Привлеченные шумом, из-за занавески появляются еще две бортпроводницы. Не переставая улыбаться, они синхронно подскакивают к Ивану и Ольге, и образовавшаяся компания уже вчетвером начинает препираться и переминаться. Все пассажиры нашего отсека наблюдают за происходящим. Проснувшаяся блондинка (та, что постарше), еще пару часов назад флиртовавшая с Иваном на полную катушку, брезгливо кривит силиконовые губы.
– Девушки, вам помочь? – спрашивает один из безымянных мужиков. В его голосе слышится едва заметный вызов и нескрываемая тоска по близким контактам с лицом предполагаемого противника. Так, кажется, мы сейчас встрянем в драку.
– Нет, все в порядке! – пищит Оля.
Слушайте, это уже совсем не смешно. И скучно. И бесполезно – будет драка или нет, ни в какое Никарагуа они нас все равно не повезут.
– Иван, да перестань ты! – говорю я. – Не смешно!
Скорее бы уже приземлиться в этом дурацком Питере.
И тут самолет сотрясает мощный толчок. Иван падает обратно в кресло, Оля, покачнувшись, вцепляется мертвой хваткой в подлокотник. Мой желудок совершает кульбит и подкатывает к самому горлу.
Блин, это что, типа, турбулентность?
Сразу же следует еще один толчок, после которого самолет начинает бить, как в лихорадке. Секундой позже справа, где-то за стеклом, прямо в воздухе вспыхивает ярко-красный фейерверк. Рассвет окрашивается в кроваво-оранжевые тона.
Приехали. То есть прилетели!
Инстинктивно поворачиваюсь, смотрю в иллюминатор – в районе крыла самолета явно происходит что-то, что не положено по инструкции.
– У вас там что-то горит, – говорю я Оле, которая застыла столбом посреди салона.
Та, впав в ступор, смотрит на меня, а потом из ее перекошенного рта вылетает крик.
– Мы падаем! – истошно кричит Оля.
И тут начинается паника.
– Твою мать! – орет кто-то из мужчин.
Блондинка с дочерью поднимают оглушительный визг. Вторя им, сзади на нас накатывает волна кричащих голосов.
Все три стюардессы, еще мгновение назад занятые исключительно Иваном, бросаются в сторону кабины. А сам он, бухнувшись в кресло, поворачивается ко мне и удивленно спрашивает:
– Чо за фигня?
33
Мы летим, ковыляя во мгле.
Мы ползем на последнем крыле.
Бак пробит, хвост горит, но машина летит
На честном слове и на одном крыле.
Хоть убейте, не припомню, кто поет эту песню, но строчки совершенно неожиданно возникают в голове. В тему, правда?
Первые пять минут в самолете стоят ор, визг и причитания. Бледные стюардессы мечутся по салонам, увещевая пассажиров оставаться на своих местах. Командир корабля, сохраняющий спартанское спокойствие, сообщает, что команда предпринимает все возможное для нормальной посадки самолета в аэропорту Пулково-1. После его объявления паника заметно усиливается.
Кроваво-красный апокалипсис в моем иллюминаторе сменяется черным. Расплющив нос о стекло, я вижу, как из двигателя валит темный тягучий дым. Крылья нашего "Титаника" заметно вибрируют в предрассветной мгле.
Я ничего не понимаю. Потому что я неприлично пьяна, и в некоторые моменты кажется, что меня просто окончательно накрыло после алкоголя.
– У тебя нет водички? – спрашиваю я Ивана. Во рту просто пустыня!
– Какой водички? Самолет горит! – кричит он мне. Лицо его двоится, расплывается, идет волнами, как экран телевизора с дурно настроенной антенной.
– Заодно и потушим, – отвечаю я.
– Самолет горит, слышишь? – трясет меня Иван. – Очнись! Мы сейчас сдохнем прямо в воздухе!
– Не кричи! Какой ты громкий! – морщусь я.
Над головой истошно мигают какие-то лампочки. Почему у всех вокруг истерика?
– Сейчас они все исправят, – говорю я Ивану. – И вообще, я же с тобой!
– Да, но тут мы уже в окно не выпрыгнем и в "скорую помощь" не позвоним! – говорит тот, схватившись за голову.
Зачем нам "скорая помощь"? Сейчас появится небесное полчище и дотянет нас до посадочной полосы на своих крыльях. Я тут ради интереса недавно читала статистику авиа-происшествий за год: сесть на одном двигателе опытному пилоту – что два пальца обоссать! Так что я вообще не волнуюсь. Меня просто тошнит, да и все. Черт, есть у кого-нибудь бутылка с водой?
Блондинка, обнявшись с дочерью, видимо, молится. Или медитирует. Глаза ее закрыты, прическа растрепана, лицо бледно, несмотря на толстый слой автозагара. Думаю, она сейчас обещает кому-то наверху уйти в монастырь, если все закончится благополучно.
Интересно, небесная канцелярия принимает авральные молитвы закоренелых грешников?
Мужики позади блондинки, тоже бледные, как загрунтованные холсты, держатся более мужественно. Они вцепились в подлокотники и одновременно пытаются куда-то дозвониться. Один из этой компании, сидящий с краю, изредка выдает витиеватые проклятия.
Пассажир, что до недавнего времени мирно спал сзади, оглядывает все это сумасшествие удивленными глазами и повторяет, обращаясь неизвестно к кому:
– Qu'est arrivé? Qu'est arrivé?
Лягушатник хренов! И чего тебя понесло в Россию-матушку? Экстрима в Европе не хватает?
Иван рядом со мной, вцепившись себе в волосы и слегка покачиваясь туда-сюда, смотрит пустыми глазами в спинку переднего кресла.
Сзади в наш салон врывается мокрый от пота пожилой мужчина.
– Там женщине плохо! Помогите!
Еще через секунду сзади вламываются двое парней, на руках у которых – женщина лет шестидесяти с закатившимися глазами. Они опускают ее расслабленное тело на пол между креслами и растерянно застывают рядом.
– Это, наверное, сердечный приступ! Она не дышит! Сделайте что-нибудь! – обращаясь ко всем сразу, кричит мужчина.
– Я не знаю… У меня не получится! – в ужасе шепчет одна из стюардесс.
Иван, словно очнувшись, встает с кресла и опускается на колени перед бесчувственной женщиной.
– Я умею! – говорит он громко. – Непрямой массаж сердца. А вы ее муж?
– Да! – кивает пожилой мужчина. – Помогите, пожалуйста! – он почти плачет.
– Расстегните на ней блузку… и… вы умеете делать искусственное дыхание?
Мужчина рассеянно кивает и, тоже встав на колени со стороны головы, трясущимися пальцами начинает расстегивать на жене шерстяную кофту. Парни, которые внесли женщину в салон, уходят обратно за занавеску. Наша Оля стоит, приложив ладони к щекам, и смотрит расширенными от ужаса глазами, как Иван засучивает рукава.
– Сейчас все будет хорошо! Где тут этот мечевидный отросток? – бормочет он, разглядывая бледное тело в черном бюстгальтере. Потом кладет поверх грудины ладони, как в сериалах про врачей. – Ну, на счет три! – командует Иван мужу неизвестной женщины. – Поехали!
Сознание мое раздваивается. Окружающую реальность транслируют в прямом эфире, на двух разных экранах. На одном – охваченный паникой, несущийся к земле самолет с дымящимся двигателем, носом взрывающий сугробы ночных облаков. На другом – бездыханное тело в узком проходе между кресел и двое мужчин, пытающихся вернуть его к жизни. С учетом обстоятельств в первом экране их усилия не имеют ни малейшего смысла. Но они продолжают двигаться – один ритмично давит на грудину, считая вслух, другой по его команде периодически вдувает в недвижные легкие воздух, целуя посиневшие губы.
Возможно, они оба продолжают двигаться, просто чтобы не сойти с ума.
Меня нет ни в одной из этих реальностей. Я вишу в пустоте и наблюдаю со стороны странные картинки на больших плазменных экранах.
Прошлое и будущее исчезают. Остается только единственный миг настоящего, которое отныне будет длиться вечно.
Потому что я очень хочу, чтобы время остановилось. Чтобы его больше не было. Чтобы мы никогда не приземлились – но и никогда не упали. Я хочу, чтобы этот кошмарный самолет летел и летел вдаль в ночи. И чтобы двое человек на полу откачали наконец бездыханную женщину.
Вот сейчас она вздохнет, пошевелится, может быть, закашляется и придет в себя.
Вот сейчас.
Или немного позже.
Или сразу после этого.
Потому что я загадала – если она очнется, мы благополучно приземлимся.
Нет никаких картин из прошедшей жизни перед моими глазами. Детские воспоминания не проносятся у меня в памяти. Нет страха, нет паники. Эмоции заморожены, как кубики льда.
Невидимые диспетчеры пьют валидол. Невидимый пилот пытается удержать невидимый штурвал. Где-то внизу заскучавшая невидимая земля ждет нашего возвращения. Дребезжащий самолет плотным одеялом окутывают ватные утренние облака.
И я вдруг понимаю, что очень хочу выпить чашечку кофе. Крепкий двойной эспрессо, очень терпкий и очень горький. К черту сливки и сахар!
Может, хотя бы кофе поможет мне наконец проснуться?
ЧАСТЬ 3
* * *
Волосы здесь отрастают в два счета. И так же быстро выгорают на солнце. Чтобы пряди не лезли в глаза, он собрал их сзади в хвост и перетянул разноцветной лентой. Лента тоже уже выгорела, но кому здесь какое дело! В счастливом краю, где круглый год можно ходить в плавках и сланцах, нет модных тенденций и придирчивых взглядов. Здесь каждый занят исключительно самим собой.
Бороду он тоже отпустил – просто однажды решил не сбривать растительность у себя на лице. В таком виде – в холщовой куртке, накинутой на плечи, с почерневшими от солнца ступнями, с фенечками, нанизанными на запястья, я едва могу узнать его.
Я зову его по имени. Он какое-то время не оборачивается, но я знаю – он услышал мой голос. Он медлит, дразнит меня, смотрит куда-то за горизонт, подкидывает в руке камешек. Потом наконец оборачивается, и я вижу его смеющиеся глаза.
– Привет! – говорит он одними губами.
Как же давно я его не видела!..
33
В переходе, истоптанном грязными подошвами, слышна флейта. За спинами идущих впереди меня людей я не вижу того, кто играет. Потом, после поворота, между людьми впереди открывается просвет, и я наконец могу разглядеть музыканта. Это худющая девчушка лет двенадцати в тяжеленных гриндерсах. В ее распущенные темные волосы вплетены цветные косички. Стеганный заношенный плащ, перчатки-митенки. У ног притулилась замызганная картонная коробка.
Притормозив, я лезу в сумку, достаю из кошелька пятьдесят рублей и кладу в коробку. Не отрывая ото рта флейты, девчонка кивает мне, потом ловко нагибается и, вынув бумажку из коробки, дно которой усеяно мелочью, кладет в карман.
Через пару минут, миновав длинный многолюдный переход с "Маяковской" на "Площадь Восстания", и проехавшись на эскалаторе, я попадаю наверх, во двор Московского вокзала. Вечный питерский ветер немедленно забирается за воротник. Сквозь арку выхожу на площадь и сворачиваю на Лиговский. Низкое небо изредка плюется в меня редкими каплями.
Я все еще в Пашкиной куртке – уж больно она удобная. А в Питере (не то что в столице) всем окружающим наплевать, что на тебе надето. Хоть кеды с дырой. Хоть пальто из "секонда". Хоть куртка с чужого плеча, на два размера больше. Главное, чтобы у тебя всегда были с собой зонт и шарф. Даже летом.
Цель моя – газетный киоск. Киоском, правда, его назвать трудно – на утлом столе, притулившемся у стены, пасьянсом разложены газеты и журналы, прикрытые от дождя огромным куском полиэтилена. Стоящая рядом тетка в дождевике поверх теплой куртки пьет из стаканчика то ли чай, то ли алкоголь. С другой стороны, сунув между столом и стеной толстый зад, спит черная откормленная собака.
Меня интересует свежая желтая пресса. Попросив приподнять полиэтилен, я тыкаю во все красочные обложки подряд. После прочтения таких журналов на руках остается типографская краска… Сгребаю увесистую пачку в купленный заранее пакет, отдаю деньги и, удачно попав на зеленый свет пешеходного перехода, уже через минуту оказываюсь на другой стороне Лиговки. На секунду замешкавшись, решая, где выпить кофе, здесь или на Невском, все-таки по привычке выбираю Невский.
В холодное время года в этом городе на улице не стоит находиться слишком долго, если вы, разумеется не желаете подхватить легочное заболевание. Передвигаться нужно энергично, от одного теплого кафе до другого. А лучше вообще никуда не выходить – сидеть на диване в каком-нибудь уютном заведении и тянуть свой вечный латте.
В кафе возле кинотеатра "Художественный" нет мест. И это днем в будни? Придется, видимо, тащиться до Владимирского проспекта – там, возможно, народу будет поменьше. Черт, надо было сначала выпить кофе, а после уже купить пару тонн газет. Поплотнее завязываю шарф и отправляюсь на прогулку вдоль проспекта.
Навстречу течет публика совершенно не столичного пошиба. Да и вообще не российского. Девушки в странных беретах, в шарфах, вязанных еще их бабушками, и вечных кедах в сочетании с юбками в пол. Помятого вида проамфетаминенные парни в модных клетчатых шляпах, косящие то ли под битников-постмодернистов, то ли под моделей из последней коллекции "Top Man". Доисторическая профессура в роговых очках с потертыми пластиковыми дипломатами. Дамы бальзаковского возраста, при встрече сующие вам распечатанные на принтере мелкие листовки с надписями типа "Отель на Морской улице. Недорого" или "Уютная квартира на час". Что ни личность, то богема – непризнанные поэтессы, невыспавшиеся музыканты, отчисленные студенты…
Питер – это совершенно отдельное, не принадлежащее, кажется, ни географически, ни социально к остальной России место. Приезжая сюда, ты либо навечно влипаешь всем сердцем в его серое небо, продрогшие улицы, вечное межсезонье и вязь садовых оград, либо в ужасе съезжаешь на третий день куда глаза глядят. Я не могу признаться этому городу в вечной любви – уж больно странное это место, что бы про него ни писали классики. Однако знаю я Петербург хорошо – у меня здесь уже несколько лет живет подруга детства. Так что все лавочки во дворах в районе Комендантского проспекта, все злачные заведения в историческом центре, все пересадочные станции в метро и все кофейни на Невском, Владимирском и Литейном я знаю как свои пять пальцев. И, наверное, хорошо, что мы прилетели именно в Питер: жить здесь слишком тяжко и мрачно, а вот пережидать столичную суету или предаваться философским размышлениям в квартире с видом на Финский залив (после третьей рюмки чаю) – очень даже неплохо!
Впрочем, да. Вернувшись на три строки вверх, внесу поправку – хорошо, что мы вообще прилетели…
После самолета чувства мои странно притуплены. Такое ощущение, что между окружающим миром и мной – толстый слой ваты. Вы можете палить рядом со мной из пушки – я ухом не поведу. Под моим окном может приземлиться летающая тарелка – я продолжу невозмутимо пить чай. Даже если в моей квартире прорвет трубы, если на улице на меня нападет грабитель или объявят третью мировую – думаю, мой пульс не ускорится ни на один удар. Не то что мне будет по фигу – просто я столько раз прощалась с жизнью в последнее время, что, скорее всего, кроме обычного любопытства, уже ничего не почувствую.
Да, и, кстати, я решила, что не вернусь в "Слухи" ни за какие двойные и даже тройные оклады. К черту! Напишу заявление – и адьос! И пусть Шило сама пишет книгу – какую хочет. Если уж я выжила, краткие мгновения собственного существования не стоит тратить на то, чтобы пачкать чистые листы "Майкрософт Ворд" дерьмовыми статейками…
Наконец, когда ветер, дующий в спину, почти ставит у меня на голове ирокез, а пальцы, держащие пакет, превращаются в сосульки, я добираюсь до тихой кофейни сразу за поворотом на Владимирский проспект. Высокий стул у окна с видом на "Рэдиссон" свободен, и я с удовольствием заказываю глинтвейн и пару запеченных в сладком тесте яблок.
Рядом никого нет, поэтому я с комфортом раскладываю на весь стол купленные журналы и, предвкушая веселое чтение, погружаюсь в передовицы.
Если судить о жизни в Москве по газетным заголовкам, кажется, что там и вправду наступил конец света. Майя немного ошиблись, и вся заварушка началась не в 2012-м, а уже сейчас. Итак, поехали. "Экспресс-газета" в красках описывает перестрелку в ресторане "Стакатто". Бла-бла, криминальный след, бла-бла, дележ сфер влияния… далее следуют комментарии каких-то милицейских чинов и обширная статистика заказных убийств за последние пару лет. Кстати, и про Ивана упомянули. "Участником перестрелки невольно стал молодой артист И. Серебров с друзьями. По словам самого Ивана (ха, с какой легкостью сочиняются несуществующие интервью, даже Шило в наших "Слухах" брезгует такими приемчиками), его больше напугала не сама перестрелка, а последовавший после нее пожар в помещении ресторана. Цитата: "Если бы не быстрая помощь подоспевших пожарных, мы бы могли сильно пострадать".
Если бы не быстрая помощь Паши с огнетушителем, не сидеть бы мне на Владимирском с газетой в руке… Ладно, едем дальше.
Первую полосу "Комсомольской правды" украшают внушительного размера фотографии обгоревшего самолета на взлетно-посадочной полосе Пулково. Борт залит пеной до самой макушки, кажется, что самолет просто засыпало снегом. Рядом виднеются машины скорой помощи и пожарная бригада. Речь в самом материале, разумеется, идет о катастрофе. Опять интервью со свидетелями (наверняка, тоже сочиненные впопыхах многоуважаемыми корреспондентами), подробный рассказ о том, как умерла от сердечного приступа несчастная пассажирка… И – бинго! – рассказ стюардессы Ольги Нестратовой (простоявшей, между прочим, соляным столпом до самого приземления!) о том, что ей в борьбе за жизнь этой самой пассажирки самоотверженно помогал известный артист Серебров. Н-да, надо признать, тут Иван предстает просто народным героем. Странно, что от его имени никаких признаний в материале нет.
Про несчастливый рейс пишут практически все газеты и журналы-еженедельники. Издания, выходящие раз в месяц, просто не успели поставить материалы в печать. К примеру, в журнале для подростков "Упс!" ничего, только мелкое фото Ивана в толпе прочей публики на пресс-показе какого-то кинофильма. В топку.
"Московский комсомолец" копает глубже. Среди прочего почти на последней странице нахожу заметку на четверть полосы с интригующим названием "Певец стал причиной остановки метро". Бла-бла, несколько дней назад Серебров был замечен в метро, бла-бла, поклонники устроили столпотворение, бла-бла… женщину, упавшую на рельсы, удалось спасти… бла-бла, поезда были остановлены почти на сорок минут… далее отличная строка: "По мнению редакции, это появление артиста в метро было продуманной пиар-акцией, которая закончилась несчастным случаем". Кто это у них там сидит такой умный?