8
…закончить это интервью. Приятного вечера, господа, - сказал отец и повесил трубку. Таким образом пресс-конференция была окончена.
После того как я закончил свой рассказ, мы с Вереной некоторое время молчим, продолжая держать друг друга за руки. Ее рука уже отогрелась в моей. Над домом пролетает реактивный самолет. Издалека доносятся голоса поющих детей. Они поют песню про разбойников.
- А что же дальше? - спрашивает Верена.
- А ничего особенного. К новому году ушли все слуги, а финансовое ведомство описало виллу.
- А где же ты жил?
- Комиссар Харденберг продолжал заботиться обо мне. Сначала я некоторое время жил в гостинице, даже в хорошей гостинице, поскольку мой господин папаша, оказавшийся на мели со своими наворованными миллионами, ухитрялся переводить деньги. Потом вмешалось управление по делам молодежи.
- Орган попечения несовершеннолетних?
- Разумеется! Я же был ребенком. Несовершеннолетним. Люди, ответственные за мое воспитание, сбежали и были вне досигаемости. Так что мне был назначен опекун, который запихнул меня в детдом.
- На твою долю и это еще досталось.
- Я не хочу скулить, но в самом деле для меня это были самые дрянные времена. Теперь ты можешь понять, почему я испытываю к своему отцу столь сердечные чувства?
Она молчит и гладит мою руку.
- Вообще-то я пробыл в детдоме всего один год, - говорю я. - Затем отправился в свой первый интернат.
- Но интернат - это же страшно дорого!
- К тому времени все наладилось. Твой муж ежемесячно переводил деньги на банковский счет моего опекуна.
- Мой муж? Но почему…
- Чисто внешне это выглядело как бескорыстное соучастие, желание помочь старому другу. То есть моему отцу. Властям тут просто нечего было сказать. Разве запретишь дарить кому-нибудь деньги? А в действительности оба как и раньше были заодно, как я уже говорил. Деньги, которые высылает твой муж, мой отец ему регулярно возмещает. Я не знаю как, но мой отец с ним расплачивается. Видимо, папаша что-то изобрел. Прямо со смеху помрешь: твой муж и сейчас еще платит за меня каждый месяц, а мы вот тут сидим, и ты гладишь мою руку, а я…
- Прекрати. - Она отворачивается в сторону.
- Что такое?
- Я никогда не любила своего мужа, - говорит она. - Я была ему благодарна за то, что он вытащил нас с Эвелин из нищеты, я была ему благодарна за красивую жизнь, которую он мне дал, но я его никогда не любила. Однако уважала до сегодняшнего дня. До сегодняшнего дня Манфред был для меня чем-то… чем-то вроде его фамилии! Лордом! Господином! Не опускающимся до грязных махинаций.
- Мне жаль, что я разрушил твои иллюзии.
- Ах…
- Пусть тебе послужит утешением то, что у нас в интернате любит повторять один маленький калека - этакая продувная бестия. Он говорит: "Все люди свиньи".
- И ты тоже так думаешь?
- Гм.
- Но…
- Что но?
- Но… но… ведь просто нельзя жить, если так думаешь!
И вот опять она смотрит на меня своими черными так много знающими глазами.
Меня бросает в жар, я наклоняюсь, целую ее в шею и говорю:
- Извини. Извини. Я так не думаю.
Вдруг она обвивает руками мою шею и прижимает меня к себе. Сквозь одеяло я чувствую тепло ее тела, вдыхаю аромат ее кожи. Мои губы замирают на ее шее. Мы оба замираем. И так мы долго лежим. Потом она отталкивает меня от себя. Очень резко. Обоими кулаками. Делает мне больно.
- Верена!
- Ты не знаешь, чем я занималась! Со сколькими мужчинами я…
- Я не хочу этого знать. Думаешь, я ангел?
- У меня ребенок… и любовник…
- Не любовник… а так, с которым ты всего лишь спишь.
- А до него у меня был другой! А перед этим еще один! И еще один! Я шлюха! Я испоганила свою жизнь! И цена мне - грош в базарный день! Я по расчету вышла замуж, и с самого начала…
- Дай теперь мне сказать!
- Что?
- Ты чудо, - шепчу я и целую ее руку. - Для меня ты просто чудо.
- Своего маленького ребенка я использую как помощницу в своих обманах. Я… я… я…
- Ты чудо.
- Нет.
- Ну хорошо. Если не так, то мы стоим один другого. Я всегда удивляюсь, как одинаковые натуры издалека чуют, распознают и притягивают друг друга. Разве это не удивительно?
- Ты находишь?
- Да, Верена, нахожу.
- Но я не хочу! Не хочу!
- Чего?
- Чтобы все началось сначала. С тобой. Не хочу обманывать Энрико!
- Коль ты обманываешь своего мужа, то можешь спокойно обманывать и Энрико!
Она вдруг начинает смеяться. Сначала я думаю, что это истерический приступ. Но нет, это совершенно нормальный смех. Она смеется и смеется, пока ее не останавливает боль. Она снова кладет руку на живот.
- Ой, - говорит она, - я забыла, что мне надо быть поосторожней. Ты прав, Оливер, все это смешно. Просто ужасно смешно! А вся наша жизнь сплошная комедия.
- Ну вот видишь, а я о чем говорю, - поддакиваю ей я.
9
Теперь дети вдалеке (где-то там, должно быть, их игровая площадка) поют песню: "В чаще лесной молчаливо стоит небольшой человечек…"
После сказанных слов мы с Вереной долго смотрели друг на друга. Она - с таким выражением на лице, будто только сейчас впервые увидела меня, а сейчас мы вдруг оба вместе начинаем говорить, глядя в сторону, она - в потолок, я - в окно. Вам, должно быть, известно такое? Ощущение будто мы боимся друг друга. Хотя нет - не друг друга, а скорее каждый - самого себя.
- Мой отец…
- И из этого первого интерната тебя…
"В мантии пурпурной красивой, наброшенной на плечи".
- Что ты хотела сказать?
- Нет, что хотел сказать ты?
- Я хотел сказать, что мой отец полностью под каблуком у тети Лиззи. Он мазохист. Я на каникулы всегда езжу к родителям. Но живу не с ними в вилле, а в гостинице. Только если моя мать не в санатории, я живу дома. - Я пожимаю плечами. - Если это можно назвать своим домом!
- А она часто в санатории?
- Почти постоянно. Только из-за нее я и езжу на каникулы. Иначе бы оставался в Германии.
- Понимаю.
- Однажды, когда мать была не в санатории, а дома, а дорогая тети Лиззи куда-то ушла, я обыскал ее комнату. Я рылся два часа, пока наконец не нашел их.
- Что?
- Плетки. Собачьи плетки, хлысты для лошадей и все подобное. Самых различных цветов. Все было тщательно запрятано в ее платяном шкафу.
- Значит, она его бьет?
- Да. И думаю, уже лет двадцать как.
- Да-а.
- Я и говорю: это любовь с молодых лет! Когда я нашел плетки, мне вообще стало абсолютно все ясно. Она единственный мужик в этой троице! Моя мать всего навсего несчастная бледная тень. А мой отец? У того только один свет в окошке: Лиззи! Лиззи! У нее доверенности на все его счета. Поверь: она вместе с ним выдумывает все махинации, замышляет новые подлянки в бизнесе! Поверь: теперь мой папаша уже просто ничтожество, пустое место, жалкая игрушка в ее руках. А она садистка!
- Ужасно.
- Почему же? Он сам хочет, чтобы его хлестали. От нее он получает то, что ему требуется. That's love.
- Не смей так говорить.
- Видно, он и от моей матери хотел того же. А она отказалась. Или у нее плохо получалось. Видно, удовлетворить мазохиста не так уж просто. Вот тут-то и появилась вновь та, которая хорошо это умела, так, что он оставался довольным да и она наверняка. Ты бы поглядела на нее хоть раз. Не баба, а фельдфебель.
- Омерзительно.
- Я рассказываю правду, а правда всегда омерзительна.
- У нас с тобой ничего не получится.
- Почему же?
- Потому, что ты вот такой.
- Но и ты точно такая же.
- Да, - говорит она и смеется, как ребенок, - верно.
- Это будет самая великая любовь на свете, - говорю я, - и она не кончится, пока один из нас не умрет.
- Sentimental fool.
- Ах, ты еще и английский знаешь?
- Да.
- Ясно. Каждой немецкой женщине Ami-Boy-Friend после войны.
- Ты что, рехнулся? Как ты со мной разговариваешь?
- Ах, извините, уважаемая дама, у вас, значит, такового не было?
Она снова смеется.
- Целых три.
- Всего лишь? - говорю я. - Надо же. Так на чем мы остановились?
- На мазохизме твоего отца, - отвечает она, продолжая смеяться. - О господи, ничего себе разговорчик!
- Верно. Так вот я и говорю: он типичный мазохист! Я за ним наблюдал. Очень пристально и долго наблюдал, после того как нашел плетки. Я и за тетей Лиззи наблюдал. Как она командует. Как смотрит на него. Как он ей подает огонь, когда она собирается закурить. Как она при этом дергается туда-сюда, пока отец не обожжет себе пальцы. И это им приятно. Обоим.
- Оливер, этот мир так отвратителен, что я покончила бы с собой, если бы не Эвелин.
- Не болтай глупости! Лишь немногие способны лишить себя жизни. Ты не представляешь, как часто я поигрывал этой мыслью! Ни у тебя, ни у меня не хватит на это духу. Кроме того, тебе живется совсем неплохо! Ты богатая женщина. У тебя любовник. А теперь еще и я. Если хочешь, можешь попробовать, кто из нас лучше…
- Оливер!
Я все время говорю такие вещи, которые не хочу говорить.
- Извини, я безобразно веду себя. Я все время говорю такое, чего сам не хочу говорить.
- И я. Представь себе, и я тоже! Все время! Может, ты и прав, что у нас будет любовь. Но это было бы ужасно!
- Нет же, нет. Однако я хочу сказать тебе сразу же: таким, как Энрико, я для тебя никогда не буду! Я тебя не поцелую и даже не притронусь к тебе, пока мы не полюбим друг друга по-настоящему.
Она снова отворачивается и тихо говорит:
- Это самые прекрасные слова, которые мне когда-либо говорил мужчина.
10
Сейчас она на меня не смотрит. Она отвернула голову в сторону и так и лежит. В профиль она еще красивей. У нее совсем маленькие ушки. Одни такие ушки способны свести с ума…
- Вот так-то, - говорю я. - That's the whole story. В течение тринадцати лет моя любимая тетя Лиззи все прибрала к рукам. Сегодня она королева. Она лупит моего предка. Она решает что и как. А папаша всего лишь марионетка. Что он из себя представляет как человек, видно из того, как он обращается со своими сотрудниками. Жестоко. Абсолютно безжалостно. За малейшую провинность: You are fired! Это типично для таких людей. Безвольное послушание женщине, а в своем окружении тиран. Но подлинный хозяин фирмы "Мансфельд" на сегодняшний день - впрочем, почему на сегодняшний? Уже давно - Лиззи Штальман. Кстати, неплохая фамильица для дамы? Я уверен, что она еще тогда здорово приложила руку к махинациям с налогами. Из-за нее они не взяли меня с собой в Люксембург. Ясно тебе? Из моей матери она уже сделала развалину. Моего отца она уже полностью подчинила. И только я ей еще мешал.
- Бедняжка Оливер, - говорит Верена и смотрит на меня.
- Бедняжка Верена, - говорю я. - Бедняжка Эвелин. Бедняжка мама. Бедняжки все люди.
- Это ужасно.
- Что?
- То, что мы на самом деле так похожи.
- Что же тут ужасного? Я сейчас скажу нечто смешное, нечто абсурдное. Сказать?
- Да.
- Ты - это все, что у меня есть на свете, и все, во что я верю, и все, что я люблю, и все, ради чего я хотел бы быть порядочным, если смогу. Я знаю, мы с тобой могли бы быть страшно счастливы вдвоем. Мы…
- Перестань!
- Твой ребенок стал бы и моим…
- Прекрати!
- И никогда, никогда, никогда один из нас не стал бы обманывать другого. Мы все бы делали вместе: ели, путешествовали, ходили на концерты, засыпали, просыпались. Завтра тебя выпишут. Ты придешь в воскресенье в три на нашу башню?
- Если смогу.
- Если не сможешь, то дай мне знать в субботу сигналом. В одиннадцать часов. Три коротких. Если не сможешь. И три длинных, если сможешь.
- О Боже.
- Что значит "о Боже"?
- Ведь я же на двенадцать лет старше! - Она долго и пристально смотрит на меня. - Оливер… Оливер… знаешь, что странно?
- Что?
- Что я, несмотря на все, счастлива.
- И я, и я тоже!
- Да, но у меня это впервые в жизни. - Она выдвигает ящик тумбочки. - Посмотри, - говорит она, - до чего я уже докатилась. До какой степени рехнулась!
Я заглядываю в ящик. Там лежит фонарь и маленькая брошюрка. Я читаю надпись на обложке:
АЗБУКА МОРЗЕ.
- Мы оба сумасшедшие, Оливер!
- Конечно.
- И мы горько заплатим за то, что делаем.
- Конечно.
- Счастливых судеб не бывает.
- Конечно, конечно, конечно, - говорю я и наклоняюсь, чтобы поцеловать ее чудесные губы, но как раз в этот момент раздается стук в дверь, и тут же в комнату входит сестра Ангелика, улыбающаяся, фальшивая и похотливая.
- Вам пора идти, сударь. Ваша сестра еще очень слаба.
- Да, - соглашаюсь я, - правильно, мне пора уходить. (Хотя бы из-за уговора с господином Хертерихом.) Сейчас уже половина двенадцатого. Я встаю, целую Верену по-братски в щечку и говорю:
- Пока, малышка!
- Пока, малыш!
- Чему вы улыбаетесь, сестра Ангелика? - спрашиваю я.
- Ах, - отвечает она с улыбкой мадонны, за которую я ей с удовольствием дал бы в зубы, - я всегда бываю так растрогана, когда вижу, что братья и сестры так привязаны друг к другу.
Я иду к дверям. И еще раз оборачиваюсь.
- Всего хорошего, - говорит Верена, - и спасибо за цветы.
При этом она делает рукой движение, которое окаянная сестра не замечает. Но я знаю, что это за движение. Таким движением Верена положила мне на губы ладонь еще в тот вечер, когда мы искали браслет и я хотел поцеловать ее в своей машине.
Я тоже коротким движением прикасаюсь рукой к губам. Сестра Ангелика и этого не заметила. Она уставилась на свою пациентку, как питон на кролика. Верена задвигает ящик тумбочки.
Не смешно ли, что карманный фонарик и брошюрка с азбукой Морзе способны чуть ли не свести человека с ума от счастья?
- Бывайте, сестричка, - говорю я. И выхожу из комнаты, как человек, принявший пять двойных порций виски.
11
Взрослые!
Мы обращаемся к вам!
Скажите - разве любовь преступление?
Вы удивленно покачаете головой.
Но почему же тогда вы осуждаете любовь пятнадцатилетней к восемнадцатилетнему?
Небывалый переполох!
Небывалое возмущение! Ведь в пятнадцать и любви-то еще не бывает.
У вас, глупые девчонки, впереди еще столько времени для любви, да и откуда вам знать, что такое любовь. Всыпать вам как следует - вот что нужно! А что ты станешь делать, если схлопочешь себе ребенка?
Только так вот вы с нами и разговариваете!
Еще бы: вы относитесь к нам с таким пониманием. И мы должны быть благодарны, что у нас такие милые родители и такие чудесные учителя.
Ни черта у нас нет!
Нет у нас ничего!
Никого!
И вот двое из нас находят друг друга.
А вы? Что делаете вы?
Вы поскорее отрываете нас друг от друга…
Двенадцать часов сорок пять минут. Я как пай-мальчик снова лежу в своей кровати в "Родниках".
Ной в двух алюминиевых судочках принес мне из столовой мою еду.
И это странное обращение.
Я отлично уложился во время.
Когда я вернулся домой, господин Хертерих, печально посмотрев на меня, сказал:
- Из-за вас мне еще нагорит.
- Ничего подобного, - сказал я. - После обеда я снова лягу, а вечером пусть меня сколько ему угодно обследует дяденька-врач. Температура к тому времени уже пройдет. Расстройство желудка. Такое бывает. Кстати, я слышал, что Али вчера вечером снова нагличал с вами.
- Да. Это ужасный ребенок… Он потребовал, чтобы я мыл ему ноги.
- Не волнуйтесь, господин Хертерих. Я им займусь!
- Правда?
- But how! - говорю я.
Он аж весь рассиял - бедняга.
Что же, если по-другому не получится, то негритенок получит сегодня то, что ему причитается! Дружба с господином Хертерихом, если все пойдет так, как надо, станет для меня просто неоценимой и даже жизненно необходимой. Пожалуй, теперь по утрам я частенько буду температурить…
Так вот, лежу я, значит, а тут приходит Ной и протягивает мне три густо исписанных листка, на которых стоит то, что я только написал выше.
- Что за чепуха? - спрашиваю я.
- Это не чепуха, а потрясающий документ человеческого отчаяния, - говорит он, ухмыляясь. - Сегодня утром здесь такое было. Ты представить себе не можешь. Как у тебя, кстати?
- Нормально.
- Судя по твоему тону, видать, что ничего особенно хорошего.
- Не лезь!
- Ну-ну-ну-ну! Неужто любовь?
- Представь.
- Тогда извини, пожалуйста.
Он опять ухмыляется и говорит:
- Однако это будет сюрприз для Шикарной Шлюхи!
- Скажи лучше, что случилось сегодня утром?
- Шеф высветил Гастона и Карлу! Вышвырнул, как котят. Они уже уехали. Поездом, который без десяти одиннадцать. Он - в Париж. Она - в Вену. Все произошло молниеносно. Раз-два и готово! Странный человек шеф. Иной раз тянет месяцами, а потом вдруг бац и все!
- А как все было?
- Фройляйн Хильденбрандт накрыла их вчера в лесу. Сама-то еле-еле видит. И сразу же доложила шефу. А тот в таких случаях шутить не любит. Вчера вечером был педагогический совет. Шеф позвонил родителям Гастона и Карлы и сообщил, что вынужден немедленно исключить их милых деток, пояснив за что. А самим милым деткам он объявил об этом только сегодня утром. Шеф и учителя уже целый год держали их на прицеле. Первое предупреждение, второе предупреждение. Случай в лесу, как принято говорить, переполнил чашу терпения.
- А сегодня утром что?
- Дело было на уроке латыни. Кстати говоря, шеф, сам того не ведая, испортил Хорьку одну шикарную находку.
- Как это?
- Хорек замыслил совершенно необычный номер, так сказать, психологическую атаку. И, насколько я знаю народ в классе, у него должно было получиться. Но теперь-то, конечно, считай, что из всего вышел пшик.
- Расскажи!
- Ты помнишь эту хохму с нюхательным табаком?
- Которую придумал Гастон?
- Да. Так вот, сегодня утром - первый урок латынь - заходит Хорек, сразу же направляется к Гастону и говорит:
- Где?
- Простите, не понял, - говорит Гастон.
- Нюхательный табак, - говорит Хорек. - Получу я сегодня свою понюшку или нет?
- Вот это да, черт побери!