Таким образом, тысяча девятьсот семьдесят восьмой год закончился прекрасно, а семьдесят девятый начался и вовсе феерически. За одну Валеркину каникулярную неделю дети справились поистине с олимпийской программой в парном разряде. Сами от себя, по правде говоря, не ожидали. Должно быть, вдохновил красномордый массовик-затейник. Организатор народного досуга, развесивший между резными фасадами домов веселые полотнища с задорными призывами "Лыжня здоровья зовет", "На старты, томичи". Поразительно и то, что беззаветная самоотдача не помешала Алексею начать на ять. Первую длинную сессию открыть, как и положено ему, парой пятерок.
Увезенное Валерой в Южносибирск, как результат всех этих зимних чудес, ощущение простоты и очевидности перевернуло мир. Повлияло не только на скорость таяния снегов и сроки появления грачей и листьев. Замечательная вера в благорасположение светил и сфер день за днем превращала уверенность писателя в решимость читателя.
"Ты должна просто приехать летом и поступить в универ."
А кто сказал, что нет? Команда Центрального спортивного клуба армии - чемпион СССР по хоккею с шайбой, издательство "Планета"? Молчат, плечистые ребята. Ну, значит, одобряют.
В июне Леша снова встречал любимую у немытых оранжерейных стекол томского автовокзала. На сей раз обошлось без неожиданностей. Дверь "Икаруса" открылась, и птичка выпорхнула в назначенном месте, в назначенный час.
- Ну, что?
- Как видишь.
Ах, разве после такого кроткого взгляда может остаться хоть малейшее сомнение? Милый берет милую за руку и ведет в высшее учебное заведение. Восхищенная буйством растительности университетского сада веселая абитуриентка, склонная к баловству, пробует, конечно, затянуть студента в глухую чащу, где травка-муравка по пояс, но он не поддается. Твердой, решительной рукой направляет подругу к старорежимным колоннам высокого портика. Не ведая об ироническом настрое другой шалуньи - Судьбы, ведет прямо в приемную комиссию биологического факультета и там, присев на стол, с завидной легкостью диктует заявление на имя ректора. В уме, наверное, сочинял. Полгода.
Далее, следуя ехиднейшей логике взаимосвязи предметов и явлений, можно было бы предположить вопрос. Первый в билете на устном экзамене. "Тип круглые черви. Общая характеристика. Внешнее строение. Мускулатура, питание, дыхание, регенерация и размножение".
Отнюдь нет. В жизни, оказывается, есть место не только комедии положений и балагану. Перевернув полоску серенькую тонкой бумаги, Валера прочла "Ч.Дарвин о происхождении человека от животных. Ф.Энгельс о роли труда в превращении древних обезьян в человека".
Ответила. И даже на четыре. Но, увы, за все остальные предметы ей выкатили троечки, круглые, как медные монетки для автомата с газировкой. То есть не срезалась, не завалила, даже сочинение сама написала. По сути дела, отличный результат для бывшей спортсменки с несмытой аморалкой, но сумма баллов оказалась непроходной. Увы.
Слез, впрочем, не было. Нежные соприкосновения различных частей тела имели место. Горячим шепотом разрешались длинные периоды сопения в два носа. Бывают в жизни неудачи, но если все живы, здоровы и из-за пары лишних поцелуев способны пропустить обед, все в норме. О трагедии речь не идет. В конце концов, не зря же выдуманы девятимесячные очные подготовительные курсы. Заплатим деньги в кассу, и нас всему научат.
Так ведь?
- Лешка, а хочешь нос тебе откушу?
Здорово, да?
Плохо лишь то, что учить стали не только Леру, но и Лешу, и не университетские преподаватели, а его собственная крепко спаянная семья. Скоро, очень скоро.
На самом деле совершенно непонятно, почему он, жировавший в однокомнатной квартире на углу Усова и Косырева, в хрущевке двоюродной сестры Марины, считал себя выпавшим из поля зрения. Вне сферы обоняния и зоны осязания потомства полковника невидимого фронта, Александра Васильевича Воронихина.
Первым следствием подобной утраты ощущения реальности стала попытка выколоть глаз. Острым железным предметом вспороть лупало вертлявой, но родной тете Наде. К несчастью неудачная.
В один из теплых дней начала октября Лешка Ермаков прямо с середины первой пары отправился домой за забытым докладом о препарировании земноводных. Валерку, в это время уже секретаря-машинистку, кто-то из кафедральных, будто специально, услал в редакцию за гранками. Кроме самого растяпы просто некому было притаранить забытую папочку ко второй ленте. С мыслями об особенностях репродуктивных циклов мелких насекомых в голове, Леша легко преодолевает пару лестничных пролетов. Выхватывает ключ и сходу пытается его вонзить в замочную скважину, которую второй муж сестры Маринки, офицер-связист Кобзев наверняка не без умысла расположил на уровне тещиной переносицы. Размахивается энергично, но вместо узкой щелки лишь чудом не попадает в теткин, от неожиданности ставший идеально круглым глаз.
Экая невиданная синхронность действий, тетушка как раз решили выйти, а он, надо же, именно в эту самую минуту хотел войти. Ага.
- Как ты меня напугал, Лешенька, - охает бледнолицая жаба, и тут же ее гнусная рожа трескается. Улыбка три на четыре:
- А я, видишь ли, за Маринкиным дипломом заскочила, у них там школа для гарнизонных детей в Лейпциге, ну, она поработать решила, Марина, немного, а диплом нужен срочно, потому что как раз человек из училища едет в Германию, сегодня вечером, то есть днем даже…
Иными словами, попутал, застукал на месте преступления, поймал за руку. Тут бы с естественной для случая непосредственностью и выпалить:
- Да ты никак пасти меня решила, стукачка старая…
Конечно! Но гестаповская суть причинно-следственных связей парализуют Лешкину волю. Так что тетка, с рылом багровым от причудливого фотосинтеза перецветшей улыбки, ныряет ему под руку. Без особых помех, хотя и бочком пролезает на площадку. Походя, она по-родственному ерошит потный чуб племянника. Впрочем, вольный воздух подъезда освобождает ее улыбку от деланности и ненатуральности.
- Леша, слушай, а что там за юбки сохнут на балконе? Надеюсь, не твои?
- Юбки?
- Да, там и бельецо, по-моему, имеется.
- А на балконе… это землячка из общаги приходила, там знаете, как плохо с водой.
- Ну-ну. Маме-то звонишь? - доносится уже из лестничного проема. - Привет передавай.
Не позвонил, и так понятно было, что привет будет доставлен лично, немедленно и без посредника.
- Слушай, Валерка, мы сегодня переезжаем.
- Как, прямо сегодня?
- Прямо сейчас.
- И куда же?
- К тебе на кафедру.
То есть, все хорошо, память у парня отменная. Запомнил Валеркин рассказ о том, что в стенных шкафах под полками с программами, отчетами, горой разнообразных бланков, кипами чистой, стандартными листами нарезанной оберточной бумаги отдыхают рюкзаки. Многоведерные абалаковы. Непромокаемое полотно, наполненное спальными мешками, бухтами нейлоновых веревок и отриконенными ботинками. Впрочем, расстелить на сдвинутых столах двуспальный мешок не трудно. А затем и влезть в него можно. Легко. Вовсе не применяя, без помощи альпинистского снаряжения.
В чем убеждались целых три ночи. Оставалось перекантоваться день. Один-единственный. Светлую часть суток. В пятницу вечером должен был вернуться из долгого двухнедельного путешествия к отрогам живописных алтайских гор приятель Ермакова, бывший одногруппник, а ныне студент художественного училища Сережа Востряков. Мама этого рисовальщика, профессор Вострякова, как раз летом решила сменить климат. Наш хвойный сибирский на морской украинский степей. Забрала старшего сына - талантливого биолога, младшую дочь - упрямую школьницу и уехала в Запорожье. Укатила, оставив богемному среднему половину старинного купеческого особняка. Столетней крепости сооружение. На каменном метровом подклетье. Два этажа, пять комнат. Так что не где-нибудь, а за резными ставнями, под крышей с петушком надеялся укрыться от жизненных невзгод Лешка Ермаков. С любимой.
Мечтал, мечтал да и уснул. Конечно, ничего удивительного, всю ночь ворочались под портретами бородатых первооткрывателей, а утром рано вскакивали, чтобы не попасться на глаза живым. В общем, голова сама собой опустилась на карандашный разворот журнала "Химия и жизнь", и глаза закрылись, не успев пересчитать красных баранов "Большой советской энциклопедии". Много хороших книг на полках общего доступа.
Тихо в библиотеке, все ходят на цыпочках и разговаривают шепотом, от боли же не кричат, а просто перестают дышать. Да, дорогая мама, Галина Александровна подошла сзади. Клешней цепкой и шершавой схватила сына за длинные волосы и резким кистевым движением повернула к себе глаз родного. Око, непроизвольно открывшееся в полном соответствии с законом сжатия и растяжения Гука.
- Та же самая? - спросили губы-ниточки, после того как белесые бельмы насладились. Упились зрелищем полного бессилия ослушника.
- Та, - прошипело горло, и ведьме стало ясно, расчет верен. Здесь, в прекрасном храме знаний, где несколько десятков глаз могут мгновенно вскинуться от вороха бессмысленных бумаг, сейчас с ним можно делать все. Он будет нем, не пошевелиться, даже не пикнет.
- Ну, так вот, - удовлетворенно зашевелись бескровные, покуда рука, вцепившись в волосы, работала. Очень энергично помогала голове понимать язык глухонемых, - если самое позднее завтра вечером ты не приползешь на коленях домой, весь Томск, весь университет будет знать и говорить о твоей мерзкой потаскухе. Она всю жизнь будет отмываться и не отмоется. Запомнил?
- Омнил.
- Так и передай. А теперь, - милостиво разрешила, родившая Лешу женщина, - можешь продолжить занятия, - и с наслаждением напоследок расписалась красивым носом потомка. Крестик поставила на сортирной мазне художника Басырова.
И все равно он собирался выстоять. Нет, он не будет, не станет, как отец в своем чистеньком закуточке с каталогами и кляссерами, тихонько радоваться, умиляться только тому, что все уголки в порядке и зубчики на месте. Он вырвется, он справится, он только… он только должен это сделать без свидетелей и жертв. Да, сам, один. Конечно, ведь тому, кто свободен, раба и пленника не понять. Да и не надо. Зачем? Просто скоро, очень скоро они действительно станут равными, и тогда… тогда…
- Знаешь, - в тот вечер Леша сказал своей единственной, когда в мастерской-мансарде Вострякова среди холстов и гипсовых слепцов они сидели. Молчали, румяные от скудости еды и тяжести напитков, - тебе, наверное, придется уехать на какое-то время. Месяца на два, может быть, до января, февраля.
- Ты ее боишься?
- Я ее ненавижу! Я устал партизанить, я просто пойду и возьму свое.
- Но разве, разве ты уже не взял?
- Валерка, - хрусталики его синих глаз стали мутнеть и таять, терять форму, ох… - иногда… иногда мне кажется, что ты марсианка.
- Я просто из леса, дикая, дура. Ну, хочешь, милый, хороший, хочешь ударь меня да и все.
Не захотел, ткнулся носом в леркино плечо, и она долго гладила его голову, отогревала уши и детскую нежную шею.
Ну, а потом начались письма. Только теперь вместо художественного картона использовалась обыкновенная бумага в клетку. Став потрошителем конспектов, он писал много и обо всем. "Здравствуй, Лерочка, сегодня пятница, вечером опять прикатит крыса и будет стращать армией". Кстати, вознаграждение за примерное поведение и послушание предлагалось ничем не лучше - перевод. Отправка по окончании года в закрытое учебное заведение при вездесущем комитете. "Дядя Коля ей сказал, что все устроит, главное, чтобы у меня было чистое лицо и биография, представляешь?"
Понятно, собак резать можно, а хлебать из корыта ни-ни.
"Верно только одно, - повторял он, потерявшись. Запутавшись в нежных обращениях заинька, лапонька и солнышко, - надо закончить этот курс, обмануть весенний призыв, получить документы, и тогда можно действительно рвать когти. А место, место я уже знаю, только ты не смейся…"
Да Валера и не думала. Хотя со стороны, на первый взгляд, казалось, только этим и занималась. Понятное дело. Плутовка, бестия, такая-сякая, бессовестные губки бантиком.
"Конечно," - верила она, входя в подъезд. "Обязательно," - говорила сама себе и вылавливала письмо прямо из щелки жестяного ящика своей прекрасной, тонкой и красивой дланью. Как птичка клювом. Ну, а если день, другой, неделю, две оставалась без добычи, тогда, случалось, выпивала немного отцовского рубина и набирала номер подруги Ирки:
- Алло, это зоопарк?
Да, кстати, девушки снова были вместе. После подзатянувшегося, почти годового периода тщательно маскируемой, но, все равно, всеми замеченной взаимной неприязни сошлись. Ходили парой. А это значит, в минуты вдохновения посещали заведение. Пользующееся нехорошей славой, но очень веселое и шумное кафе "Льдинка". Три этажа. Нормальный бар поставлен боком, на попа. Втиснут между домами и оснащен дивными лестницами. Такими крутыми и ажурными, что стоит только голову задрать, и ты готов. Парашютист. И купол над тобой, и кипяток в коленках. Ух!
Именно там, на третьем этаже и накрыли вчера наших красавиц три исключительных мерзавца в импортных ботинках - скотина Симка Швец-Царев и братья Ивановы, Павлуха и Юрец.
- А-га-га!
- Ы-гы-гы!
- Попались, курочки! Держитесь, телочки!
- Всем по полтинничку для разгона!
И что же? После разгона, взлета и набора высоты посадка, елы-палы, опять не состоялась. Валерия Николаевна Додд продинамила, по своему обыкновению красиво и непринужденно, кинула всю гоп-компанию. Попросту исчезла.
То есть в подъезд дома на Притомской набережной вошла, а вот в квартире Ирки Малюты не оказалась. Не появилась в фатере, словно специально созданной для бурных, пьяных дебошей. Но если братишки не заметили потери одного бойца, то Симка штыки считал. Прямо под носом сидела на полу живая и теплая хозяйка, ругалась страшными словами, сучила ножками. Просилась на ручки, но Сима не протягивал. Не торопился предъявить права сожителя и жениха.
- Как так, - икал он, мокрыми шарами обозревая до тошноты знакомые чертоги. Немытую переднюю своей зазнобы, - она ж, того, она же с вами вроде поднималась?
- С нами, - согласно кивали братья, не отрывая взглядов. Любуясь бухим существом женского пола. Малютой. Упитая коза пыталась разоблачиться. В чулках и волосах потешно путаясь, сопела. Елозила. Не знала, как стянуть, отстегнуть прикипевшие к ее копытцам французские замшевые туфельки. Грязь вытирала задом. Круговыми движениями по линолеуму пола.
- Ну, е-мое, - был безутешен Сима.
Смылась. Пока он возился с дверцей своих чумных "Жигулей", открывал, закрывал, замочком клацал, девица дала деру. Хитрая шишига, чума, Валерка Додд непостижимым образом сумела сделать ноги.
Ну, извини, на то и дар, чтоб поражать воображение.
А впрочем, тоже мне проблема, объегорить двух с половиной идиотов. Все просто, даже элементарно. Не задумываясь. В момент, когда братаны тушку подруги сгружали на пол в неприбранной прихожей, Валера поднялась этажом выше. С неподражаемым хладнокровием застыла. Гномик. Дождалась шумного явления Симки-Командора. Прошмыгнула мимо прикрытой буквально на мгновение двери. Сбежала вниз, нырнула во тьму неосвещенного двора, просочилась сквозь прутья ограды, проехала по травке детского садика и… И раз, два, три, четыре, пять, через десять минут уже стояла босыми пятками на кафеле собственной ванной. Выполняла гигиенические процедуры. Пыталась зубной щеткой попасть не в нос, а в рот.
- Ща я ее привезу, ща я ее доставлю, - между тем, горячился придурок Сима. Мотал башкой и в ажитации хлестал себя по ляжке связкой ключей. Но, лишенный собачьего нюха, по свежему следу не побежал. Запрыгнул в свою тележку, дернулся в темноте, ткнулся бампером в какой-то столбик, ругнулся. Понесся под кирпич, неизвестно что надеясь выгадать. Едва передним колесом не угодил в открытый колодец, проскочил нужный поворот, пять минут искал въезд в Валеркин двор. Много пыли поднял, но в результате всех своих молодецких подвигов оказался не там. Не в том подъезде, и не у той двери.
Полчаса жал кнопку звонка, но в пустой квартире не откликалось даже радио. Сны на природе. Дачная пора. Впрочем, мысль о возможной ошибке в голову дупелю не пришла. Самоуверенный баран в конце концов вообразил, что обогнал, обставил на вираже голубку нашу, сделал, сейчас она появится, а он, герой, уже тут как тут.
Удовлетворенный этой блестящей победой, Сима присаживается на ступеньку, прислоняется к дверному косяку и натурально задремывает.
В полседьмого вскакивает. Снова пробует ломиться в необитаемое помещение. Слегка полаявшись с соседкой, которая с рассветом осмелела, взбодрился. И даже попытался намотать цепочку, повесить крысе на нос. В конце концов просто прищемил землистый. Уел. Дернул на себя дверь. Выкатился из подъезда. Завел свою жестянку, металлолом и покатил на правый берег. Туда, где в маленькой стекляшке у речного вокзала желтенькое жиденькое пиво отпускают поутру. С восьми ноль-ноль.
Поправившись и освежившись, полетел в полк на утреннюю поверку. Такой. Несмотря на свой разгильдяйский, вполне гражданский вид, сугубо мирные волнения, еще и служит. Как раз в это же самое время кантуется в рядах Советской армии. Все успевает. Из части, верный долгу и присяге, летит с передачкой в Кедровскую больницу к жене комбата, ну, и наконец, свернув такую гору дел, ближе к полудню поворачивает в сторону родительского дома. Пилит себе, позевывая и почесывая репу, по людному проспекту, и вдруг, вставай, страна огромная, видит возле автобусной остановки, мы смело в бой пойдем, беглянку, лису, девицу длинноногую, красавицу Валерку Додд.
- Ааааааа!
Вот откуда волнение, потоотделение и глаз нечеловеческое сияние.
- Ну что, попалась?
- Попалась, попалась, - охотно соглашается Валера и, не дожидаясь приглашения, плюхается на переднее сиденье.
- Куда прикажете? - ломает из себя ухаря-таксиста Симка.
- Куда, куда? На студию. У меня через полчаса эфир.
- А, ну-ну, ты же у нас кинозвезда, Гундарева-Пундарева.
- На взлет, - зарыготал, запузырился, рукоятку дернул-двинул, газульку притопил, пугнул гудком мирно трусившего по зебре пешехода и дунул вдоль по широкой улице. Пять минут, и вот уже паркуется у приземистой проходной телецентра.
- Во сколько освободишься?
- В четыре, - не задумываясь, отвечает Лера.
- Ну, смотри, без пятнадцати я буду здесь на этом самом месте, обманешь, съем без соли.
Каков, можно подумать, не рядовой срочной службы, а старшина или даже товарищ лейтенант. И ведь, что интересно, не приедет. Вообще обо всем на свете забудет. Почему? А потому, что рано утром, еще Лерка не пробовала даже глаза разлепить и Сима не успел студеной жидкостью разбавить застоявшуюся кровь, а на столе дежурного Центрального РОВД г. Южносибирска уже лежала серая бумажка. Листочек с дохлыми мушками буковок. Заявление потерпевшей Ирины Афанасьевны Малюты. Из которого следовало, что девушка не только фамилию выродка-насильника запомнила - Швец-Царев, но также год рождения - шестидесятый - и адрес - проспект Советский, дом 57, квартира 28.