О последних делах ничего не пишу, увидимся – поговорим. Одно должен сказать, что в оценке определенного лица (о котором мы когда-то немного спорили…) я стал ближе к тебе. Одно дело, когда он был "в руках" и твердых, другое теперь. Ну, черт с ними, тем хуже для них.
Буду ждать ответа, крепко жму руку,
твой Дм. Ульянов.
P.S. Надеюсь, режим будет не такой уж жесткий, чтобы мы не могли разок-другой повидаться в Пятигорске и сыграть с тобой в шахматы. А может, и не вредно взять ружье? Н.Ив., вероятно, взял. Так отвечай!"
"Дорогой товарищ!
Хочу попросить вас еще раз сделать все возможное, чтобы Дм. Ильич мог поправиться. Последите, чтобы он выполнял предписания, брал ванны и пр. И не возите его на машинах, которые слетают под откос (у меня до сих пор лицо в норму не пришло). Думаю, что и прочее (вы понимаете, о чем я) ему будет вредно, потому что сердце у него в плохом состоянии. Об этом письме ему не говорите, а если когда-нибудь черканете мне, как он там живет, буду благодарна.
С т. приветом – Мария Ульянова".
Греза об автомобиле родилась у Ботика в Европе. Ах, какие на экране синематографа проносились "Паккарды" с откидным верхом, в одних сидели полицейские, в других гангстеры, между ними велась ожесточенная перестрелка. И он загорелся стать обладателем автомобиля, именно американского.
"Паккард" был ему не по карману, "кадиллак", "линкольн", "крайслер" – и думать нечего, а вот одна из первых моделей "форда" – это как раз то, что надо, решил Боря. Машины в Москве вообще были редкостью, тем более заграничные, по улицам время от времени проезжали только наши "эмки". Настоящий американский "Форд" выглядел не то что свидетельством благополучия и процветания, но – символом роскошной жизни.
Когда мы садились в машину, говорил Гера, нас окружала толпа народа, стоило притормозить – все заглядывали в окна: кто это там сидит? Издалека завидев нас, люди обмирали, вытаращив глаза, и если ты хочешь знать, о ком поется в песне "На Дерибасовской открылася пивная", где – он шил костюмы элегантней, чем у лорда, и возвращался на машине марки Форда… – так это про нашего Ботика. Забраться в "Форд" и покатить на дачу в Малаховку – о, это предел мечтаний!
Воображение рисует роскошный музейный экземпляр: высокая посадка, вытянутый капот в форме пятигранной призмы с плоским верхом, жалюзи на боковинах капота – есть или нет в этом доля истины, при любом раскладе, ни у кого в Москве тогда не было таких машин, разве что в Гараже Особого Назначения.
К весне Ботик с семьей перебрались на Каляевскую, в дом Внешторга, поразивший их своим торжественным убранством. На выступах последних этажей угрожающе нависали над Москвой гигантские изваяния рабочих и колхозниц, прохожие с опаской поглядывали наверх, пока этих колоссов не демонтировали, удовольствовавшись узорами из шахтеров, гармонистов, монтажников, красноармейцев и девушек с веслами.
Садовая тогда была вдвое у€же, хотя сады уже срубили. По Оружейному переулку грохотали трамваи, со скрежетом разворачиваясь у них под окнами. На углу Каляевской и Садовой из молочного магазина, облицованного сахарным мрамором снаружи и внутри, Ангелина приносила молоко для своей milch-шнетцле.
В августе Боря по делам Амторга опять уехал в Штаты уже через Шербург, а не Бремен. Мальчики остались в Москве с Ангелиной и в сентябре пошли в школу. Отдельная трехкомнатная квартира, обставленная типовой мебелью: комод пузатый с массивными ручками, с тяжелыми крепкими ящиками, диван, стол, буфет, похожий на гостиницу "Москва", портрет Ленина в золоченой гипсовой рамке и самаркандский ковер, все это богатство им не принадлежало.
Кто-то убывал в командировку, и на это место въезжали другие сотрудники министерства, вернувшиеся из-за границы. Они празднично вселялись и бесшумно выезжали, а то вдруг исчезали. Ночью, скорее под утро, в замерший двор на Каляевской подкатывала машина, и, кто не спал – провожали взглядом из темных окон высокие фигуры, которые скрывались в одном из подъездов.
Если "воронок" появлялся днем или вечером, говорил Гера, мы, дети, выбегали смотреть – кого повели на этот раз.
– Stehen Sie hier nicht so herum und sehen sich das Unglück anderer an! – сердилась Ангелина, откуда-то она уже знала, что это не вина, а беда. – Bleibt zu Hause und macht eure Hausaufgaben, сидите дома, делайте уроки!
– Мы сделали, – они отвечали, пользуясь тем, что она не может проверить.
Оба хорошо учились, и с этим не было проблем.
– Тогда я буду учить вас штопать, – решила Ангелина.
Она давала Герману с Валечкой пару дырявых носков, и братья склоняли над ними остриженные головы. Гера и сейчас отлично штопает. Он штопает на лампочке. Берет лампочку в руку, и она загорается от его руки. Не ярко, но достаточно, чтобы видно было, что штопаешь. Так он штопает, штопает, устает, лампочка гаснет, а он уже всё как раз заштопал.
Ботик и Яр сошли с пригородной электрички на станции Хотьково. Их встретил Гриша и повел по улице Калинина, минуя переулки Чапаева, Фрунзе, Щорса, Лазо, Островского – до улицы Дальняя. Там, где Дальняя соединялась с улицей Буденного (о, хороший знак! Приветствуем, Семен Михалыч… – подумал Ботик), в тупике, на самой окраине отдельно стоял неприметный панельный дом, одноэтажный, с кровлей из шифера.
На двери была табличка "НИИ Цитологии и органических веществ АН СССР. Лаборатория криобиологии". Возле крепко сколоченного деревянного крыльца качались на ветру золотые шары.
Гриша позвонил, дверь тут же отворилась, и на пороге показался Лозино-Лозинский, загорелый, со шкиперской бородкой и в очках, сразу видно, профессор, подумал Ярик.
Аркадий Яковлевич провел гостей в дом, согнал кота со стула и усадил на него Ботика. Боря окинул взглядом комнату – микроскопы, мензурки, колбы, столетник и герань на подоконнике, – вздохнул и начал свой рассказ.
– Дело весьма деликатное, – сказал Ботик. – У меня заболел друг, дорогой мне человек, товарищ детства. Жизнь надолго нас разлучила, революция, Гражданская война, годы и годы скитаний, оба прошли огонь, воду и медные трубы, – Боря улыбнулся, – кстати, о медных трубах, он – музыкант.
– Великий музыкант, – с жаром добавил Ярик, – трубач и кларнетист – Иона Блюмкин, может быть, вы слышали? Им восхищался в Америке сам Луи Армстронг!
– Но не это главное, – сказал Ботик. – Он Человек, понимаете? Представитель опаленного поколения, переживший многие беды, и все же – в условиях тяжких времен – сохранивший чистоту души, бодрый дух и любовь к жизни…
Из окна чуть поодаль виднелся то ли гараж, то ли ангар с круглой крышей, покрытой оцинкованной жестью, сиявшей на солнце. Ботик зажмурился.
– Вы вместе воевали? – спросил Аркадий Яковлевич, растроганный стариковской дружбой.
– Нет, – сказал Ботик. – Я готов поведать вам его судьбу, но, сколько бы мы ни сказали, – будет слишком мало для Ионы Блюмкина. Важно одно: как его ни месило время, этот человек никогда не принадлежал к тем, кто увеличивает мировой хаос вместо того, чтобы уменьшать его.
Ярик с гордостью посмотрел на деда, который своими душевными свойствами, приятной наружностью и разумными речами заслуженно пользовался благоговейной любовью всей родни.
– Должно быть, вы догадались, что нас привело к вам, уважаемый профессор, – достойно произнес Ботик. – Клянусь, мне бы и в голову это никогда не пришло, если бы не Гриша. Он нам такого порассказал, вот мы и подумали – вдруг вы и правда обнаружили лазейку? Открыли щелочку в будущее, куда можно ускользнуть от неумолимой смерти?
– Польщен вашим доверием, Борис Филаретович, – сердечно ответил Лозино-Лозинский, сделав знак Григорию поставить чайник. – Надеюсь, оно еще больше укрепится, если вы узнаете, что в своем завещании я прошу подвергнуть криоконсервации меня лично. Замораживание человека стало бы грандиозным шагом в развитии крионики, не меньшим, чем полет человека в космос! Алексей Валерианович Гранатов, мой учитель, всю жизнь шел к тому, чтобы в любом уголке Советского Союза можно было бы своевременно и без потерь физиологических функций замораживать безнадежно больных людей, отправляя их в будущее.
– Значит, Иона станет первым? – с волнением спросил Ботик.
Разумеется, его обуревали сомнения, не авантюра ли это безумного мечтателя? Хотел бы он сам быть замороженным и отправленным в какое-то неведомое будущее? И когда оно наступит? И что за жизнь будет тогда? И почему – если все так заманчиво, ни один не отважился в нашей советской стране пуститься в это обнадеживающее путешествие? Только за рубежом…
– А вы знаете, он же хотел заморозить Ленина! – вдруг сказал профессор, будто отвечая на вопросы, роившиеся в Бориной голове. – Алексей Валерианович верил: недалеко то время, когда будет возможно вылечить мозг Владимира Ильича, возродить его к деятельности на благо человечества. Вы, Борис Филаретович, рассудительный человек, так ответьте, что лучше: смерть и тлен или все-таки надежда, что ты будешь дальше руководить страной и способствовать ее процветанию?
– Некоторые считают, – мягко заметил Ботик, – что дело это, может быть, перспективное, но не совсем респектабельное…
– Ах, нереспектабельное! – покачал головой профессор. – А то, что теперь открыто для обозрения, – лучше? – спросил он, понизив голос. – Строго между нами, Борис Филаретович, думаю, ваш внук понимает, что это приватная беседа? Никакого тела Ленина там нет, я как специалист вам говорю: сохранилось порядка десяти процентов, все остальное давно заменено. А тут бы целехонький Ильич лежал в дьюаре и чуть ли не дышал! В тумане, в парах жидкого азота. Это было бы захватывающее зрелище. Великий вождь и учитель – на пути в светлое будущее, о котором он так мечтал!
– Вы мне это не рассказывали, – удивленно сказал Заровный.
– Мало кто слышал об этом, – сказал Аркадий Яковлевич, – но если бы Гранатову позволили заморозить Ильича, ваш Блюмкин присоединился бы к Ленину. …Вот здесь, да какой – здесь! В огромном Институте крионики, где-нибудь в Иркутске или в Новосибирске, выстроились бы ряды серебряных дьюаров, во главе которых высился бы платиновый дьюар Ильича, – такие виделись Гранатову перспективы. Но это время придет. Оно уже приходит…
На Рождество Ангелина доставала из-за комода складную картонную ель, и они ее наряжали – тайком: это считалось буржуазной затеей и запрещалось, как поповский пережиток. Только с тридцать шестого года разрешили ставить елку, если, конечно, празднуешь советский Новый год, а не устарелое Рождество. Об этом официально объявили в газете "Правда".
Ангелина "Правду" не читала, так что ужасно перепугалась, услышав стук в дверь, когда в рождественский вечер (Пресвятая Дева Мария, еще и по католическому календарю!) они уселись за праздничный стол, елка наряжена, под елкой подарки, включили радиолу, поставили пластинку – Энрико Карузо или Беньямино Джильи. (Даже такие у нас были запрещенные певцы, как Петр Лещенко и Вадим Козин, об этом не стоит, наверно, писать, Гера добавляет осторожно.)
Полная безрадостных предчувствий, Ангелина отправилась встречать незваного гостя, подозревая, что явился участковый и теперь начнется канитель из-за ее картонной ели, кто-то мог заметить цветные огоньки в окне и сообщить милиционеру.
На пороге стояли двое мужчин в штатском. Один предъявил красную книжицу:
– Здесь проживает Ангелина Беккер?
– Да. Это я, – ответила она.
– Ваши документы? Вы являетесь гражданкой Германии, так? Вот вам предписание вернуться в Германию. Борис Филаретович в курсе. Он ведь вам не муж? Вы у него работаете по дому, следите за хозяйством…
– …А дети? – спросила она, обомлев.
– Что – дети? Дети – граждане СССР, в нашей стране о детях заботятся как нигде в мире, можете не волноваться, они без присмотра не останутся. Вам две недели на сборы. Явитесь в управление, получите все бумаги, паспорт и билет до Берлина…
Синий сумрак заливал комнату, Ангелина молча сидела на стуле, смотрела на окна соседних домов, не понимая, как можно вдруг собраться, оставить ребят и уехать в Германию.
Вдруг зазвонил телефон. Боря знал: Ангелина, конечно, празднует Рождество, и заволновался, решил позвонить.
– Ни в коем случае! – сказал он. – Никуда не ходи, жди меня, я скоро приеду!
Иона провожал Ботика, чувствуя, что эта разлука будет такая же долгая, а может, и вечная. Друзья обнялись на прощанье.
– Хочу домой, – сказал Блюмкин. – Нет сил, как хочу домой, к своим, в Витебск.
– Не дури, – твердо сказал Ботик.
– Знаешь, – Иона будто не слышал, он разговаривал сам с собой, и мысли его витали далеко отсюда, – когда я вспоминаю папу, я чувствую запах сосновой древесины и вижу, будто стою на его пороге, как легко он и ловко орудует стамеской…
– Иона! – звал друга Ботик. – Послушай!..
– Хочу поехать с тобой, – твердил Иона, – а что? Поехали бы вместе в Витебск. Мои ждут меня, мама все глаза проглядела, какой бы я им сыграл джаз, собрал бы оркестр, устроил гастроли по всем городам!
– Это неблагоразумно, – сказал Боря.
Однако никто из смертных не бывает всякий час благоразумен, любил говаривать скрипичный мастер Феррони, оправдывая маленького Зюсика в глазах разгневанного Шломы. – Nemo mortalium omnibus horis sapit…
Незабываемыми были гастроли в солнечном Магадане, в северных колымских краях, на приисках и рудниках Чай-Урьинской долины – в метель, по колено в сугробе в легоньком пальто, замотанный ветошью, словно заблудший ангел, Иона трубил бредущим с лопатами и кирками по этой ничейной земле бытия блюз "На всю оставшуюся ночь", которым провожала его на пристани Дот Сламин Белл со своим духовым оркестром, пока пароход не скрылся в тумане. И с удивлением обнаруживал, что любое танго, блюз и фокстрот, при острой необходимости, плавно превращается в марш.
Кажется невероятным, как только Стожаров успевал записывать превратности судьбы, суровые будни войн и революций, обстоятельства бурь, кораблекрушений, авиа- и автомобильных катастроф, когда невзгоды, потери и нужды швыряли его, словно бочку в бушующем море. Нет, у него все занесено в блокнотик, на лист календаря, помечено на обороте прокламации – почерком беглым, ветвистым, корявым, кучерявым, убористым, в зависимости от степени тяжести передряги, и помещено в тетрадочку, разбухшую от вложенных листков.
"Октябрь 1925 г. Агит-облёт по станицам на самолете Добролета "Моссовет". Вылетев из Армавира, кружили над Каменным Бродом. Жирный туман поднимался к небу. Летели на восток в село Благодарное. В такой глухой угол, где даже паровоз никогда не гудел, сквозь тучи прорвался самолет, затрещал пропеллер! Пение "Интернационала", приветственные речи, пробные полеты… Так же в Голодаевке, в Медведовской, Каменнобродской. Теперь нас ждут александровцы! Внизу знамена и тысячи точек… Мы плавно спускаемся, мчимся по буграм степи, вдруг треск, пропеллер в землю, хвост в небо, удар – и нас подбросило головой в потолок. Снесло шасси, лопнул лонжерон. Руководитель перелета Дальский с синяками под глазом и на лбу, корреспондент Мержанов с ушибом головы, у меня – ничего! Выступил с речью о наступившей эре воздушного флота, аэрофикации всей страны: "Трудовой народ, строй свой воздушный флот!" Село решило пятьсот рублей отдать Добролету!"
И прилагается инструкция:
"…После взлета необходимо следить за колесами и, если колесо останется на земле или оторвется в воздухе, нужно поставить в известность об этом летчика…"
Одержимый правдой, шел Макар по разоренным аулам Карачая, Черкесии, Кабарды, тщательно регистрируя на клочках, что отдельные работники и советы пускаются в военные походы за провизией под флагом интенсификации хлебозаготовок, за день проводят сплошную коллективизацию аулов, обирая не только середняков и кулаков, но и бедняков обдирают как белку, чтобы карьеру себе на этом нажить и орден получить. "Непредсказуемость боевых действий отрядов продовольственной армии, – пишет Стожаров, – рисует советскую власть на Северном Кавказе в облике прожорливой египетской саранчи".
– Папка думал, его в порошок сотрут, – говорила Стеша, – доносы на него летели в Москву, сыпались выговоры: "вождизм", "идеологические промахи", "утеря классовой бдительности", "дешевые заигрывания с несознательной частью молодежи", "пьянство и порочащие связи" – это когда он бросил маму и женился на Иларии (кроме "нэпмановки", Панечка звала соперницу "белой генеральшей").
Но, как десница божия, спасла его от падения в бездну статья отца народов в газете "Правда" второго марта 1930 года "О перегибах". Стожарова убрали с поста секретаря Северо-Кавказского края, обвинив его в "космополитизме", который заключался в том, что слишком много внимания он уделял своим цыганам. А тут еще немцы из колонии Гнаденбург, он же колхоз имени Карла Маркса!
Написали ему в Северо-Кавказский краевой исполком гражданки Каролина Карловна Зингер, Бабета Адамовна Зингер, Лина Адамовна Зингер:
"Происходим мы из трудовых хлеборобов колонии Гнаденбург, за всю нашу жизнь и нахождение в колонии никто из наших мужей не служил ни одного дня ни одной власти, кроме власти Советов, а забрали их непонятно за что. Они всего лишь мельницу построили, мололи зерно, всё его сдавали колхозу, ни зернышка не утаивали…" Под письмом триста шестнадцать подписей немецкого общества, попавшего под большевистский трактор.
И хотя Макар не был образцом благоразумия и добродетели, все же он всматривался в людскую толщу, чтобы не подавить лишнего, старался разобраться в несправедливом аресте братьев Готлиба, Генриха, Фридриха, арестованных ОГПУ и отбывающих наказание в Усевлоке на станции Пинюг Пермской ж.д.
Три брата Зингера были первыми сжатыми колосками, а потом полегли они все, когда пришла новая война. Нет теперь этой колонии, этого колхоза, называется место Виноградное, ни одного немца не осталось там, в конце 1941 года все были высланы в Казахстан, в открытую степь, выжженную солнцем, присыпанную снегом, засеянную смертью.
Боря вернулся, нарушив главную заповедь работника Торгпредства: не получил официального разрешения покинуть США, самовольно купил билет и, преодолев тысячи километров, примчался в Москву. В течение двух дней он оформил официальный брак с Ангелиной (в НКВД на него лежал донос, что Таранда Б.Ф. партбилетом старого большевика прикрывает немку) и вместе с ней явился в Наркомат внутренних дел. Будучи законной женой, она получала право на гражданство СССР, и ее уже не так просто было выдворить в гитлеровскую Германию, где Рейх не щадил заблудших сородичей, тем более высланных из коммунистической страны на верную погибель. Однако всю войну Ангелину держали на прицеле.
Весной сорок второго года на берега Сырдарьи явился к ним падший ангел в штатском с вестью, что в Лейпциг едут надежные люди, готовые помочь связаться с ее семьей. Он был так сердечен и дружелюбен: напишите им письмо, ласково уговаривал, мы передадим…