На званые вечера, которые любил закатывать мой отец, приходили политики, люди искусства, ученые и спекулянты. Большинство из них презирало моего предка, а он частенько напивался, рвал на себе крахмальную сорочку и лил шампанское на волосатую грудь, и это его (одного из всех присутствующих) страшно веселило. Однако же все окружающие льстили ему, потому что многим был нужен Вальтер Мансфельд и многие его боялись. Я думаю, что в глазах многих мой отец был выскочкой и головорезом. Но его предприятие имело колоссальный оборот, а того, кто шел против него, он уничтожал. Его любимое присловье состояло из двух, по-видимому, единственных известных ему латинских слов: "non olet". Нет, и в самом деле деньги определенно, не пахли!
Мать все реже и реже появлялась на отцовских званых вечерах. Чаще всего у нее перед этим начиналась мигрень, и ей приходилось ложиться в постель. В этих случаях ее с неповторимым шармом замещала "тетя Лиззи", красивая, молодая, сопровождаемая вожделенными взглядами. Иногда на вечере были обе женщины. На них были самые что ни на есть дорогие платья и украшения. С этими украшениями дело обстояло так: в день званого вечера отец повелевал доставить драгоценности из своего банковского сейфа, после его окончания он забирал их себе, и на следующий день они отправлялись назад в его стальной шкаф. Драгоценности не принадлежали ни той, ни другой женщине - мой отец лишь иногда украшал их ими.
Так думал я.
Так думали многие.
Лишь позже, в ходе уголовного расследования в связи со смертью главного прокуриста Яблонского, выяснилось, что "тетя Лиззи" тоже имела доступ к банковскому сейфу отца и все полномочия…
5
В тот день, 1 декабря 1952 года, у меня в школе было много уроков, и я возвратился домой только около двух часов. Мне бросилось в глаза, что перед нашими воротами стояло несколько черных автомобилей, а сами ворота были открыты. Я пошел по щебеночной дорожке к дому. И здесь дверь была распахнута. В холле сновали туда-сюда незнакомые мужчины. Наш слуга господин Виктор стоял у лестницы, которая вела на второй этаж, и даже глазом не повел, увидев меня.
Странно, но я сразу же заметил, что Рубенса уже не было на его месте. Что все это значит? С портфелем в руках я остановился и стал глядеть на мужчин, деловито расхаживающих туда-сюда по библиотеке, гостиной и кабинету отца. Прошла пара минут, прежде чем господин Виктор вышел из оцепенения и сказал высокому стройному седовласому мужчине:
- Вот он.
После этого мужчина подошел ко мне и приветливо спросил:
- Ты Оливер Мансфельд?
- Да.
- Моя фамилия Харденберг. Я комиссар уголовной полиции.
- Из уголовной полиции?
- Ты не бойся. Я…
- Но мне страшно! - воскликнул я. - Что здесь делается? Что случилось?
Он молчал.
- Господин Виктор! - воскликнул я.
Слуга тоже молчал, а молчаливые мужчины продолжали сновать по холлу, салону и кабинету отца.
Комиссар улыбнулся.
- Поставь сначала свой портфель.
Я бросил его на пол, на толстый смирнский ковер.
- А теперь сядем у камина, я тебе все объясню.
Мягко, но настойчиво он подвел меня к холодному камину, где мы сели в громадные, старинные, роскошные кресла с высокими спинками.
- Где моя мама? Где папа? Что это за люди?
- Я как раз и собираюсь все тебе объяснить, - мягко сказал Харденберг. - Не волнуйся, пожалуйста. Что случилось, то случилось. Тебе потребуется мужество, мальчик. В некоторых ситуациях нужно смотреть правде в глаза, как бы больно…
- Господин комиссар, - сказал я, - но что же все-таки случилось?
Он пожал плечами (хороший человек; было видно, как все это было ему неприятно и как тяжело ему было объяснять мне, ребенку, все, что случилось) и сказал:
- Они сбежали, мой бедный мальчик.
- Кто сбежал?
- Твой отец, твоя мать и фройляйн Штальман. По-моему, ты ее зовешь тетей Лиззи.
- Потому что мне приходится ее так звать.
- Приходится?
- Мой отец сказал, что иначе он надает мне оплеух. А как они сбежали?
Харденберг затянулся своей сигарой.
- Не смотри на меня так! Я тут ни при чем! Твой отец снял деньги со всех своих банковских счетов, забрал все свои ценные картины, все украшения тети Лиззи и твоей матери, потом все они трое сели в его самолет и з-з-з! - Он как-то неуверенно повел рукой.
- Куда?
- В Люксембург. Это здесь, под боком. Мы опоздали. Они уже приземлились в Люксембурге. Это моя вина. Я допустил ошибку. Я отпустил твоего отца. Сегодня утром после первого допроса.
- Я не понимаю.
- Ты знаешь, что его главный прокурист найден мертвым?
- Да. Я как раз встал и собирался в школу, когда моему отцу сказали об этом по телефону. Он сразу же поехал на завод.
Вдруг я замечаю, что у меня дрожат колени:
- Ради Бога, скажите, ведь мой отец не убивал господина Яблонского и не потому сбежал?
- Господин Яблонский совершил самоубийство. Твой отец лишь постарался, чтобы пистолет и некоторые бумаги исчезли, а смерть выглядела, как убийство.
- Откуда вы знаете?
- Много людей работали много часов подряд, чтобы установить это. Мне трудно тебе это объяснить. Но это так.
- Но… но если мой отец не убивал господина Яблонского, то зачем ему было нужно, чтобы исчез пистолет? Зачем он забрал деньги из банков? Зачем он взял с собой картины и драгоценности и удрал с моей матерью и этой ведьмой?
- Это, может быть, я смогу объяснить тебе сегодня вечером. Или завтра. Но скорее всего ты этого не поймешь, мой малыш.
- Пожалуйста, господин комиссар, не называйте меня все время малышом. Я уже не маленький. Я все пойму, будьте уверены, господин комиссар.
- Я не хотел тебя обидеть, Оливер. Можно по-прежнему называть тебя на "ты"?
- Конечно, господин комиссар.
- А ты называй меня Харденбергом.
Я чувствовал, что к глазам подступают слезы. Я судорожно пытался проглотить их, потому что я не хотел плакать.
- И они ничего не оставили мне? Ни письма, ни записки?
- Боюсь, что нет.
- Не совсем так, - сказал в этот момент наш слуга.
- Что, господин Виктор?
- Я прошу прощения, что вмешиваюсь в разговор, но мать оставила тебе весточку, Оливер.
Он достал несколько бумажных платков "Момент" и тихо, быстро сказал комиссару (но я все слышал):
- Милостивая государыня не хотела лететь со всеми. Разыгралась ужасная сцена. Госпожа Мансфельд заперлась в ванной. Господин Мансфельд кричал и бушевал. Потом он вышиб дверь и силой вытащил госпожу из ванной. В самый последний момент она сунула мне вот это… - Господин Виктор передал мне бумажные платки.
Я стал их осторожно разворачивать. Комиссар полиции встал, подошел ко мне и вместе со мной стал читать: каракули на платках были написаны скорее всего карандашом для бровей, который стерся и размазался. Наверно, в ванной матери больше нечем было писать. Я читал, и через мое плечо читал и Харденберг.
Первый платок:
Мой бедный, мой хороший мальчик. Когда-нибудь ты поймешь, что случилось сегодня. У меня нет выбора.
Второй платок:
Мне придется уехать с твоим отцом, мы не можем ждать тебя. Как только все устроится ты
Третий платок:
приедешь к нам. Я позвоню тебе во вторник вечером. Ты знаешь, как я тебя люблю. Но мне придется на
Четвертый платок:
небольшое время оставить тебя одного. Прости меня, пожалуйста. Целую тебя. Твоя несчастная мама.
- Это все? - спросил я.
- Все, - ответил Виктор.
Чужие люди продолжали ходить по дому, комиссара Харденберга позвали к телефону. Вставая, он погладил меня по голове.
6
Криминалисты оставались в доме целый день. Харденберг уезжал, потом вернулся и снова уехал. Поздно вечером, проявив чуткость, он заехал еще раз. Услышав, что я ничего не ел целый день и не могу уснуть, он дал мне две таблетки. Я проглотил их, запив водой, а Харденберг сказал:
- Теперь ты будешь прекрасно спать! Завтра можешь не идти в школу, я позвоню твоему учителю. Почему ты смеешься?
- Потому что как раз завтра у нас очень тяжелая контрольная по математике!
Спустя пять минут я уже спал. И проспал двенадцать часов.
На следующий день приехали те же криминалисты и с ними еще двое новых. Они обшарили все углы и закоулки. Я был одновременно почти везде и всем мешался. Тогда я пошел в свою комнату, сел у окна и стал читать и перечитывать прощальную записку матери на четырех бумажных носовых платках. Буквы все уже сильно размазались, осталась лишь одна фраза. Вот эта:
Ты знаешь, как сильно я тебя люблю.
В семь часов вечера позвонила моя мать из Люксембурга.
- Мой бедный, любимый мальчик, ты меня хорошо слышишь?
- Я хорошо тебя слышу, мама, и господин комиссар Харденберг тоже, он приложил свое ухо к трубке.
- Поэтому я не могу тебе сейчас все объяснить.
- Тогда напиши мне!
- Письмо вскроют.
- Да, но…
- Это не надолго, милый, подожди немного и ты будешь со мной. Тогда я тебе все объясню.
- Да, мама. Сколько ждать?
- Уже недолго, совсем недолго, мое сердечко…
Но она ошибалась. Проходил день за днем. От родителей не было никаких вестей. В дома появились новые люди. Господин Виктор сказал, что они из налоговой инспекции.
- Они работают везде: на заводе, в мюнхенском, штутгартском, ганноверском и гамбургском филиалах.
- Что они ищут?
- Тебе этого не понять, - сказал господин Виктор.
Все, кого я не спрашивал, что, собственно говоря, случилось, говорили, что мне этого не понять. От матери я получал открытки с красивыми видами. Во всех она писала, как любит меня. Пару раз она позвонила и повторила то же самое, но не сказала, когда мне можно будет приехать к ним.
- Потерпи, милый, потерпи еще немножко, и все будет хорошо.
Хорошо?
15 декабря пришла еще одна открытка. На этот раз от "тети Лиззи":
Мой дорогой малыш Оливер, твоя бедная мать, к сожалению, снова страдает неврозами и ее пришлось отправить в санаторий. Будем надеяться, что скоро ей станет лучше. Будем надеяться, что ты скоро будешь с нами! Обнимаем и целуем тебя. Любящие тебя твои тетя Лиззи и папа.
Слово "папа" отец написал сам. Это было первое и последнее слово, которое я получил от него за многие годы.
7
Комиссар Харденберг распорядился, чтобы меня временно освободили от посещения школы.
"Тетя Лиззи" позвонила и спросила, чего бы я хотел к Рождеству.
- Я хочу к маме.
- Мама в санатории, мой дорогой, ты же знаешь.
- Тогда мне ничего не надо.
Тем не менее через несколько дней для меня по почте пришли три громадных пакета.
- Их обязательно брать? - спросил я Харденберга, который заглядывал ко мне каждый день.
- Не обязательно.
- Мне они не нужны, - сказал я.
Итак, три пакета отправились назад в Люксембург. Рождественский вечер я провел с господином Виктором и нашим обслуживающим персоналом. Позвонил отец, но я сразу же бросил трубку, а чуть позже позвонила мать. Она говорила очень слабым голосом, к тому же слышимость была очень плохая. Мать сказала, что скоро выпишется из санатория, и все будет хорошо, только не нужно падать духом.
- Я не падаю духом, мама.
- Ты знаешь, что я тебя очень люблю?
- Да, мама. Я тебя тоже очень люблю. Поправляйся скорей. Веселого тебе Рождества!
28 декабря одна вечерняя газета вышла с аршинным заголовком:
РАДИОМИЛЛИОНЕР МАНСФЕЛЬД СБЕЖАЛ
ЗА ГРАНИЦУ,
ОБМАНУЛ ГОСУДАРСТВО
НА 12,5 МИЛЛИОНОВ МАРОК
Из длинной статьи под этим аршинным заголовком - а на следующий день еще из нескольких тысяч таких же длинных статей под такими же аршинными заголовками в отечественных и зарубежных газетах - можно было узнать, что мой отец крупнейший мошенник - неплательщик налогов за всю послевоенную историю Германии. Следователи налоговой инспекции, закончив свою работу, огласили ее результаты. Я прочел статьи из нескольких газет, но ничего из них не понял. Однако я их сохранил, эти газеты, и они есть у меня сейчас. Сегодня я уже понимаю, о чем в них речь. Вкратце в статье говорилось вот о чем.
С помощью фальсифицированных данных об объеме продаж, "причесанного" баланса, сведений о якобы не находящих сбыта, а на самом деле давно проданных радиоприемниках и заграничных операций, моему отцу удалось в период между денежной реформой 1948 и декабрем 1952 года нагреть немецкие финансовые ведомства на 12,5 миллионов марок. Такого рода крупные манипуляции отец, конечно же, не мог совершить один. Для этого он заручился поддержкой своего главного прокуриста Яблонского. Когда в октябре 1952 года стало известно, что в декабре состоится в общем-то сама по себе довольно безобидная финансовая проверка, Яблонский потерял самообладание и утром 29 ноября 1952 застрелился в своем кабинете. Мой отец, который случайно еще находился на работе, обнаружил самоубийцу и сделал так, чтобы все выглядело как убийство, а заодно уничтожил ряд важных документов. Поняв на первом допросе у комиссара Харденберга утром 1 декабря 1952 года, что тот не верит в убийство, а предполагает самоубийство, мой отец, не теряя времени, сбежал в Люксембург, взяв с собой все наличные деньги, ценные произведения искусства, мою мать и "тетю Лиззи". В Люксембурге он загодя приобрел роскошный дом в живописном местечке Эхтернах.
29 декабря 1952 года газеты сообщили, что семьсот пятьдесят немецких и иностранных журналистов провели по телефону с помощью усилителя пресс-конференцию с моим отцом. Отец находился в своем доме в Эхтернахе. Журналисты - в одном из франкфуртских агентств печати. Они могли задавать вопросы. Мой отец мог отвечать на них, если хотел. А не хотел - так и не отвечал.
Поскольку я сохранил старые газеты, то могу просто переписать текст этой игры в вопросы и ответы.
ВОПРОС: Господин Мансфельд, вам известны тяжкие обвинения, выдвинутые против вас. Что вы скажите об этом?
МОЙ ОТЕЦ: Все это сплошь измышления от А до Я.
ВОПРОС: Почему тогда вы сбежали в Люксембург, который, как известно, не выдает лиц, обвиняемых в обмане налоговых органов.
МОЙ ОТЕЦ: Я не сбежал. Я здесь по делам.
ВОПРОС: На какое время?
МОЙ ОТЕЦ: На неопределенное.
ВОПРОС: Правда, что заводы Мансфельда обманули немецкие финансовые органы на 12,5 миллионов марок?
МОЙ ОТЕЦ: Если это и так, то я не имею к этому ни малейшего отношения.
ВОПРОС: А кто же тогда имеет?
МОЙ ОТЕЦ: Мой главный прокурист Яблонский. Поэтому он, видимо, и застрелился.
ВОПРОС: Вы думаете, мы вам поверим, что прокурист был в состоянии без ведома главы фирмы осуществлять такого рода аферы?
МОЙ ОТЕЦ: Верите ли вы или нет, мне безразлично. Я вам говорю, что ничего не знал.
ВОПРОС: Но вам известно, что господин Яблонский оставил жену с двумя детьми?
МОЙ ОТЕЦ: Я выражаю им соболезнование.
ВОПРОС: Почему бы вам не предстать перед немецкими властями, коль скоро вы невиновны?
МОЙ ОТЕЦ: Господа, в течение многих лет тяжким трудом я создавал свои радиозаводы, которые стали крупнейшими в Германии. И я не вернусь в Германию, потому что не хочу погубить дело своей жизни! Я знаю, что выписан ордер на мой арест и что нас могут арестовать сразу же, как только мы ступим на немецкую землю. Но мы ступим на нее теперь уже не скоро. Мы очень хорошо чувствуем себя здесь, в Люксембурге.
ВОПРОС: Вы говорите о деле всей своей жизни. Не думаете ли вы, господин Мансфельд, что вы подвергнете это дело куда большей опасности, отказываясь вернуться в Германию и предстать перед следствием?
МОЙ ОТЕЦ: Нет. С чего вы взяли?
ВОПРОС: А разве вы не знаете, что власти Германии на всех ваших предприятиях и на вашей вилле могут описать имущество на сумму 12,5 миллионов марок?
МОЙ ОТЕЦ: В том-то и дело, что они не могут этого сделать. Повторяю: не могут!
ВОПРОС: То есть как это не могут?
МОЙ ОТЕЦ: За исключением упомянутой виллы и обстановки в ней у меня нет имущества в Германии. Виллу, если хотят, пусть заберут. На здоровье!
ВОПРОС: А как же ваши заводы? И как это так у вас нет имущества в Германии?
МОЙ ОТЕЦ: Я думаю уважаемой налоговой инспекции известно, что я преобразовал заводы Мансфельда в акционерное общество с паевым капиталом в 30 миллионов марок.
ВОПРОС: Где местонахождение нового акционерного общества? За границей?
МОЙ ОТЕЦ: Ответа не будет!
ВОПРОС: Но финансовые органы могут арестовать ваши акции?
МОЙ ОТЕЦ: Этого они не могут, потому что ни я и ни один из членов моей семьи не имеет ни одной акции.
ВОПРОС: А кто же тогда владеет акциями?
МОЙ ОТЕЦ: Девятнадцать процентов акций принадлежит моему давнему другу Манфреду Лорду, известному франкфуртскому банкиру, который помог мне построить завод. Эти девятнадцать процентов, естественно, не могут быть арестованы, так как господин Лорд приобрел акции законным путем.
ВОПРОС: Кому же тогда принадлежат остальные акции?
МОЙ ОТЕЦ: Остальные акции - восемьдесят один процент - я продал одному бельгийскому консорциуму банков.
ВОПРОС: Какому?
МОЙ ОТЕЦ: Это вас не касается.
ВОПРОС: Вы продали восемьдесят один процент с правом обратного выкупа?
МОЙ ОТЕЦ: Ответа не будет.
ВОПРОС: И как же теперь будут работать ваши заводы?
МОЙ ОТЕЦ: Так же, как и до сих пор. Властям хорошо известно, что на этих заводах они не имеют права описать ни единого винтика. В качестве генерального директора я буду руководить предприятием отсюда.
ВОПРОС: Как долго?
МОЙ ОТЕЦ: Возможно, несколько лет. Через какое-то время ответственность за налоговые правонарушения истекает в связи со сроком давности и в Федеративной Республике.
ВОПРОС: Стало быть, вы когда-нибудь снова вернетесь в Германию и будете работать дальше как ни в чем не бывало, не возместив ни единого пфеннига из 12,5 миллионов?
МОЙ ОТЕЦ: Вообще не понимаю, о чем вы говорите. Я никому не должен ни единого пфеннига.
ВОПРОС: Господин Мансфельд, почему ваш маленький сын Оливер еще в Германии?
МОЙ ОТЕЦ: Потому что я так хочу. Он останется в Германии, окончит там школу и потом пойдет работать ко мне на предприятие. Для него это станет возможным уже через семь лет.
ВОПРОС: Вы подразумеваете, что для вас через семь лет это будет еще невозможно, и поэтому он должен оставаться там?
ОТВЕТ: Этот вопрос дает мне повод…