В мечтах он видел Йошку рвущим публику в клочья инструменталистом, ибо ни у кого не встречал настолько теплого звучания кларнета, ясной фразировки, чистого ритма. Правда, местами малыш чуть сумбурен, но какие его годы! Деревянные – флейту, гобой – он осваивал с лету. Из медных мальчишке приглянулась валторна, но истинной страстью стала труба. Впрочем, играя на трубе, он слишком раздувал шею, чем доводил Криворота до белого каления: небесная доброта в маэстро уживалась с необузданной вспыльчивостью.
– Нет, вы видали индюка? – орал Криворот. – Раздул шею, значит, перекрыл горло. Дыши, сукин сын, или я задушу тебя собственными руками, как Отелло Дездемону!
К назначенному часу пространство перед эстрадой заполнялось публикой. Жены булочника, извозчика, мясника и грузчика, чинные толстосумы и разные охламоны, а также представители высшего сословия – письмоводитель с тросточкой, городничий штабс-капитан Леонард Иванович Готфрид, бургомистр, коллежский асессор, слегка выпивший уездный казначей, титулярный советник, словом, все, кого мой прадед Филя обеспечивал кухонной утварью, рассаживались перед эстрадой. Даже сам секретарь городского старосты Елеазар Вениаминович Блиодухо, теплыми вечерами выгуливая почтенную супругу Евну Иоселевну Шапиру, пристраивался посерединке на первом ряду.
– Помню, мы потешались над мучником Нахманом, великаном с длинными седыми усами и шевелюрой, будто обсыпанной мукой, – рассказывал мне Ботик. – Его жена Геня вечно канителится, а после мечется в проходе – ищет Нахмана. Тот ей: "Геня, вот он я, ты ослепла?" "Даже если я ослепла, Нахман, – отвечала бойкая Геня, – я найду тебя по запаху чеснока!"
Шум, гам, смех, завязывалась оживленная беседа о всякой всячине, о делах в синагоге, о мировых вопросах, ну и – разумеется – о войне. В Европе грянула война, такие новости в Витебске разносятся со скоростью света.
– Какой-то Гаврила Принцип, боснийский серб (слава богу, не еврей!) убил австрийского герцога Франца Фердинанда!
– Берите выше! Он был не герцог, а эрцгерцог!
– Так тем более! Вильгельм сразу намекнул австриякам: будете устраивать заваруху – мы вас поддержим.
– Какая-то Сербия! Что за важность!
– Только бы не подожгли Россию и нас вместе с нею!
– Упаси господь!
– Уж твою-то мясную лавочку, Мовша, вряд ли кайзер не приметит!
Все вокруг испускало густой оранжевый свет – и солнечный закат, и листья, и вода, и липы, и серые облака. А когда Иона подносил к губам кларнет, появлялась Асенька. Она садилась на край отдаленной скамейки или стояла, прислонившись к стволу, чувствуя спиной его шершавую поверхность, изредка поглядывая на Иону влюбленными глазами.
Ботик точно не помнил, что такого играл тогда его приятель, какой-то паштет из еврейских песенок, но всем казалось, не только Асеньке, у них крылья вырастают и они кружат в воздухе вольными птицами.
Там еще был смешной аккомпаниатор – слепой аккордеонист Миха Трещалов, ему поставили стул в шести шагах, Миха отсчитал шесть шагов, да не рассчитал и сел мимо стула. Это очень позабавило публику. А он парень озорной, веселый, как пошел наяривать "Уральскую плясовую".
– Хоть вы и евреи, – кричит, – а все равно не удержитесь – кинетесь в пляс!
Третий – балалаечник Ури. У этого был конек – "Рапсодия" Листа. Когда Уриэль исполнял ее на балалайке, плакали даже темные личности без определенных занятий.
А уж к разогретой публике при полном аншлаге являлся в сиянье славы непревзойденный Биньомин Криворот в благородно поношенном фраке, более или менее белой манишке с бабочкой и видавшей как упоительные, так и безотрадные виды черной широкополой шляпе. Сам этот молчаливый выход маэстро уже звучал музыкой в ушах благодарных посетителей Городского сада.
Как Биньомин царил на сцене с саксофоном в бледных чутких руках с голубыми прожилками, кумир Витебска, слегка покачиваясь в такт пронзительной, печальной, потусторонней увертюре той самой трубы, которую с неслыханной щедростью презентовал Йошке Блюмкину, за что Йошка обязан ему по гроб жизни!
Что ж, мальчик дул в нее безоглядно, самозабвенно, стараясь не напрягать шею и создавая атмосферу глубокой меланхолии. Звук медной трубы, приглушенной сурдинкой, медленно затухал… Вдруг – бах-ба-бах! – резкий взрыв – громогласные фанфары, производимые Ури на балалайке и Михой Трещаловым на аккордеоне.
А из этой какофонии в недрах ракушки рождался и нарастал невыразимо прекрасный звук тенор-саксофона – грустный и величественный, устремленный ввысь, в таинственную бесконечность.
– К тому же Биньомин чарующе пел, – говорил мне Ботик. – Особенно одну песню я никогда не забуду, он распевал ее сипловатым голосом на идише, но лет пятнадцать спустя мне посчастливилось услышать то же самое в Нью-Йорке на Манхэттене – от черного немого музыканта на углу 44-й, тот играл на покоцанной золоченой трубе. Я спросил, как его зовут, но он только улыбнулся белыми зубами. Если б я смог, я тебе напел, и ты сразу бы ее узнала:
Целуй меня быстрей, пока мы что-то чувствуем,
Обними меня крепче и не отпускай.
Ведь неизвестно, что будет завтра.
Любовь может улететь, оставив только боль.
Целуй меня быстрей, ведь я так тебя люблю!
Вот фотоальбом, распавшийся на отдельные листы из плотной черной бумаги, бумага тает, кусочки ее осыпают стол, как черный пепел, такая эта бумага старая. Да и сама жизнь Ботика распадается на отдельные эпизоды, никак их не связать воедино.
История гласит, что наш Ботик в своих зарубежных командировках торговал пушниной и текстилем, а также промышлял закупками оборудования для советских фабрик. Вероятно, он оставался при службе, никто не отобрал его парабеллум, красная корочка лежала в шкатулке на бюро. Но Советской Республике позарез нужны были краны, машины, станки, начиналась эпоха индустриализации. И нашего Ботика партия призвала на это архиважное дело, скорей всего, совершенно секретное, поэтому о его пребывании в Соединенных Штатах история умалчивает.
Все-таки уму непостижимо – как жокей и конный акробат, потом – чоновец, воевавший с прибайкальскими кулаками-партизанами, в одночасье сделался элегантным джентльменом в длинном твидовом пальто, высокой шляпе с подхватом и в начищенных штиблетах. Что ж, если ты начал цирковым, то в дальнейшем сможешь обернуться хоть папой римским!
Даже Блюмкин узнал друга не сразу, когда Боря спокойно и неторопливо приблизился к нему, будто бы просто попросить автограф у артиста, хотя в душе творилось чёрт-те что! В зале гвалт стоял – страшный, рассказывал потом Ботик, и какой-то старикашечка сухонький, пейсатый, в длиннополом кафтане, эмигрант, видимо, из наших мест, словно почуял земляка и все кричал мне в самое ухо:
– Слушайте, это поразительно: еврейчик – и так спелся с этими ниггерами!
Любимая женщина Блюмкина, Дот Сламин Белл, руководитель военного духового оркестра, тоже чернокожая, мэйдэлэ Иона звал свою любимую женщину, Ботик ее не видел, но можно себе представить!
И хотя в оркестре знойной Сламин Белл бряцали сплошь молодцеватые бравые парни, готовые ради улыбки Дороти перевернуть мир, она очертя голову влюбилась в Иону. Ступив на американский континент, он несколько месяцев трубил с этими вояками, сводя с ума дирижера. Ей нравилось, что, в отличие от ее файтеров, Джеймс играл на трубе так же плавно и грациозно, как на скрипке.
Годы в Америке оставили в альбоме лишь зеленоватую открытку с изображением Ниагарского водопада и триумфальный Борин портрет, мы называем его: "Эмпайр-Стейт-Билдинг на фоне Ботика".
Зато оба путешествия на пароходах в Америку и обратно запечатлены обширно и обстоятельно. Особенно возвращение домой на борту сверкающей трансатлантической "Европы", награжденной в 1930 году Голубой лентой за самый быстрый переход "пруда" (27,6 узла в час!).
На одной из фотографий черного альбома интернациональная компания пассажиров "Европы" дружно сдвинула кружки пива. Под потолком заполаскивают гирлянды бело-голубых баварских флажков, у плаката с черным козлом и надписью "Munchener Bockbier" стоят Ботик с Ангелиной, на ней плоская сине-желтая шапочка с козырьком. Дети уже спят, а взрослые празднуют Октоберфест.
Путь они держали в Москву, захватив с собой из Америки ни много ни мало автомобиль "Форд", холодильник, чемодан одежды, складную елку и много чего по мелочи, накопили добра. Среди их бесценного багажа царила радиола, и, видит бог, она заслужила, чтобы мы рассказали вкратце ее удивительную биографию.
Возможно, это был первый многоканальный приемник в Советском Союзе. И для Америки, скорей всего, он был тоже редкостью. А главное, это непостижимое устройство венчал граммофон. Над радиолой приподнималась коричневая столешница, похожая на крышку рояля, и в углублении, выстеленном черным бархатом, словно жемчужина в темной раковине, таился проигрыватель. Там же имелось место для пластинок. Ты их выстраивал в определенном порядке, и они автоматически друг за другом по мере проигрывания ложились на вертушку. Да еще сами переворачивались с боку на бок без всякого человеческого вмешательства! Конечно, это было для всех в диковинку.
По субботам к ним гости приходили, усаживались за стол, потом начинались танцы. Боря поднабрался там, за границей: танго, шимми, тустеп и прочее, но коньком у него был медленный фокстрот – все просто заходились от восторга, когда он двигался с какой-нибудь нескладной тетушкой по комнате скользящим длинным шагом.
Утром двадцать второго июня 1941 года Ботик слушал немецкую волну, угрюмо ходил из угла в угол.
– Сейчас вы такое услышите! – он повторял. – Сейчас вы такое услышите…
– Что? Что?!! – спрашивала его Асенька.
Ближе к полудню Молотов объявил о войне.
– И мы почему-то пошли на станцию, – рассказывала потом Ася. – Магазин был закрыт, на двери висел замок, а под замком сидел мужчина и твердил как заклинание: "черняшка" сделает все, "черняшка" спасет всех…
Многие годы радиола прекрасно работала, за исключением пяти военных лет, когда из нее вынули механизм, Гера точно не помнил, что там было, в общем, всё из нее вынули и отвезли в Мытищи, чтобы не слушали разные провокационные сообщения вражеских голосов, снижающих наш боевой советский дух. А через пять лет с грехом пополам отдали.
И снова на волне Вены звучал Штраус, музыка делала неразделимым тебя с темнотой неба и шумом сосен за окном. Но если с ней что-то случалось, то очень трудно было найти мастера, никто не разбирался в ее устройстве. Пока Ботику не порекомендовали одного молодого человека, Всеволод его звали, он жил в маленьком домике на станции Валентиновка, в скромной семье. ("Мы-то были пижоны…" – Гера добавлял.) Сева приходил, чинил их заморскую радиолу и всегда отказывался от денег за ремонт. Он так и сказал им: "Больше чтобы не возникал разговор о деньгах, но всегда меня зовите, если что!" Он просто получал удовольствие от соприкосновения с этим инопланетным аппаратом.
После войны Сева окончил авиационный институт и стал крупнейшим специалистом по космическим двигателям и гидромеханике планетных атмосфер, лауреатом Ленинской и Государственных премий, заместителем главного конструктора ОКБ Королева – академик Авдуевский Всеволод Сергеевич, может, кто-то слышал…
– Вот мы всегда очень удивлялись, – говорит Гера, – как он – придет и все починит…
Отмотав срок в Сольвычегодске, Макар был освобожден от надзора полиции и по "проходному свидетельству" на пароходе отправлен в Вологду в распоряжение вологодского уездного воинского начальника. Поскольку прямого пароходного сообщения между Сольвычегодском и Вологдой не существовало, сперва надо было добраться до Котласа.
Между Сольвычегодском и Котласом два раза в день курсировал пароход, в тетрадке у Макара не сказано, во сколько именно. Зато есть подробности движения парохода "Котлас – Вологда".
"В 00:00 из Котласа, – записывает Макар простым карандашом, – 6 раз в неделю (кроме ночи со среды на четверг) – рейс на Вологду с заходом в Великий Устюг и Тотьму (имена городов подчеркнуты). Всего до Вологды – 2,5 суток".
Неясно, какая у него шевельнулась извилина, когда он подчеркивал эти городки. Не вознамерился ли Макар сбежать, причалив к одной из пристаней? Хотя в "проходном свидетельстве" ясно сказано: Стожаров не имеет права отклоняться от указанного ему маршрута и по сему свидетельству не может проживать нигде, кроме г. Вологды, а по приезде в этот город обязан не позднее 24 часов со времени своего приезда лично представить "проходное свидетельство" полиции.
Дальше запись в тетрадке Макара такая: "Ноч. из Вологды в Москву – поезд № 5 в 1 ч.17 мин. В Москве – 19 ч. 55 мин.".
Следующий по хронологии документ – копия письма Стожарова из Тулы, приложенная к документам жандармского управления:
"Дорогой Володя. Хотя ты и обиделся, что я, уезжая, не зашел к тебе, но беру небеса в свидетели, не имел никакой "сифилитической" возможности, так выражался один присяжный заседатель в своей речи во время суда, желая сказать, по-видимому, "физической". Не знаю, понравилось бы тебе, если б я привел, сам того не подозревая, к твоей хибарке "хвоста". Помнишь, когда мы шли и ты говорил про любовь свою около Курского, то обратил внимание на одного человечишка, говоря: прицепился. Ты угадал. Я его видал около своего дома два раза.
Бездельничаю, читать нечего, "Правды" не вижу. Выходит тут "Тульская молва", но пустая газета.
Привет всем знакомым, крепко жму руку. Макар Стожаров".
Копия заверена:
"С подлинным верно.
Отдельного корпуса жандармов
ротмистр Колоколов.
17 июля 1914 г.".
Письмо было перехвачено на почте. Макара арестовали, возвратили в Вологду, забрили макушку, в скотовозе отправили в Рыбинск, в Гороховский полк, куда его сдали поднадзорным солдатом в дисциплинарную пятую роту, и, поминай как звали, в Восточную Пруссию на передовые начавшейся Мировой войны.
Прибыв на место дислокации, Макар немедленно двинул в наступление в составе Второй русской армии Северо-Западного фронта: от Ковно шла Неманская армия под командованием генерала Ренненкампфа, а из междуречья Нарева и Вислы – Наревская армия, в том числе пехотный полк с политссыльным запевалой из пятой дисциплинарной роты Стожаровым под командованием генерала Самсонова.
Самого генерала Макар не видел, поговаривали, что старикан еще гусаром в Турецкую шашкой махал. У рядового Стожарова был свой командир – штабс-капитан Семечкин, злой как пес, гнал солдат вперед, пугая тараканьими усами.
По плану, о котором Стожарову, разумеется, никто не докладывал, Наревская армия должна была с юга зайти в тыл врага, отступавшего под натиском Ренненкампфа Пал Карлыча, отрезать германцев от Вислы и, взяв в клещи, молотом по наковальне прихлопнуть у Мазурских озер.
Собственно, все к тому и шло, если бы командующий фронтом не дал маху – сразу после провала операции его сместили как патологически непригодного воеводу, сбрендившего в разгар кампании. Им овладела навязчивая идея, что немцы без боя оставят Пруссию, а русские не успеют всыпать им в хвост и в гриву. Поэтому недолго думая он притормозил Ренненкампфа, зато Самсонова погнал на север во весь опор. Тот в свою очередь подстегивал командиров корпусов, а уж комкоры понукали солдат, которые сутками тащились по жаре, выбиваясь из сил, без привалов, без хлеба, без снарядов, все дальше отрываясь от тыла, пока эта связь не оборвалась. Ладно, хотя бы перед наступлением их накормили гороховой похлебкой и напоили черным чаем с сахаром.
Впереди Второй армии тоже ничего не светило: Германия подготовилась к вторжению. Съестные припасы вывезены до последней крошки, в городке Нейденбурге, который вообще-то приглянулся Макару, немцы, отступая, пустили "красного петуха". Вместе с другими "штрафниками" Стожаров сутки тушил горевшие магазины и продовольственные склады, за что Семечкин пообещал, если кто-то из них останется в живых, представить героев к награде.
К тому же в день, когда наш Макар пересек южную границу Восточной Пруссии – двадцать первого августа 1914 года, – произошло солнечное затмение, о чем рядовых и унтер-офицеров заблаговременно предупреждали, детально разъясняя суть этого космического явления. (Что интересно, лунная тень прошла по местам всех грядущих боев Первой мировой войны!) Но солдаты посчитали это дурным предзнаменованием.
Макара не пугали суеверия, в Лиге самообразования ему особенно были по душе доклады о космосе, о вечности, о возможности достижения других планет и о бессмертии. В "личном деле" под номером 641 в графе "Если имеете желание учиться, то чему именно: (грамоте, наукам, искусствам, ремеслам)?" Стожаров ответил: "Математике".
Жажда знаний его была неутолима.
В массе своей пролетарии мигом начинали клевать носом, когда темой бесед становились воскрешение и другие тайны бытия и небытия. А Макар – нет, его мучительно волновал вопрос: неужели Вселенная умрет, и всё, что останется, – это холодное пространство? И когда это будет? Еще не скоро? Или в любой момент? Так что он поднял с земли закопченное стекло, их много валялось вокруг после пожарищ, и с интересом наблюдал за лунным диском, наплывающим на солнце, пока не заполыхало огненное кольцо короны и на всю Наревскую армию, как коршун, пала тень.
Макар, конечно, понятия не имел, в какую угодил передрягу. Нет, он подозревал: ничем хорошим это не кончится, но не до такой же степени! Откуда было знать, что его вот-вот закрутит в водовороте одной из самых безнадежных военных затей времен и народов. Он топал и топал, по щиколотку увязая в песке, весь красный, вспотевший, с берданкой, в накинутых на спину мешке и палатке. Стожаров шел сам, и других подбадривал, и, как всегда, верил в свою счастливую звезду.
После короткой схватки у деревень Орлау и Франкенау севернее Нейденбурга передовые части Самсонова под изрешеченным Георгиевским знаменем аж 1812 года победоносно отбросили германский корпус. Если чуть подробней, там было форменное светопреставление; пока-то враг бежал, бросая орудия, а русские преследовали его без передышки, оставив на поле боя две тысячи павших.
Потом как-то все пошло не так, зарядили дожди, дороги под ногами превратились в болото, деревни опустели, в подвалах – ни клубня картошки, все, что могло, сгорело, дохлый скот кругом, вонь стоит, антисанитария.
Вымокшие, голодные, полуживые от усталости, который день не снимавшие сапог, подгоняемые генералами, скользили по грязи солдаты – тянулись за немцами по Восточной Пруссии в надежде на победу, а на самом деле шли на погибель. И с ними дед мой, Макар Стожаров, шагал с закрытыми глазами, попевал "соловья-пташечку", чтобы не заснуть на ходу, – в самой сердцевине Истории, испытывая ее на себе, не постигая смысла, не ведая сюжета, он только знал о своей сущности, о своей конечности.
В нестройной их толпе, далеко растянувшись, лошади тащили возы с поклажей, ружьями, пушками, и этот поток растворялся в тумане, конца-края ему было не видать.
К ночи после короткой перестрелки рота Макара заняла лесок на взгорочке, наспех окопались, съели последние крошки, что нашли на дне мешка. Рядом с Макаром рыл окоп молодой Тимофей Скворцов, призванный из Волынской губернии. "Несознательный крестьянский элемент", – называл Макар Тимофея прямо в ясные голубые глаза.
А тот ему отвечал:
– Вот ты рабочий из города, из самой Москвы, я тебя не очень разумею, но уважаю, Макар Макарыч.
По отчеству звал, хотя и были они одногодки.