19
21 час 45 минут.
Я стою в своей комнате в "Родниках", распаковываю шмотки и вешаю их в шкаф (я уже говорил, что один мой друг отослал сюда мои вещи). Ной Гольдмунд и Вольфганг Картинг помогают мне. Ной - хилый, бледный юноша с черными чересчур длинными волосами и миндалевидными глазами. Вольфганг Хартунг - высокий и сильный блондин с голубыми глазами.
У них очень уютная комната. Ной интересуется музыкой, а Вольфганг - книгами. Кругом лежат пластинки. На книжных полках книги Вольфганга. Очень много иностранных авторов на их языке. Мальро. Орвелл. Кестлер. Поляков: "Третий рейх и его слуги", "Третий рейх и его мыслители". Эрнст Шнабель: "Власть без морали". Пикар: "Гитлер в нас". John Hersey: "The Wall".
Среди моих пластинок Ной обнаружил первый концерт для фортепьяно с оркестром Чайковского и спрашивает, можно ли ее сейчас поставить.
- Конечно, - отвечаю я.
У них на двоих имеется проигрыватель. Ной включает его.
- Странное дело с этим Чайковским, - говорит Ной. - Мой отец любил его так же страстно, как и отец Вольфганга. Мой отец как раз слушал его в тот вечер, когда его забрали. А отец Вольфганга попросил поставить ему эту пластинку перед тем, как его повесят.
- Ами выполнили его просьбу?
- Нет, - говорит Вольфганг. - Причем не из вредности. Просто оказалось нелегко достать пластинку. Ведь был сорок седьмой. Тогда еще была разруха. И они, естественно, не могли отсрочить казнь из-за какой-то пластинки.
- Да, - говорю я, - понятно.
Вольфганг укладывает мои рубашки в шкаф.
В комнату входит молодой человек с жиденькими светлыми усами и говорит:
- Пора спать, через четверть часа чтобы свет был выключен.
- Ясно, господин Хертерих, - говорит Ной и преувеличенно низко кланяется.
- Разумеется, господин Хертерих, - говорит Вольфганг. - Разрешите вас познакомить с Оливером Мансфельдом. Оливер, это господин Хертерих, наш новый воспитатель.
Я подаю руку молодому человеку (его рука очень потная) и говорю, что рад познакомиться. Дверь комнаты в это время открыта, и я слышу звуки как минимум еще дюжины проигрывателей и радиоприемников. Притом только джаз. Мы ведь в доме для маленьких мальчиков.
Воспитатель передает Ною и Вольфгангу несколько писем и газет:
- Получили сегодня после обеда.
И снова оба начинают паясничать: кланяются, улыбаются до ушей, демонстрируют преувеличенную вежливость:
- Огромное, огромное спасибо, господин Хертерих! В высшей степени любезно с вашей стороны, что вы принесли нам почту уже сегодня, господин Хертерих!
Тщедушный воспитатель наливается краской и пятится к двери.
- Ладно, ладно, - говорит он. - Но, как сказано, через четверть часа свет должен быть выключен.
- Конечно, конечно, господин Хертерих.
- Разумеется, господин Хертерих.
Дверь за маленьким воспитателем захлопывается. Я спрашиваю:
- Чего это вы так к нему - без мыла, мужики?
Вольфганг поясняет:
- Этот Хертерих - новичок. Мы еще не знаем, что он такое. Нужно его протестировать. Каждого новенького мы для начала начинаем доводить. Послушай-ка - рояль! С ума можно сойти! Кто играет?
- Рубинштейн, - говорю я. - Что у вас называется "доводить"?
- Ну, как раз то, что мы только что делали. "Так точно, господин Хертерих", "Разумеется, господин Хертерих". Ты просто любезен сверх всякой меры. Но делаешь это так, чтобы никто никогда не мог сказать, что ты над ним издеваешься. Это самый быстрый способ узнать характер.
- Как это?
- Если воспитатель - идиот, то через два дня он запретит говорить с ним в такой манере, заявит, что мы издеваемся над ним. Это верный признак идиота.
Светловолосый Вольфганг все больше воодушевляется:
- Идиотов мы быстро делаем шелковыми. Опаснее те, которые принимают наш тон. Тут нужно снова тестировать: что это - на полном серьезе или покупка. Но недельки через две-три у тебя уже четкое представление. Тебе брюки как - в зажимы или повесить на вешалку снизу?
- В зажимы, пожалуйста.
- Так вот, значит, четкое представление. Бывает, этот воспитатель - хороший мужик и не закладывает нас, бывает, что с ним случаются минуты слабости и поначалу он стучит, но есть возможность его исправить.
- На кого и кому стучит?
- Ну, парень, я слышал, ты вылетел из пяти интернатов, думал, ты понимаешь, о чем речь.
- А-а, ты об этом, - говорю я.
- Ну, конечно. Каждому из нас иногда нужно отлучиться ночью или, наоборот, кто-нибудь к нам придет. Так если воспитатель о'кей или постепенно исправился, то мы с ним даже становимся друзьями. Если он не исправляется и продолжает закладывать нас шефу, то мы доводим его до ручки, и он уходит по собственному желанию. Ведь там, где ты был до нас, вы тоже так делали, или?..
- Да. Но только мы не начинали с того, что доводили их. Мы просто наблюдали за ними и, только если воспитатель оказывался скотом, тогда уж за него брались.
- По нашей методе дело идет быстрее. Дураки быстрее теряют нервы, понимаешь?
Тем временем Вольфганг закончил убирать мое белье. Ной читает.
- Воистину, Чайковский - класс, - говорит Вольфганг. - Я так рад, что у нас наконец есть эта пластинка.
- Вы оба - класс, - говорю я. - Рад, что попал сюда, к вам.
- Ладно, ладно, - говорит Ной, - ништяк.
- Сходи лучше пописай перед сном, - говорит Вольфганг.
Так они маскируют свои чувства.
20
Двери комнат малышей уже закрыты, но из-за многих дверей еще доносится джазовая музыка. В коридоре, по которому я иду, ни души. Подойдя к туалету, обнаруживаю, что дверь закрыта изнутри. Ну ладно. Я жду. К двери прикреплена записка. Кто-то написал красным карандашом:
"Дети ужасно бесталанны, ленивы и невежественны. Постоянно день и ночь я бьюсь над тем, как выправить все это, при том, что из-за их неотесанности я даже не могу представить их ни одному приличному гостю, ведь они и куска в рот благовоспитанным образом положить не могут, а в своих комнатах живут, словно свиньи.
Из письма Ахима фон Арнима жене Беттине".
Вдруг из-за двери я слышу мальчишеский голос. Должно быть, это маленький итальянец, который сейчас говорит по-английски с ужасным акцентом: "Вы, наверно, знаете - когда к каждому слову привешивается "а".
- …anda in oura towna, undestanda, you just cannot get a housa, yes? So many families, anda no houses…
Дальше я лучше перескажу то, что он говорил на своем английском: "Наконец им удалось построить несколько новых домов по линии социального жилищного строительства, но прежде чем они успели расселить людей, которые годами ждали квартиры, несколько семей - папа, мама, дети - ночью взяли да и захватили один из домов".
- Что значит захватили? - с высокомерной интонацией спрашивает другой мальчишеский голос и тоже на английском с сильным акцентом.
Я дергаю за ручку. В ответ на это за дверью спускают воду, но дверь не открывают. Разговор продолжается.
- Ну раз они без разрешения, так? То и мы тоже! Мы построили баррикады, а внизу забили окна и двери. На следующий день пришли карабинеры, но не смогли к нам подступиться.
- А почему тогда они не стреляли? - спрашивает третий мальчишеский голос на совсем уже странном английском языке.
- Потому что они - хорошие люди, - говорит второй голос.
- Чепуха. Все люди свиньи, - говорит голос, который мне знаком. Это маленький Ханзи. Значит, они вчетвером забрались в туалет и болтают. - Они не стреляли, потому что такое всегда очень нехорошо выглядит - стрелять в бедняков. Наверняка ведь там сразу же появились фотокорреспонденты, так?
- Полно фотокорреспондентов, - говорит итальянец. - И они только и ждали, что карабинеры начнут стрелять или изобьют какую-нибудь женщину или что-нибудь еще такое. Они просто жаждали этого.
- Так что же сделали карабинеры? - спрашивает мальчик с удивительно нежным голоском.
- Они окружили дом и не пропускали никого ни туда, ни оттуда.
- Решили взять голодом, так? - спрашивает Ханзи, мой так называемый "брат".
- Да. Только это было не так просто, чтоб вы знали. Наши родители пропихнули нас наружу через оконца подвала, и мы побежали за хлебом, колбасой и сыром. Карабинеры некоторых из нас поймали, но далеко не всех. Маленькому легче проскочить.
- Ну, и потом?
- Потом мы пошли в магазин.
- А у вас были деньги?
- Нам дали люди из теленовостей и кинохроники.
- Ну ясно, - говорит Ханзи, - опять хорошие люди. А им только и нужно, что снять парочку хороших кадров.
- Некоторые из нас еще немного попрошайничали, - продолжает итальянец, - я, например. А потом мы вернулись и побросали еду через головы карабинеров в окна, нашим родителям.
- А вы не бросали мимо? - спрашивает другой, тот, что с высокомерной манерой говорить.
- Несколько раз мы, к сожалению, промахнулись. Но в основном попадали.
Я снова дергаю ручку. В ответ на это наглец Ханзи кричит:
- Занято! Ты что, читать не умеешь?
- Я умею читать, - говорю я, - но если здесь и дальше будет занято, я вышибу вам дверь, огольцы.
- О, - говорит Ханзи, - голос мне хорошо знаком! Не сердись, Оливер. Мы тут устроили клозетные посиделки и хотим еще выкурить по одной. Иди вниз. Там тоже есть сортир.
- Вам пора в постель. Мне велено за вами присматривать. Я обещал шефу.
- Еще мять минут, ладно? - просит Ханзи. Щеколда двери отодвигается, и я вижу четырех мальчиков, устроившихся в уборной. Двое сидят на толчке, один на полу. Ханзи, открывший дверь, стоит. - Это мой брат, - гордо сообщает он остальным, которые, как и он сам, курят. Маленькое окошко открыто. Все четверо уже в пижамах. - Это Джузеппе, - говорит по-английски Ханзи, указывая на курчавого черноголового мальчика со сверкающими глазами. Затем он показывает на крохотного негритенка, который сидит на толчке и до невероятности черен. - Это Али. - Потом, указывая на мальчика, стройного и изящного, с очень нежным лицом, Ханзи говорит: - А это Рашид. Персидский принц.
- How do you do, sir - осведомляется принц. Это он говорит с очень странным акцентом.
- Okeydokey, - отвечаю я.
- С ними надо говорить по-английски, - поясняет Ханзи, - они все пока еще не говорят по-немецки.
- Ах вот оно что, - говорю я. Но Ханзи не воспринимает мой иронический тон.
Крохотный негритенок с большим крестом на массивной золотой цепочке с бешенством смотрит на меня и говорит:
- Now get the hell out of here and leave us alone!
- Да ты рехнулся, - говорю я и хочу врезать ему разок.
- Грязный белый, - говорит он.
Я делаю шаг вперед, но Ханзи быстро встает между нами.
- Это он совсем не в том смысле! - кричит Ханзи. - Правда, правда! У него дома все совсем наоборот, чем у нас. Я завтра тебе все объясню. Иди в нижнюю уборную.
- Ну ладно, - говорю я. - Но чтобы через пять минут вы были в кроватях, ясно?
- Даю слово, - говорит Ханзи.
Я закрываю за собой дверь, которая тут же защелкивается на щеколду, топая, делаю несколько шагов по коридору и тихо возвращаюсь назад, потому что я хочу послушать продолжение беседы на жутком английском языке.
Голос Ханзи:
- Это мой брат, ясно? Кто против него скажет хоть слово, получит от меня в морду!
Голос негритенка с золотой цепочкой:
- Okay, okay. Forget about him. Так что было дальше, Джузеппе?
- Пару дней все шло отлично. Мы, дети, спали в подворотнях, а днем покупали хлеб, сыр и колбасу и бросали нашим родителям, а телевизионщики и киношники снимали, как мы убегаем от карабинеров и как они нас ловят или как мы бросаем покупки в окна.
- А дальше?
- На третий день они уже достаточно наснимали и ушли. И мы уже больше не получали денег. Два дня спустя наши родители сами вышли из дома - из-за голода.
- Я же говорю: все люди свиньи, - провозглашает Ханзи.
Принц вежливо осведомляется:
- А как ты попал в интернат, Джузеппе? Ведь это стоит немалых денег!
- Мне повезло, понимаете? Я был лучшим учеником в классе. А мой отец получил девять месяцев тюрьмы.
- Девять месяцев? За историю с этим домом?
В голосе Джузеппе звучит стыдливая нотка:
- Не только за историю с домом. У него уже был один срок - условный. Теперь пришлось и его отсидеть.
- Срок? За что?
- Это было связано с забастовкой.
- Твой отец коммунист? - с отвращением в голосе спрашивает негр.
- Да, он коммунист. Но он мне не настоящий отец! - быстро добавляет Джузеппе. - Он мой приемный отец, ясно? Я приемный ребенок.
- Что это такое? - спрашивает принц своим нежным голоском.
- Это ребенок, у которого нет родителей, и его берут чужие люди, - поясняет мой "брат".
- Каждый ребенок должен иметь родителей, - говорит принц. После этого один из них спускает воду, чтобы господин Хертерих поверил, что кто-то действительно сидит в уборной, и сквозь шум воды я слышу голос Ханзи:
- И имеет. Но для некоторых дети - что дерьмо. Матери просто оставляют их где-нибудь. Как было с тобой, Джузеппе?
Уже совсем смущенно тот отвечает:
- Да, меня оставили. Перед церковью.
- Приемный ребенок, - зло говорит негр. - Это надо же!
- Заткнись, - храбро говорит Джузеппе. - Тебя твои родители были вынуждены взять, потому что ты у них появился. А мои родители имели возможность выбрать меня.
- Рассказывай дальше, - просит принц. - Как тебе удалось попасть сюда?
- Шеф прочел обо всей этой истории в газете и написал директору нашей школы, что бесплатно возьмет лучшего ученика, если тот захочет. А я хотел, да еще как, mamma mia, можете не сомневаться!
- Ты здесь так же мерзнешь, как и я? - спрашивает его маленький принц.
- Да. Но это единственное, что плохо. А во всем остальном здесь все просто великолепно. У меня своя кровать! Впервые в жизни!
21
Когда я возвращаюсь с нижнего этажа к себе, Ной и Вольфганг уже лежат в постелях. Моя пластинка с концертом Чайковского все еще крутится, но звук приглушен. Горят лишь две настольные лампочки. Возвращаясь со второго этажа, я убедился, что клозетные посиделки закончились. Постепенно в доме устанавливается тишина. В конце коридора я обнаружил балкон, с которого в свете луны видна старая караульная башня, а за ней белая вилла на фоне черного леса. Веренин дом.
22 часа 30 минут.
Через полчаса я выйду на балкон. Карманный фонарь я захватил из машины еще загодя.
Ной Гольдмунд все еще читает. У него в руках "Таймс". Вольфганг Хартунг читает книгу "Эйхманов было много". Оба курят.
- Как тут у вас заведено? - спрашиваю я, раздеваясь. - Можно здесь курить или нет?
- Нам можно. Маленьким нельзя.
- Ага, поэтому они устраивают перекуры в уборных.
- Да, все они так делают. - Он смеется. - Девочки даже специально надевают перчатки. Чтобы воспитательницы не чувствовали запах от рук. Во всех домах у малышей полно дезодорантов, отбивающих любой запах.
- Они еще брызгают одеколоном, - говорит Вольфганг. - Нет в мире уборных, где бы пахло так хорошо, как у нас.
- Они потом еще полощут горло "Вадемекумом", - говорит Ной из-за газеты. - Больше всего они любят запираться вдвоем, чтобы посекретничать. Больше пятерых в уборной не помещается.
Умываясь, я рассказываю, что я подслушал у двери туалета.
- Я один раз подслушал, что говорили две девочки, - говорит Ной. - В школе. Они говорили об "Унесенных ветром". Видно, они только что прочли книгу. Одна ужасно плакала - так, что было слышно в коридоре, и, рыдая, все время повторяла: "Ты действительно думаешь, что они поженятся? Ты, правда, так думаешь?" Другая ее утешала: "Конечно! Обязательно! Можешь не сомневаться. Иначе бы книга не прогремела бы по всему миру". "Бог мой, - сказала та, что плакала, - как хорошо было бы, если так!"
Мы смеемся.
- Послушай, - говорит мальчик, чьих родителей отправили в газовую камеру, мальчику, отец которого приказал их отправить, за что и был повешен, - сейчас эта тема будет снова. Разве это не знатно.
"Знатно" - слово, известное мне еще с Салема.
- First class, - говорит Вольфганг.
И мы слушаем пластинку до конца.
- Поставь еще раз с обратной стороны, Оливер, а потом можешь идти на боковую.
Меня это вполне устраивает. Я переворачиваю пластинку и ставлю иголку. Оба с улыбкой смотрят на меня из своих кроватей.
- Что это вы улыбаетесь?
- Просто так - без всяких плохих мыслей, - говорит Вольфганг.
- Потому что у тебя наверняка сегодня вечером погано на душе, - говорит Ной.
- У меня не погано.
- Всем новичкам плохо в первый вечер.
- Мне нет. Я уже привык.
- Конечно, тот, кто часто меняет интернаты, больше закален, - говорит Ной.
- Твой папаша, видать, та еще штучка, - говорит Вольфганг.
- Прекрати, - прошу я, - иначе меня, чего доброго, стошнит!
Затем я сказал вопросительно, обращаясь к ним:
- Там, в уборной, сидел маленький негритенок и какой-то принц, кажется Рашид.
Ной отложил свой "Таймс" и ухмыляется.
- Его полное имя принц Рашид Джемал Эд-Дин Руни Бендер Шахпур Исфагани. - Он садится в кровати и говорит менторским тоном (я в это время чищу зубы):
- Я сразу же после его прибытия взял у него интервью.
- На чем он приехал? - спрашивает Вольфганг.
- На такси. Из аэропорта. Прилетел из Каира. Там у него родственники.
- Какие родственники?
- В Каире у него дядя. Семья молодого принца принадлежит к достославнейшим и старейшим семьям его страны. Я специально лазал в Брокгауз. Все, что он говорит, правда.
- А что он говорит?
- Его старейший предок, Исмаил, основал династию Сафавидов и тем самым "Новоперсидское государство". И было это, господа, в 1501 году после Рождества Христова.
Я надеваю пижаму.