"1937. М.Ф. передает мне записку Нины Ширяевой. Декабрь – в холодный и ветреный день у Городского сада встреча с Н.Ф.
1938. Вечер у моря с Н.Ш. Разрыв с ней. "Собака на сене" с Бабановой – Дианой. Работа "Семилетняя война и прусская агрессия".
1939. У П.В. первая встреча с Людой А. Прогулка в Ботаническом саду, в мечтах о ней. Письмо Л. ко мне. Задыхаясь от счастья, иду к З. В библиотеке у Николая, рукописи Пушкина.
1940. С Г.К. во дворе Университета. Блеск снега. В Библиотеке. Хочу ее видеть. Ухожу со Слуцким. Она приходит. Ветер и дорога. Вечер. Аллея бульвара. Объяснение. С ней на "Пиковой даме". Напечатана моя статья о Станиславском.
1941. Пятигорск. Дом, где жил Лермонтов. Встреча с Н.С. в Кисловодске.
"Социалистическая Кабардино-Балкария" поместила мою статью о Пушкине.
1942. Знакомство с Лидией Б. Покидаю Нальчик. Прибытие в 317 стрелковую дивизию. Октябрь – осетинское селение Заманкул.
1943. Наступление от Терека до Кубани. Награжден медалью "За отвагу".
Прорыв "Голубой линии". Тамань. Декабрь – бои за Житомир.
1944. Москва. Лидия Б. моя поэма. "Три сестры" в МХАТе. Таганская, Гендриков. Надпись на медной планке "Брик, Маяковский". "Анна Каренина" в МХАТе. На сессии в МГУ в первый раз Зинаида Винюкова. Кандалакша. Прибытие в 104 стрелковую дивизию. Взятие Петсамо. Бухарест.
1945. Противник прорвался к Дунаю южнее Будапешта. Теодора М.
В окружении южнее Секешфехервар. Австрия. Впервые Э. Свидание в Мариацелли. Одесса. Белград. Вена.
1946. Свидание в Вене. "Кармен" в Венской опере с Лорной Сидней. Ощущение полноты жизни – обман…"
Что характерно – перед упомянутыми женскими именами, будь они развернуты или представлены одними инициалами – перед "Н.Ш.", и "Людой А.", "Г.К.", "Н.С." и "Лидией Б.", "Зинаидой Винюковой", "Теодорой М.", "Лорной Сидней" и просто "Э." – взлетает ликующая крылатая галочка, оставленная заточенным красным карандашом…
Явиться могла любая из них.
Причем – Магуа, и Скунс, и Ягуар, и даже Гнус – описывали незнакомку совершенно по-разному. Все только сходились во мнении, что она была довольно молода и привлекательна.
С поэтами вечно не поймешь, чем дело обернется. А Симон Михайлович был большой поэт, о чем красноречиво свидетельствуют его строки:
Блестящий Магуа, молюсь я,
Чтобы в шкафах средь книжной пыли
Мои стихи вы сохранили!
В них смысл имеется, поверьте,
Хоть пишутся они невольно,
Неважно, женщины иль черти
Порой терзают нас так больно…
Утешит все же сердца боль
Или стихи – или футбол.
Именно тогда маленький Гера полюбил всем сердцем океанские лайнеры, он думал о них постоянно, рассматривал картинки в журналах на папином столе, рисовал корабли, многопалубные с большими трубами, из труб валил черный дым.
Я отдал бы что угодно, лишь бы оказаться на таком великане! И вот это случилось со мной, я за руку с папой стою на причале и знаю, что запомню на всю свою жизнь острый как нож корабельный нос, взмывающий к облакам, крутой корабельный бок и выведенное на борту аршинными прописными буквами M.A.J.E.S.T.I.C.!
На Германе вельветовые бриджи, синие вязаные чулки и просторная куртка зеленого сукна с накладными карманами, на голове шерстяная серая кепка-восьмиклинка с козырьком. На Валечке то же самое, только поменьше. В толпе пассажиров Ботик с детьми и Ангелиной поднимались по трапу, над головами у них трепетал белый транспарант: "Нappy journey!".
Из трех огромных труб в туманную серую мглу английского неба пыхнул угольный дым, плавучий неповоротливый исполин, некогда гордость немецкого, а ныне английского флота, так никогда и не ходивший под германским флагом, сияющий латунными ручками, полированным деревом и вышколенными матросами в белых штанах и куртках, отвалил от пирса, взяв курс на Нью-Йорк, и, медленно набирая скорость, устремился в глубь Атлантики, вот так-то, mein lieber Junge!
Двадцать седьмого апреля 1931 года семья Бориса Таранды покинула Англию, можете проверить, если у вас есть изысканный буклет S.S. Majestic Passanger List того рейса, на голубой обложке которого изображена бескрайняя даль океана, уходящий за горизонт корабль, над ним белая пятиконечная звезда и стая чаек, там, на пятнадцатой странице, вы найдете в списке пассажиров Бориса Таранду и Ангелину Беккер с двумя мальчишками.
Переплыть через пруд, говорили вальяжно пассажиры первого класса, небрежно закуривая сигары и трубки, сдвинув шляпы на затылок, "прудом" называли они Атлантический океан. Всего-то пять дней из Саутгемптона в Нью-Йорк! У самого борта стояла на треноге здоровенная медная, обшитая кожей подзорная труба. Если на глади океана темнело какое-то пятнышко, Ботик нацеливал на нее трубу, настраивал линзы, и Герман с Валечкой по очереди приникали к окуляру.
С утра до позднего вечера в обеденном салоне играл оркестр: шестеро скрипачей, три виолончелиста, рояль, кларнет и труба, но главное – дирижер, Валечка глаз не сводил с него: в черном фраке с длинными фалдами и в белоснежной манишке с бантом!
Двадцать девятого апреля они обедали в ресторане, дул свежий ветер, кругом простирались бескрайние морские просторы… Внезапно смолк оркестр, и в наступившей тишине раздался голос дирижера.
– Дамы и господа! У нас на корабле именинник! – произнес он, употребив торжественное немецкое Geburtstagskind.
Движения у него порывистые, усы – "велосипедный руль"…
– Вы любите музыку, mister Taranda? – спросил он у Валечки.
– Yes, sir! – пролепетал мальчик, смущенный таким вниманием к своей особе.
– И вам нравится наш оркестр?
– O, yes! Yes!
– Тогда что вы хотите, чтобы мы сыграли в вашу честь?
– Вальс Штрауса! – ни секунды не раздумывая, ответил наш маленький дядя Валя.
Дирижер взмахнул палочкой, и – над синей Атлантикой полилась мелодия "An der schönen blauen Donau", вибрируя на зыбкой границе между водой и эфиром:
– Паа-рирарьям – пам-па, пам-па… Пааа-рирарьям – пам-па, пам-па… Па-рирараааам па-рираааа – парирам па-па, па-пам!..
Это было чудо, которое случается только в детстве и только раз в жизни.
– Как же ты сказал: "Штрауса"? Откуда ты знал??? – мы спрашивали его много лет спустя, когда – сначала детям, потом внукам, а потом правнукам рассказывалась и пересказывалась эта история.
– А как же! – он отвечал. – У нас было много музыки на слуху. Отец повсюду возил с собой небольшой патефон в футляре с пластинками Штрауса, Вагнера, Шумана… Пока в нашем доме не появилась американская радиола.
Оркестр играл, и все смотрели на Валечку, тот сидел – встревоженный, смущенный, а он хорошенький был в детстве, прямо ангелок, златокудрый, волосы до плеч.
За месяц до отъезда в Америку Ботик сопровождал режиссера Довженко и его супругу артистку Солнцеву в Кембридж, где они давали открытую лекцию с показом картины "Земля". Боря взял с собой на прогулку детей с Ангелиной. Мальчишки гоняли мяч на бархатной лужайке, всклокоченные, с разгоревшимися щеками.
– Хорошие у вас мальчики, Борис Филаретович, а где их мама? – спросила Солнцева.
– Она умерла, – ответил Боря.
– Простите. А вот у нас с Александром нет детей, – сказала Юлия Ипполитовна, – и вдруг взяла Ботика за руку и заговорила горячо, – отдайте мне вашего младшего, он такой чудесный… ангел… мы будем любить его, как родного, вам ведь трудно с двумя, здесь, в Лондоне…
– …Я вас понимаю, Юлия Ипполитовна, – сказал Ботик. – Но мы уезжаем отсюда, здесь холодно как-то, сыро, ветер все время, и эти камни, поросшие мхом… Братья так привязаны друг к другу, было бы большим несчастьем разлучить их сейчас. Увидимся дома, обязательно увидимся!
…Оркестр отыграл один вальс, потом второй, третий, пары кружились, и с каждым ударом винтов пароход все дальше уносил их от милой Англии, оставляя за собой высокие голоса скрипок, подголосье кларнета и неистовую медь, летевшие над волнами обратно, туда, где осталась навсегда наша Небесная Маруся.
Ботик пробовал завязать беседу с высоким джентльменом в стетсоновской шляпе, тренируясь в английском. Ангелина стояла у борта и смотрела, как братья смешно кружились под музыку, размахивая невпопад руками. Вдруг она обхватила Геру и Валю, прижала к себе и тихо сказала:
– Meine lieben Kinder, ich werde immer bei euch sein… immer…
Когда боль унималась, Иона любил что-то напевать, однажды мы слышим, он тихо поет "Hello, Dolly…". Яр схватил кларнет и стал аккомпанировать. Это было что-то!
Из больницы Блюмкина выписали. ("В данном случае медицина бессильна", – развел руками доктор.) Что ж, Ботик с Герой привезли Иону обратно в Валентиновку. Бабушка Ангелина постелила ему в святая святых, за портьерой.
В большой комнате на деревянном карнизе от потолка до пола ниспадала плотная темно-коричневая набивная портьера, она делила гостиную на две части и крепилась на деревянных кольцах. А когда ее распахивали, кольца стучали друг об друга, и такой поднимался веселый перестук! За этой нашей вечной портьерой, где обыкновенно укладывали спать детей, медленно и неумолимо погружался в небытие музыкант Иона Блюмкин.
В его изголовье стояла дедушкина радиола. Там была костяная ручка с углублениями для большого и указательного пальцев, если ее покрутить – короткая малиновая риска двигалась вдоль горизонтальной ртутной шкалы: Прага, Лондон, Варшава, Нью-Йорк, Берлин, Париж… Заморские голоса, знакомые и неведомые наречия, музыкальные рулады, шум глушилок или вдруг азбука Морзе отзывались на ее малиновое прикосновение.
Сначала он прислушивался к словам, стараясь понять, о чем идет разговор, потом это стало неважно, просто льется людская речь, сквозь большое слуховое окно мир входил за портьеру, наполнял все жизнью, приятной суетой. Многоголосье развеивало чувство одиночества и тоски, вытесняя дурные мысли о неизбежности конца. Потом одна только музыка дарила ощущение надежды, пусть мимолетное, но ближе и ближе за музыкой и голосами угадывалось потрескивание бездонного эфира.
Как-то Яр привез на дачу своего приятеля – Гришу Заровного, он работал в Институте цитологии лаборантом у профессора Лозино-Лозинского и вместе с Яриком ездил на охоту.
Стеше это очень не нравилось, ей хотелось, чтобы Яр поступил хоть в какое-нибудь, бог с ней уже, с астрономией, высшее учебное заведение, купила ему арифмометр "Феликс", черный с золотыми цифрами – и сбоку ручка, логарифмическую линейку с тонкими делениями!
А они с Гришей из подмосковных лесов – то принесут рябчиков подстреленных, то убитого зайца. И, конечно, ее расстраивало ружье, которое стояло у нас в стенном шкафу. Но Стеша молчала, не хотела ссориться, в конце концов, охотниками были Тургенев, и Аксаков, и Пришвин. Тем более Яр потом сам со всем этим возился, готовил жаркое, всех угощал.
– Вот вы здесь сидите, – начал Ярик, – и не подозреваете, что уже совсем скоро человечество ожидает бессмертие. Вы вообще в курсе, что такое анабиоз?
– О бессмертии думать рано, – осторожно заметил Гриша. – Просто в нашей лаборатории идет работа по освоению новой отрасли медицины – крионики.
И за чашкой чая, воздавая должное испеченному Ангелиной пирогу с яблоками, Гриша просто и безыскусственно повел рассказ об экспериментах с замораживанием живой ткани, в которых и он тоже – пока не ученый и даже не студент – принимает посильное участие. У них уже есть успехи: профессор Лозино-Лозинский заморозил и сохранил в жизнеспособном состоянии эмбрион сурка. Но планы простираются дальше…
– Значит, эта утопия становится былью? – вдруг спросил Боря, слегка покачиваясь в кресле с дерматиновым сиденьем и широкими деревянными подлокотниками. Так и видишь его, сидящего у окна в этом кресле, рядом круглый столик, покрытый шерстяным платком в крупную желто-зеленую клетку, на нем черный телефонный аппарат и растрепанная телефонная книжка. Дальше – этажерка с несколькими томами Томаса Манна, кулинарные рецепты, выкройки, пособие по вязанию крючком…
– Какая утопия! – воскликнул Яр. – В США уже заморозили человека, знаменитого… как его… в общем, одного американца, потому что он болен раком, безнадежным, и теперь он находится в специальном хранилище в пустыне Аризоны, абсолютно замороженный, а когда придет время и ученые изобретут лекарство от рака, – его разморозят и вылечат. Я это к тому, – сказал Яр, потихоньку продвигаясь к вершине, – что мы с вами должны спасти Иону. Его нужно заморозить! Представляете, если он оживет лет через пятьдесят или сто и заиграет на своем кларнете!
Все молчали, уверенные в том, что глава семьи – наимудрейший Борис Филаретович Таранда – скажет свое веское слово касательно безумной идеи, возникшей в безумной голове.
– Я знаю, что такое анабиоз, – сказал Боря. – В двадцать первом году поэт Ярославский подарил мне занятную книжицу. Там так и написано: заморозить все вокруг – со всеми болезнями, ошибками и кошмарами человечества, а потом разморозить – так вы не узнаете эту жизнь! Землю – на плаху холода! Анабиоз – на бой! Мир засмеется молодо завтра под нашей рукой!..
– Sei ruhe, Boris, – зашептала бабушка Ангелина. – Iona schlaft.
– Я все слышал, – раздался голос Блюмкина из-за портьеры. – Я согласен.
Стожаров мог бы еще раз перевернуть опрокинутый навзничь революцией трухлявый мир, встряхнуть, разложить на снегу, чтобы подморозило, долбануть дубиной, а потом развесить на солнышке, пахнуло бы свежестью со всех сторон, но не дали развернуться, сняли с руководящей должности – не поддержал Иосифа, наверно, надо было, да поздно. Забросили на борьбу за сплошную коллективизацию, сначала – Ставрополь, потом Таганрог, Пятигорск, Ростов-на-Дону, Анастас Микоян взял к себе Макара в Северо-Кавказский краевой комитет партии, оттуда начались бесчисленные поездки по Кавказу.
Если б не его способность перемещаться на большие расстояния, сутками обходиться без сна, появляться одновременно в разных местах, не знаю, удалось бы ему направлять события в нужное русло? Здесь Макар проводит общее собрание граждан аулов Учкулан, Корд-Жут и Хунзук Карачаевской области, выбирает Советы в селах Эльбрус, Верхний Чегем и Актопрак. Там – из кочевых "изодранных шатров" на берегах Кумы у подножия горы Кинжал собирает цыган в колхоз "Труд Ромэн".
– Ведь цыгане не только пляшут и поют, – отмечает на пленумах Стожаров, – они кучно выступили на борьбу с сорняком и качественно пропололи поле!
– Но цыгане не только укрепляют социалистическое хозяйство и являются ударниками колхозных полей, – провозглашает он с трибуны XVI конференции ВКП(б) все еще с правом решающего голоса от Терского крайкома. – Они пляшут и поют, владеют гитарой и цимбалами. Надо их организовать в музыкально-хоровые кружки, связать с ближними клубами, наладить постановку концертов силами "Трудрома"!
Из стенограмм его выступлений хорошо видно, как Стожаров гордится своим "Трудромом", "дружной, спорой работой цыганских передовиков сева и прополки", хотя чего стоило ему склонить эту шумную безалаберную компанию "к свободной и радостной жизни в коммунистическом строю", остается только догадываться.
В Москве Ботик с семьей поселился у Асеньки в Большом Комсомольском переулке между Мясницкой и Покровкой, в доме от НКВД, построенном на месте разрушенного Златоустовского монастыря. Ася к их возвращению уже была замужем – за капитаном Ланцевицким. Две комнаты из четырех принадлежали Асе с Мишей, две другие – семье нашего агента в Турции, а может, и двойного агента, Гера не знает, он только помнит смутно, что Ахмет-Султан был очень полным, холеным господином с усиками, всегда в мягких туфлях, атласном халате. И от него постоянно исходил какой-то особенный пряный и одновременно сладкий аромат.
В отличие от Миши Ланцевицкого – похоже, тот даже на ночь не снимал френча и галифе, заправленных в сапоги, – такой, Гера вспоминает, невысокого роста, грустный человек. Он был наполовину поляк, наполовину еврей, но это не надо писать, говорит Гера. А что можно написать – он был репрессирован в тридцать шестом году. После смерти "отца народов" дочь Ланцевицкого Инна спросила у Германа, стоит ли ей подавать на реабилитацию? Гера сначала засомневался, поскольку в НКВД был такой порядок: сначала они всех расстреливали, а потом – их. Однако решил: пусть спросит, ну, не ответят – не ответят.
Через полгода она получает письмо из Министерства внутренних дел: ваш отец реабилитирован, поскольку лично не был причастен к террору и в преступлениях не повинен. Тогда мы узнали хотя бы, говорит Гера, что последние годы Миша работал в статистическом отделе.
Тогда как повсюду жарили-парили на примусах, жители этого дома готовили на газу! Там были водопровод и электричество! И все уже со смехом вспоминали, что Асенька из Витебска в Москву приехала со своей керосинкой.
Дети ходили нарядные, упитанные, не хуже Ахмет-Султана, однажды Валечка задумчиво спросил у Аси:
– Ася, я умру?
– Валя!!! Ты голодный!!! – закричала Ася.
Ангелина отоваривалась продуктами в Торгсине по карточке Наркомата внешней торговли. Русский язык она так и не одолела. Однажды на улице у нее срезали сумочку. Она стояла и кричала:
– Сумка!.. Сумка!.. – больше ничего не знала.
Мальчики с ней говорили по-немецки, а между собой еще и по-английски, Гера в Нью-Йорке окончил первый и второй класс, и хороши же они были, когда вышли во двор – в бриджах, фирменных бейсболках, с надувным резиновым крокодилом!
Парочку мигом окружили дворовые ребята, стали щупать крокодила, бесцеремонно разглядывать "иностранцев" и с упоением погружать их в местную языковую среду, так что после пробного выхода в свет братья вернулись домой, оснащенные полным набором матерных слов и выражений, который они с блеском продемонстрировали Боре, за что он им всыпал по первое число.
Как же они старались избавиться от амплуа "белых ворон" и стать обычными московскими пацанами, лазившими по дворовой помойке и гонявшими на самоструганных лайбах при подшипниках! Даже специально завязали дружбу с сыном дворника, говорил Гера, и мы многое имели от этой дружбы! Но стоило нам с Валькой – не то что почувствовать себя своими парнями, а хоть немного освоиться, как в окне пятого этажа появлялась Ангелина, и над гулким двором летел ее мелодичный зов:
– Герман! Вальтер!.. На хаузе…
"Дорогой Макар!
Посылает меня лечебная комиссия при ЦК в Кисловодск лечиться, так что во второй половине октября, пожалуй, приеду. Конечно, заеду к тебе, хотел посмотреть на ваши курорты в Пятигорске и Ессентуках.
Как у вас там ноябрь? В смысле погоды. Нужно брать с собой теплое пальто и валеные сапоги или не надо? Не потрудись ответить мне на это письмо в Москву, в Кремль, не знаю я вашего климата. А стал я порядочно гнилым стариком, все прихварываю, должно быть, скоро в крематорий…