8
- Пять часов. Сейчас радио АФН передает музыку. - Я нажимаю на кнопку и включаю автомобильный радиоприемник. Рояль и скрипки. Рыдающий звук трубы. Одновременно мы говорим:
- Гершвин! Концерт фа-мажор.
- Вторая часть, - говорит она.
- Вторая часть. Самая красивая.
- Да, - говорит она и поднимает голову и смотрит на меня, - мне она тоже больше нравится.
- Вам уже лучше?
Она кивает.
- Как давно вы замужем?
- Три года.
- А сколько вам лет?
- Об этом не спрашивают.
- Я знаю. Так сколько же вам лет?
- Тридцать три.
- А вашей дочери.
- Пять.
- А мужу?
- Пятьдесят один. Это было непорядочно с моей стороны, правда?
- Что?
- Выходить за человека старше тебя на восемнадцать лет и теперь обманывать его.
- У вас был ребенок и, по-видимому, не было денег, - говорю я. - Послушайте - рояль…
Она кладет руку мне на плечо, и мы оба слушаем некоторое время музыку великого художника, которому выпало умереть в тридцать восемь от опухоли мозга, в то время как есть генералы, которые еще в восемьдесят выращивают розы.
- А сколько лет вам, господин Мансфельд?
- Двадцать один. И, чтобы дальше не задавали вопросы, сразу откроюсь: я еду во Фридхайм в тамошний интернат. Я все еще учусь в школе, ибо три раза оставался на второй год. В этом году останусь на четвертый.
- Но почему?
- Просто так, - говорю я. - Ради разнообразия, не понятно? Сейчас нам нужно свернуть с автострады. - Я поворачиваю руль вправо.
ПОВОРОТ НА ОБЕР-РОСБАХ (ПФАФФЕНВИСБАХ) -
ФРИДХАЙМ
За названиями населенных пунктов стоят расстояния.
Фридхайм - 8 км.
Изгибаясь большой дугой, шоссе ведет к мосту над автострадой. Я вижу березы, ольху, несколько сосен. Шоссе сужается. Видны мачты высоковольтной линии. Высоко в воздухе в последних лучах солнца серебрятся провода. Луга и перелески. Маленький городишко. Крохотный деревянный мостик через крохотную речушку. По обеим сторонам шоссе стоят тополя. Потом пошли дома. Мирный провинциальный городишко. Мы проезжаем мимо воздушного перехода между двумя бело-коричневыми фахверковыми домами. Затем следуют рыночная площадь, ратуша, приземистая церковная колокольня с островерхой крышей в стиле барокко, все вычищено до блеска, позолочено, выкрашено в яркие тона. Теперь мне приходится ехать медленнее, не больше пятидесяти, потому что в нашем направлении едет много машин.
Напротив колокольни стоит совсем старый дом с искусной резьбой и мудрым изречением на фасаде, которое я тут же забываю, и старой купеческой лавкой на первом этаже. Над входом висит вывеска "Дорожные принадлежности". На витрине я вижу не только чемоданы и дорожные сумки, но также седла и другие принадлежности для верховой езды. Стало быть, они тут еще путешествуют на лошадях. Миновали рыночную площадь. Теперь мы на улочке, именуемой "Задним переулком". И здесь тоже фахверковые дома с острыми крышами и старинными магазинами. "Оптовая торговля парикмахерскими принадлежностями", "Булочная-кондитерская наследников покойного А. Вайерсхофена". Фасады зданий выдержаны в очень светлых тонах, деревянные части домов - темные. Улицу переходит монахиня. На ее голове жесткий островерхий чепец, в белых руках молитвенник.
- Есть ли еще какая-нибудь дорога наверх? - спрашиваю я женщину рядом со мной.
- Да. Если вы сейчас свернете направо. Но она очень плохая.
- Ничего. По этой вообще не пробиться. Видно, она ведет к интернату. Сегодня конец каникул. Родители везут своих чад. Говорят их свыше трех сотен.
- Вы еще не были там?
- Нет, я новичок. Сейчас направо?
- Да. Но я могу дойти пешком… Я не хочу вас задерживать. Вам нужно в интернат.
- У меня время есть, не то что у вас.
Я сворачиваю направо. Дорога здесь ужасна. Сплошные выбоины, поперечные промоины и камни. Осенние цветы на травяных обочинах в грязи и пыли.
- Почему вы еще что-то делаете для меня после того, что я вам сказала?
- Сам не знаю, - отвечаю я.
И это тоже ложь.
9
Мне приходится снизить скорость до тридцати, иначе поломаю мосты и рессоры. Дорога - шоссе ее уж никак не назовешь - круто поднимается в гору. Сумерки все густеют и густеют. В садах и парках стоят роскошные виллы, маленькие дворцы, реставрированный замок.
- Кто здесь живет?
- Люди из Франкфурта, - отвечает она. - Летом приезжают сюда на субботу и воскресенье. Через десять минут будет наш дом.
Скажите, разве бывает, чтобы так вот вдруг - с одного момента на другой - человек ощутил убийственную, неистовую жажду любви - подлинной, настоящей, честной?
Все больше меркнет свет. День клонится к концу. Она пока еще сидит рядом со мной. Будет сидеть еще десять минут. А дальше что?
Мне внезапно становится холодно.
На обочине дороги появляется щит с надписью:
ЧЕЛОВЕКОЛЮБИВ. ОБЩЕСТВО
(АНГЕЛА ГОСПОДНЯ)
ДОМ ОТДЫХА
Дорожка ведет вниз к белому зданию старой усадьбы. Перед зданием зеленая водопроводная колонка. Вокруг нее танцуют дети.
- Кто вам позвонил в аэропорт?
- Кухарка.
- Вы ей доверяете?
- Абсолютно.
- Сколько домашнего персонала у вас здесь наверху?
- Садовник с женой и слуга.
- А с ними у вас как?
- Они все за моего мужа. Меня ненавидят. Я для них…
Она недоговаривает.
- Последняя дрянь, не так ли? Я знаю, как это бывает. Могу себе представить.
- О нет, господин Мансфельд! О нет! Ничего вы не можете себе представить!
- Могу, - говорю я. - Могу. Мы с вами никогда раньше не виделись. Я только что приехал из Люксембурга. И все же. Я думаю…
"…что в нас так… так много общего и мы сразу же поймем друг друга", - хотел бы я сказать. Но, конечно, не говорю этого.
- Так что же вы думаете?
- А-а, ничего. Я говорю глупости. Вы правы. Конечно, я ничего не могу себе представить.
- Теперь, пожалуйста, направо.
Дорога пошла еще хуже.
- Когда вы вышли из виллы?
- Около половины третьего.
- Ваша дочь дома?
- Да.
- Вы сказали дома, что идете прогуляться?
- Да.
- Тогда и оставайтесь при этом. При любых обстоятельствах. Я вас высажу около вашего дома. Мы никогда с вами не встречались. На том и стойте. При любых обстоятельствах. Даже если кто-то станет утверждать, что видел вас в моей машине. Всегда нужно оставаться при одной и той же лжи. Только в этом случае он вам поверит.
- Кто?
- Ваш муж. Никогда нельзя менять одну ложь на другую. Нужно повторять ту единственную, которую избрали сначала.
- Что вы за человек?
- Сердцевина хорошая.
- В какой школе вы учились до каникул?
- В Салеме.
- И что?
- Ничего. Пришлось уйти.
- Из-за женщины?
- Из-за девушки.
- В вашей жизни было много девушек?
- Да. Нет… Не знаю.
- Вы хоть раз любили?
- Не думаю. Нет. Точно нет. А вы?
Как мы говорим друг с другом. Как мы понимаем один другого. Я так и знал. Я знал это. И осталось всего лишь пять минут. Максимум пять минут. Становится все темнее и холоднее. В долине поднимается туман, а над темным лесом в бесцветном небе висит узкий серп нарождающегося месяца.
- Что я, господин Мансфельд?
- Вы когда-нибудь любили?
- Да. Отца моего ребенка. И Эвелин.
- А того мужчину в аэропорту?
Она мотает головой.
- Что, в самом деле - нет?
- В самом деле - нет. Он всего лишь мой… Я только сплю с ним. А это уже нечто совсем другое.
- Да, - говорю я, - это уже нечто другое. Покажите, где мне остановиться.
- Вон там у большой сосны.
- Я… я так хотел бы вам помочь.
Такого я еще не говорил никогда. Никогда!
- Это не в ваших силах, господин Мансфельд.
- А вдруг? Кто знает? Я, наверно, останусь теперь здесь, если меня опять не выгонят.
Она ничего не отвечает.
- Вы завтра сразу же опять уедете во Франкфурт?
- Нет, я побуду здесь с ребенком. До начала октября.
Почему вдруг я чувствую себя счастливым? Почему эти слова наполняют меня дикой радостью? Только потому, что она до начала октября побудет где-то здесь недалеко от меня? Недалеко от меня. Где-то здесь.
Tough guy? Нет, сентиментальный идиот.
- Вы правы, - говорю я. - Никто никому не может помочь. А вот и сосна. - Я останавливаюсь. И вновь чувствую, что ничего не могу с собой поделать. - Можно вас кое о чем попросить?
- О Господи! - восклицает она. - Нет! Не нужно! Я так была рада, что, кажется, ошиблась в вас.
- Я не хочу ничего плохого.
- Что же тогда?
- Мне хочется, чтобы вы сняли очки. Всего лишь на одно мгновение. Я хочу увидеть ваши глаза.
Она колеблется, а затем все-таки снимает очки. И наконец-то я вижу ее глаза - самое прекрасное, наипрекраснейшее в ней. Они, пожалуй, слишком велики для ее узкого лица. Черные, в длинных ресницах, с поволокой. В этих глазах глубокая грусть. Они знают о многом - в основном, вероятно, о больном и неприятном. В эти глаза не очень-то пустишь пыль. Но при том при всем в их взгляде - беспомощность. И еще совсем немного надежды. Странно, что вместе с тем в них столько страсти. И душевной тоски, так много, так много душевной тоски. Я думаю, что никто из тех, кто однажды заглянул в эти глаза, не сможет их когда-нибудь забыть.
- Вылезайте, - говорю я, - и уходите. Побыстрее. И не оборачивайтесь.
Она выбирается из "ягуара" и снова надевает очки.
- Спасибо, - хрипло говорит она.
- Уходите.
- И вы никому…
- Никому и никогда.
- Господин Мансфельд, я…
- Уходите. Прошу вас!
Она уходит, и я смотрю ей вслед - вслед женщине в бежевых брюках, бежевом свитере, с платком на голове, женщине с тонкой талией и широкими плечами, которые сейчас устало и бессильно опущены.
Иногда, но нечасто, я точно знаю, что происходит внутри другого человека или что делают люди, находящиеся далеко от меня. Такое бывает у меня редко. Но зато всегда соответствует тому, что есть.
Сейчас, в данный момент, я знаю абсолютно определенно, что глаза Верены Лорд, ее чудесные глаза наполняются слезами. Слезами - по кому?
За сосной разбитая дорога поворачивает. И женщина с иссиня-черными волосами исчезает за поворотом. Так пи разу и не обернувшись. На волне АФН играют сейчас "Бранденбургские Ворота" Дейва Брубека.
Там, где я остановился, достаточно места, чтобы развернуться. Три раза туда-сюда, и я развернул машину. Я возвращаюсь тем же путем, которым уже ехал, вниз к перекрестку по выбоинам, камням, колдобинам. Вот снова белый дом старой усадьбы там внизу, в долине, и снова дорожный указатель со странной надписью:
ЧЕЛОВЕКОЛЮБИВ. ОБЩЕСТВО
(АНГЕЛА ГОСПОДНЯ)
ДОМ ОТДЫХА
Все еще продолжают играть у зеленой колонки во дворе веселые дети. Я опускаю стекло со своей стороны и слышу крики:
- Брат Вальтер! Брат Вальтер!
- Сестра Клавдия! У нас убежал кролик! Человеколюбивое общество. Ангела господня. Дом отдыха.
Запах ландышей уже исчез, прошел, развеялся.
Диориссимо.
Верена Лорд.
Воскресенье 4 сентября 1960 года.
Так все началось…
10
Вот я снова на развилке дорог и встраиваюсь в вереницу машин, едущих наверх к интернату.
В автомобилях сидят взрослые и дети - большие и маленькие, мальчики и девочки. Машины в пыли, все они издалека - я вижу это по номерным знакам. Вена, Цюрих, Брюссель, Париж, Лиль, Гамбург. И, конечно, Франкфурт. Очень много из Франкфурта. Есть даже два американских автомобиля. Бесконечная череда машин медленно тянется в гору.
Веренины глаза. Я все еще вижу ее глаза. Теперь она уже дома. Интересно, успели ли мы? Или ее уже поджидал муж? Если так, то хватит ли у нее нервной энергии стоять на своем - той единственной лжи, которой надо держаться, коли уж начал лгать?
Делая все новые витки, дорога серпантином поднимается вверх. Вековые деревья подступают вплотную к обочине дороги. Я вижу потрескавшиеся стены и в отдалении развалины башни. Значит, здесь когда-то были укрепления?
Отвесные скалы по краям дороги становятся все выше. Надписи на щитах предупреждают:
ОСТОРОЖНО! КАМНЕПАД!
Становится по-настоящему темно. Я включаю фары. Передо мной появляется мигающая цепочка красных стоп-сигналов.
Жди меня. Я найду тебя даже в долине теней.
Кто это? Марлоу? Думаю - он. Почему это вдруг приходит мне на ум?
Wait for me. Is hall not fail to meet thee in the shadow vale.
Ее чудесные глаза.
And "The Brandenburg Gate".
Надписи на указателе:
ИНТЕРНАТ ДОКТОРА ФЛОРИАНА - К "МОРСКОЙ РОЗЕ"
ИНТЕРНАТ ДОКТОРА ФЛОРИАНА - К "РОДНИКАМ"
ИНТЕРНАТ ДОКТОРА ФЛОРИАНА - К "СТАРОМУ ОЧАГУ"
ИНТЕРНАТ ДОКТОРА ФЛОРИАНА - К ГЛАВНОМУ ЗДАНИЮ
Почему здесь везде написано "доктор"? Я думал, он профессор.
Дорога к главному зданию самая крутая. Я еду по ней вверх. Я знаю такого рода заведения. В Лугано, в Салеме и в Байройте все было так же. Шесть - восемь вилл стоят вокруг главного здания. Дома для девочек. Дома для мальчиков. Родители в запыленных машинах везут сейчас их сюда - выгружают, сдают, сбагривают своих чад. И уезжают восвояси. И так накануне занятий везде. Это мне давно знакомо. Только вот уже много лет, как я приезжаю один во все интернаты, где бы они ни находились.
Главное здание, наверно, когда-то было дворцом. Перед ним растет громадный каштан. Все окна темные. Ни единого человека, ни одного автомобиля. Конечно, сейчас все в "своих" домах. Идет борьба за комнаты и кровати. Кто с кем вместе будет спать в комнате? Где прошлогодние друзья? Есть ли новички, и кто они?
Горы чемоданов. Радиоприемники. Теннисные ракетки. Рюкзаки. Озабоченные матери. Отцы, поглядывающие на часы: сколько, мол, это все может продолжаться? Завтра утром в восемь мне надо быть в суде. Ну, поехали же, Труда! Всего хорошего, моя сладкая малышка, и будь умницей, обещай своей мамочке! Учись прилежно. Ты ведь знаешь, сколько стоит твоя учеба.
И много крика. Много смеха. Много слез…
Да, много чего происходит сейчас в виллах. Наверняка сейчас не попасть в туалеты, потому что в них заперлись маленькие дети и плачут там тайно, поскольку слез здесь не любят. Все это я знаю и могу себе представить. Я тоже запирался в первый раз. Мне было четырнадцать. И у меня не было еще машины и водительских прав. Это было в интернате недалеко от Бад Фибеля. Меня доставил туда Тэдди Бенке, наш пилот. Потому что и моей матери тоже нельзя появляться в Германии. И она значится в списке разыскиваемых и подлежит немедленному аресту. Тэдди поцеловал меня тогда. Можете себе представить?
- Это от твоей мамы, - сказал он. - Она просила поцеловать тебя. Я еще должен попросить тебя простить ее.
- Скажите ей, когда увидите, господин Бенке, что ей нечего прощать.
- Ладно, малыш. Я сегодня же лечу назад. И завтра навещу твою маму в санатории. Передать ли чего-нибудь твоему отцу?
- Да, пожалуйста, ему и тете Лиззи.
- Что?
- Что я желаю им сдохнуть! Обоим. Медленно и мучительно. Вы поняли, господин Бенке? Сдохнуть!
И я убежал и заперся в туалете. Вот сколько в нас ребячества, когда нам четырнадцать. К счастью, мы взрослеем.
Я выхожу из машины.
О своем прибытии я должен доложить в главном здании, было сказано в письме, которое они прислали нам в Люксембург. Доложить профессору Флориану. Он хочет со мной поговорить. Ничего, может подождать еще пару минут, великий педагог.
Я не запираю машину. Я потягиваюсь и разминаю ноги. Хороший воздух здесь, в горах. Удаляясь от машины, я иду вдоль фасада замка с балконами, кариатидами и нишами, в которых стоят высеченные из песчаника мужики с книгами в обнимку или с державой в руке и короной на голове. Все как обычно. Сами знаете.
Но что это?
Я оборачиваюсь. Кто-то хлопнул дверцей моей машины. Кто же? Проклятье - здесь так темно. В доме свет не горит, и я вижу лишь тень. Тень девчонки.
- Эй!
Девчонка пригибается. Она бежит прочь, развевается ее нижняя юбка. Вот и все, что я вижу.
- Стой!
Но она уже влетает в темный дом. Я спотыкаюсь, почти падаю, еле удерживаюсь на ногах и тоже подлетаю к дверям школы. Они открыты. В холле мрак. Ничего не видать дальше своего носа.
- Алло!
В ответ ни звука.
Что делать? Она где-то здесь спряталась. Но где? Мне этот дом незнаком. Я даже не знаю, где выключатель. Проклятье! Я налетел лбом на колонну.
Но где эта стерва? Снова натыкаюсь на что-то. На этот раз на скамью. Искать ее здесь бесполезно. Ну и что толку даже если я найду ее, любопытную козу?
А может быть, она что-то стащила?
Сквозь открытую входную дверь брезжит белесая темнота. Я снова выхожу наружу и открываю дверцу своей машины. Нет. На первый взгляд вроде бы все на месте. Однако на сей раз я запираю машину. "Береженого бог бережет", - говорю я себе.
11
Затем я еще некоторое время стою у входа в школу и жду. Жду, сам не знаю чего. Что снова появится эта девчонка? Идиот! Можешь ждать до бесконечности. Она здесь прекрасно ориентируется и давным-давно смылась через какую-нибудь другую дверь… Однако не пора ли в конце концов появиться и этому самому профессору Флориану? Или еще кому-нибудь. Что за странная шарашка здесь? Злой, как черт, снова вхожу в главное здание. В темном холле оглушительно гремят мои шаги.
Никак не могу найти свои спички. Ощупью продвигаюсь вдоль стены и замечаю, что холл - круглый, с лестницей, ведущей наверх, посередине. Когда-нибудь я наткнусь на выключатель или какую-нибудь дверь?
Ага, вот и дверь. Я нащупываю ручку и нажимаю ее вниз. Дверь открывается. В комнате, в которую я попал, опущены шторы. Под торшером у стола сидит маленький мальчик, играет с маленькими фигурками и поет: "Господин капитан, господин капитан, как делишки у вашей жены?.."
Помещение обставлено как жилая комната. Старинная мебель. Мягкий свет высвечивает мальчика и стол, на котором он играет.
- Здравствуйте, - говорю я.
В ответ ни звука. Мальчик продолжает играть и петь: "…И немыта она, и нечесана, и грязнее последней свиньи!"
Только сейчас я увидел, как мал он ростом. С метр сорок. Если встанет. И сидит он так, будто все время пытается достать коленями подбородок. И мне становится прямо-таки дурно, когда я вижу, что он вовсе ничего не пытается, а что просто весь его позвоночник искривлен - да еще как искривлен!
Голову он держит криво - левой щекой почти на плече. Можно сказать и так: левое плечо поднято к щеке. Этот светловолосый и бледнолицый малыш с сияюще-голубыми глазами весь невообразимо искривлен. Я получаю возможность разглядеть его лицо после того как во второй раз поздоровался. Он встрепенулся и поднял руки, защищая лицо. В его голубых глазах был откровенный страх.
Куда я попал? Что здесь такое? Сумасшедший дом?