При этих словах его лицо становится грустным. Он проводит рукой по лбу.
- Фройляйн Хильденбрандт, - говорит он потерянно, - да, это великолепный человек! Моя старейшая сотрудница. Вот только ее зрение… Она совсем плохо видит. Ты не заметил?
- Что, она плохо видит? Нет, я, правда, ничего не заметил, господин доктор!
- Ах, Оливер! - вздыхает он. - Это симпатичная ложь. Но я не люблю даже симпатичного вранья. Я вообще не люблю вранья. Поэтому я тебя и не спрашиваю, что ты делал там внизу у "А" и почему явился так поздно. Потому что ты мне все равно бы соврал. Я вообще редко задаю вопросы. Но не думай поэтому, что перед тобой сидит простофиля, которого можно легко обвести вокруг пальца. В некоторых вещах у нас все так же, как и в других интернатах. Если кто-то переступает границы, он вылетает. Ясно?
- Так точно, господин доктор.
- Это относится и к тебе. Ясно?
- Да.
- Мой интернат - дорогое учреждение. За исключением нескольких учеников, получающих стипендии, ко мне поступают лишь дети богатых родителей… Интернациональная элита, - добавляет он с легким оттенком иронии.
- Как я, например, - продолжаю я тоже с иронией. - Мой отец безусловно принадлежит к международной элите.
- Это к делу не относится. Моя задача воспитывать вас, а не ваших родителей. Ты и другие воспитанники в один прекрасный день возглавите вместо своих отцов их заводы, верфи, банки или что-то там в этом роде. Когда-нибудь вы окажетесь "наверху". И что тогда будет? Сколько бед вы натворите, вы - избранные, богатые, заряженные снобизмом? Вот за это я отвечаю!
- За что?
- За то, чтобы вы не натворили бед. Или не натворили их слишком много. Мы - те, кто работает здесь: фройляйн Хильденбрандт, все учителя и воспитатели и я в том числе, - стараемся выправить вас и предотвратить наихудшее. Поскольку у ваших родителей много денег - по крайней мере у большинства, - вы рано или поздно будете служить многим людям примером или, скажем лучше, жизненным идеалом. Поэтому я гоню от себя каждого, кто не хочет делать добро. Соображаешь?
- Да, господин доктор.
- Скажи тогда - почему я так делаю?
- Вы не хотите нести вины за то, что через десять или двадцать лет будут фальшивые идеалы.
Он кивает, улыбается и снова прижимает друг к другу кончики пальцев обеих рук.
- А знаешь ли ты, почему я стал учителем?
- Ну, ради всего этого.
- Нет.
- Так почему?
- Слушай. Когда я учился в школе, у нас преподавал один учитель. Он был идиот.
Силен - ничего не скажешь! Начал с проповеди морали, а потом перешел на бывальщину. Это для того, чтобы у меня не сложилось впечатления, что передо мной ограниченный школьный учитель. Нет, этот человек мне определенно нравится.
Я несколько меняю тональность и, чтобы его прощупать, напускаю на себя развязность.
- Идиот? - переспрашиваю я. - А разве такое вообще встречается среди учителей?
- Конечно. Ведь только вы, ученики, сплошь Эйнштейны! Слушай дальше. В девять лет я был абсолютный нуль в правописании. И поскольку учитель был идиот, он перегибал меня через колено и делал из моего зада отбивную. И так каждый день, Оливер. Каждый день! Словно "аминь" в конце молитвы. Другим по крайней мере выпадали перерывы, но не мне. Меня он драл каждый день.
- Бедный доктор Флориан!
- Не торопись со своими соболезнованиями. Скоро по твоим щечкам потекут слезки. Дело в том, что порка в школе - это еще не все. Дома, когда мой отец видел мои тетради, все повторялось. Мой отец был очень вспыльчив и страдал гипертонией.
- Это мне знакомо, - говорю я и думаю про себя: еще ни у кого я так быстро не начинал чувствовать себя как дома. - У моего предка то же самое. Но он… Да вы сами знаете, господин доктор, что с ним.
Он кивает.
- Остается только удивляться, - говорю я не из наглости, а совершенно искренне, - что после всего этого вы выросли разумным человеком.
- Мне приходилось из последних сил сдерживать себя, чтобы не сорваться, - говорит он, - но ты не знаешь моей истинной натуры. - Он постучал себя по груди. - Там, внутри, ужасно, как сказал еще Шиллер.
- Шиллер сказал: там, внизу.
- Где хочешь, можешь выбирать.
Если бы я был девушкой, то влюбился бы в шефа. Он просто очарование. Есть ли у него жена? Кольца на пальце не видно. I'm telling you, that one, может спокойно иметь любую, которую захочет. Таким бы хотел быть и я. Тихим и при этом сильным, мудрым и веселым. Но все это у меня, должно быть, так и останется в списке недостающего.
- Слушай дальше! - говорит шеф. - Мой отец, мелкий чиновник, изливал свой гнев не только на меня. Он заодно лупил и моих обоих братьев, а мать ругал на чем свет стоит. Так что можно сказать, что, когда мне было девять, над домом Флорианов собрались грозовые тучи.
Он говорит, и улыбается, и упражняет кончики пальцев, а я вдруг спрашиваю себя: "А очень ли он несчастлив?" Ибо то, что он несчастлив, я вдруг ощутил. С предельной ясностью. Со всей остротой. Иногда я знаю, что думают другие, что в них происходит. И всегда попадаю в точку.
Что же так угнетает шефа?
- Моя мать, - продолжает он, - была в полнейшем отчаянии. Но тут к нам пришел новый учитель. Он был совсем другим. Он отвел меня в сторонку и сказал: "Я знаю про тебя все: про твое правописание и про то, что у тебя дома. Я больше вообще не буду помечать ошибки в твоих работах. Поскольку ты вообще безнадежный случай. Пиши как Бог на душу положит.
- Ничего себе!
- Вот именно. Знаешь ли ты, что из всего этого получилось?
- Ну, наверно, мир и покой воцарились в вашем родном доме.
- Разумеется. Но он сказал, что я безнадежный случай, а это возбудило во мне дух противоречия. Я был в бешенстве! Кому приятно, чтобы тебя считали полным идиотом? Одним словом, я собрался. И четверть года спустя я уже писал без единой ошибки. И знаешь, что я тогда решил?
- Стать учителем.
- Угадал. Я хотел стать таким учителем, как тот - второй. Его фамилия была Зеельман. Мы звали его "Душа". Мне захотелось иметь свою собственную школу и свои собственные методы. И принимать в школу не только детей из богатых семей, но и одаренных из бедняков, потому что мой отец сам был бедняком и не имел возможности учиться в классах старшей ступени. Что ты так на меня смотришь?
- Ах, просто так.
- Нет уж, говори.
Ладно, скажу. Кажется, этому человеку можно говорить все.
- Это, конечно, колоссально насчет одаренных из бедняков, которым вы даете стипендии. Но здесь есть одно "но".
- Какое?
- Вы сказали: "Не только детей богатых, но и одаренных из бедняков я хочу принимать в свой интернат".
- Да, и что?
- Таким способом никогда не достичь справедливости.
- Почему?
- Справедливость, или скажем просто - равновесие, может возникнуть только, если вы станете принимать также и неодаренных бедняков. Потому что при теперешнем положении вещей одаренные бедняки, получающие стипендии, вынуждены постоянно выделяться среди остальных своими умом, прилежностью и хорошими оценками, не так ли? А к чему это ведет? К карьеризму, к интригам! К подлости! Вы, конечно, хотите сделать беднякам добро, господин доктор, но какой ценой? Нет, действительно, я об этом часто размышлял. Получается, как и везде: одаренные меньшинства должны делать в два раза больше.
Он снова начинает улыбаться, некоторое время молчит, а потом тихо отвечает мне:
- Ты прав, Оливер. Но мир не такой, как нам хочется. Что же мне делать? Давать стипендии идиотам-беднякам? И выгнать идиотов-богачей? Этого я не могу себе позволить. Потому что тогда я разорюсь. А разве от этого была бы польза одаренным беднякам?
- Вы правы, - говорю я.
- Нам надо почаще общаться, - говорит он. - Как насчет того, чтобы ты вечером иногда заходил ко мне?
- С удовольствием, господин доктор!
Если хотя бы один раз, господи милосердный, если бы хотя бы один-единственный раз мой отец так поговорил со мной!
- Видишь ли, поскольку любое дело можно сделать хорошо лишь на шестьдесят - максимум на семьдесят процентов, я взвалил на себя еще и трудных детей.
- Так сказать, алиби для самого себя.
- Да, алиби, - говорит он неожиданно резко и встает. - На сегодня хватит, Оливер. Ах, да - еще одно: ты, конечно, должен будешь отогнать отсюда свою машину. Во Фридхайме есть гараж. Там ее и поставишь. Здесь у учеников нет машин. Так что и тебе не положено. Это ведь понятно, не так ли? Ты должен это правильно понять, коль скоро так много размышлял о равновесии и справедливости.
Что тут возразишь? Сначала я хотел было обнаглеть. Но вместо этого говорю:
- Ясно, господин доктор, завтра я отгоню машину.
- Твои вещи уже в "Родниках". Можешь туда ехать.
- Я буду жить в "Родниках"?
- Но об этом я писал твоему отцу, не так ли?
- Да, но…
- Что "но"?
- Но я недавно разговаривал с Ханзи, который тоже живет в "Родниках". Это же дом для маленьких мальчиков.
- Да, - говорит он. - Именно поэтому ты и будешь жить там. Видишь ли, у нас принято, что в домах малышей всегда живет несколько больших детей. Они в случае чего могут помочь воспитателю. Могут смотреть за маленькими. Для этого мы, конечно, очень тщательно подбираем больших. В этом году мы отобрали тебя.
- Еще меня не зная.
- Я сделал свой выбор, когда узнал, что ты вылетел из пяти интернатов.
- Господин доктор, - говорю я, - вы умнейший человек из всех, кого я знаю.
- С этим обстоит терпимо, - отвечает он. - Очень мило с твоей стороны, что и ты так считаешь. Но скажи, как ты пришел к такому заключению?
- Это проще пареной репы. Поручая мне присматривать за малышами, вы заставляете меня взять определенные обязательства.
- Какие? - лицемерно интересуется он.
- Ну, вести себя прилично… быть примером… и… и… ну, вы сами знаете, какие!
- Оливер, - говорит он, - я должен вернуть тебе комплимент. Ты самый умный юноша, которого я когда-либо встречал.
- Но трудный.
- Ты же знаешь, что я таких особенно люблю.
- Поживем - увидим, надолго ли хватит вашей любви, - говорю я.
- У тебя есть слабости. Как и у каждого. И у меня в том числе. И у фройляйн Хильденбрандт тоже. Я не люблю иметь дело с людьми, у которых нет недостатков. В людях без недостатков есть нечто нечеловеческое. Скажи сам, какая у тебя главная слабость?
- Девушки.
- Девушки, значит, - бормочет этот странный педагог. - В твоем возрасте скоро будут и женщины. Ты пьешь?
- Немножко.
- Езжай сейчас в "Родники". Доложи о себе воспитателю. Его фамилия Хертерих. Он у нас тоже новичок, как и ты. Твоя комната на втором этаже. В ней живут еще двое больших мальчиков, их зовут Вольфганг Хартунг и Ной Гольдмунд. Это старые, неразлучные друзья. Отца Вольфганга повесили в 1947 году американцы. Как военного преступника. Он бесчинствовал в Польше.
- А Ной?
- Ной еврей. Когда нацисты забрали его родителей, Ноя приютили и спрятали друзья. Ему был тогда всего один год. Он совсем не помнит родителей. И Вольфганг, кстати, тоже. Ему было всего три, когда казнили отца. Мать еще раньше покончила с собой. За обоих мальчиков сейчас платят их родственники. Родственники Ноя живут в Лондоне.
- И эти двое - друзья?
- Самые лучшие, каких только можно себе представить. И тут нет ничего странного.
- Ничего странного?
- Смотри! Отец Вольфганга был у нацистов большой шишкой. На уроках истории о нем постоянно заходит речь. У нас весьма радикальный учитель истории, который три года отсидел в концлагере.
- Представляю, как это приятно Вольфгангу, - говорю я.
- Вот именно. Никто не хотел с ним водиться, когда стало известно, что натворил его отец. Никто, кроме Ноя. Ной сказал: "Разве может Вольфганг отвечать за своего отца?"
Это мне нужно запомнить. Может ли мальчишка отвечать за своего отца? Например, могу ли я… Впрочем, нет - не нужно, не нужно об этом думать.
- А потом Ной сказал Вольфгангу: "Твоих родителей нет в живых и моих родителей нет в живых, и мы оба здесь ни при чем. Хочешь стать моим братом?" Брат у нас это…
- Я знаю. У меня у самого уже есть брат.
- Кто?
- Маленький Ханзи. Он меня об этом попросил. Перед моим приходом к вам.
- Это хорошо, - говорит долговязый шеф, потирая руки, - это меня радует, Оливер. Правда, меня это радует!
18
- Нет, он не женат, - говорит фройляйн Хильденбрандт.
Она сидит рядом со мной в машине. Я отвожу ее домой. Она попросила меня об этом, когда я вышел от шефа ("Это было бы так любезно с вашей стороны, Оливер. Дело в том, что в темноте я не очень хорошо вижу"). Мы едем под гору во Фридхайм. Там, сказала мне старая дама, она снимает комнату. Очень уютную комнату у трактирщика с трактирщицей, очень милых людей. Над трактиром.
- Знаете, - продолжает фройляйн Хильденбрандт, в то время как мы едем по темному лесу, - он, бедняга, прошел всю войну. И в самом конце ему не повезло.
- Его ранило?
- Да, и очень тяжело. У него… У него никогда не будет детей.
Я молчу.
- Многие ученики знают об этом, не представляю - откуда. Никто никогда не позволил себе по этому поводу пошлости или глупой шутки. Все дети любят шефа.
- Могу себе представить.
- А знаете, за что? Не за то, что он свой парень и говорит с ними их языком. Нет! Главное, говорят они, что он всегда справедлив. Дети это очень тонко чувствуют. Потом, когда они вырастают, то, к сожалению, утрачивают эту способность. Но ничто так не впечатляет детей, как справедливость.
И опять лесные звуки, древние деревья, причудливые тени, крохотная косуля, в испуге застывшая на обочине, и заяц, который бежит перед машиной до тех пор, пока я не выключаю фары.
Приблизительно десять минут занимает дорога до Фридхайма. В течение этих десяти минут фройляйн Хильденбрандт рассказывает мне о детях, с которыми мне предстоит познакомиться: индусах, японцах, американцах, шведах, поляках, о большом мальчике Ное и маленькой бразильской девочке Чичите.
Когда-то я читал один роман. Он назывался "Люди из гостиницы". Теперь, слушая ее, я начинаю казаться себе одним из них. Одним из людей, попавших в гранд-отель, где постояльцы - дети.
Перед освещенными окнами трактира фройляйн Хильденбрандт просит меня остановиться. Трактир именуется "Рюбецаль". Это слово написано на старой доске над входом. Сегодня воскресенье, и здесь царит оживление, из глубины трактира доносятся смех, мужские голоса и звуки музыкального автомата.
- А это все вам не мешает? - спрашиваю я.
- Ах, знаете Оливер, конечно, мне приходится это слушать. Но здесь очень тяжело найти комнату. Мне этот шум не мешает. Я согласна спать хоть в канаве, лишь бы не расставаться с моими детьми. Он ничего не говорил? Я имею в виду - о моих глазах?
Я, конечно же, отвечаю:
- Нет, ни единого слова.
Ах, как легко осчастливить людей ложью! Я помогаю старой даме выбраться из машины, а она просто сияет.
- Как хорошо. Я так и знала. Он никогда этого не сделает…
- Чего не сделает?
- Не отправит меня на пенсию из-за зрения. Шеф - самый лучший человек на свете. Я кое-что вам расскажу, только об этом, пожалуйста, никому ни слова. Обещаете?
- Честное слово.
И тара-pa, тара-та, дзинь-бум! В дополнение музыка из "Рюбецаля".
- Однажды нам пришлось исключить одного ученика, с которым не было никакого сладу. Приехал отец и страшно разошелся. В конце разговора он обругал шефа и крикнул ему: "Вы-то что понимаете? Какое право вы имеете судить, если у вас самого нет никого?"
- И что?
- "Это у меня-то нет детей? У меня сотни, сотни детей - были, есть и будут, господин генеральный директор!" Это была какая-то важная птица из Дюссельдорфа, этакий отъевшийся и напыщенный господин.
- Знаю я таких типов.
- Тут он и приутих - этот господин генеральный директор, - продолжает фройляйн Хильденбрандт. А когда тот уехал, шеф сказал мне: "Никогда никого не злить, а удивлять!" Спокойной ночи, Оливер!
- Я провожу вас до двери.
- Не нужно, - говорит она, делает два шага, спотыкается о борт тротуара и почти падает. Я подскакиваю к ней и осторожно веду ее к старой двери рядом с новым входом в кабак.
- Вы так любезны, - говорит она. - Я уже говорила, что этот электрический свет… - И она умоляюще смотрит на меня через толстенные стекла очков, прося поверить ей, что видит она нормально.
- Да что и говорить, - произношу я. - Освещение тут отвратительное. Я и сам-то еле вижу в этих потемках.
- Ну, а теперь спокойной ночи, Оливер!
Как просто можно с помощью лжи сделать человека счастливым. Но старая дама скрылась за дверью, и я спрашиваю себя: легко, но надолго ли? Из кабака выходят двое пьяных крестьян. Они поют песню, которую сейчас за стеной играет музыкальный автомат: "Что же делаешь ты в танце, Ганс, коленкою своей…"
Все здесь, во Фридхайме, аккуратно и блестит чистотой. На главной улице имеется даже мигающая реклама и неоновый свет. Дальше впереди есть светофор. Да, чудесный маленький старинный городок со сплошь достойными, порядочными людьми, которые утром посещают церковь, а субботними вечерами потешаются перед телеэкранами, когда выступает Куленкампф или Франкенфельд, а то сидят перед ящиком серьезно и торжественно, когда показывают "Дон Карлоса" или "Смерть Валленштейна". Славные и честные люди. Они верят всему, что читают и слышат. Ходят на выборы. И когда это необходимо (у нас приблизительно раз в двадцать пять лет), они идут воевать. Те из них, кто возвращается с войны, играют, проиграв ее, девятую симфонию Бетховена. Нашему шефу в последний раз кое-что отстрелили. А тот, неспособный иметь хотя бы одного-единственного ребенка, внушает сам себе, что у него их сотни.
Ах, но скажите, кто из нас не занимается самовнушением?