то пробивающимся пучкам травы, то муравейникам, стоящим большими кучами среди леса. Она дивилась всякой растущей мелочи, заглядывалась на движение букашек, углядывая в нём неизвестный ей, но явно присутствующий смысл. Долго блуждала она среди леса, наслаждаясь присутствием незаметной на первый взгляд жизни.
Большой синий жук с мощным жужжанием пронёсся над её головой и врезался в зелёный ото мха берёзовый ствол. Упав на землю, он некоторое время дёргал ногами, пока не перевернулся, а, перевернувшись, устремился под куст волчьей ягоды. Присев на корточки, Милюль полезла посмотреть: куда это он направляется. Жук полз между тонких стволов куста. Он шёл по своим делам, неизвестным никому кроме него, а Милюль ползла за ним. Ползла она тихо, тише ветра, гуляющего в древесных кронах, услыхав же человеческие голоса, замерла, спрятанная в густом кустарнике.
– Понимаешь ли, Саня, какая история – говорил Вован Шурику – ты идеалист. Потому что не замечаешь, или делаешь вид, что не замечаешь, как в этом мире всё устроено. А устроено всё очень грамотно. Помнишь, в четвёртом классе нам говорили на уроке истории про древних людей, которые жили первобытно-общинным строем?
– Кто ж этого не помнит? – откликнулся Шурик.