Снова оказываюсь во дворе. Заставляю себя есть, вино пью без принуждения. Оно простое и дешевое, однако и собравшиеся не лучше. Ко мне подходит Тед и пялится.
– Что скажешь? – спрашиваю его и тоже вперяю в него взгляд.
Он смотрит на меня, как теленок, и не может заговорить. Обалдевает. Не выдерживает.
– Мы с вами не встречались? – осведомляется осторожно.
– Возможно, встречались.
– Встречались… – удивленно тянет он.
– В прошлом году. У Джима.
– Так я и думал, – хлопает он себя рукой по лбу. – Так я и думал. Смотрю – знакомое лицо. Конечно, у Джима. У Джима.
И уходит своей дорогой. Не отпускает мысль: вот опять мне удалось разумно побеседовать, славно пообщаться. Запиваю эту мысль вином.
Собравшихся около ста. Курящих – меньше половины. Большинство американцы. Атмосфера накаляется. Теперь можно начинать действовать. Это знают постоянные посетители – ищут связей, возможностей, перспектив. Полька снует от одного к другому, ищет интересных людей. В прошлом году я месяц наблюдал, как она искала, но так и не нашла. Она все мечется, наверное, надеется, что найдется тот, кто за нее напишет книгу. Пока она крадется от одной группы к другой, не упускаю случая ее подразнить.
– Как приятно тебя видеть! – говорю я, не давая ей пройти в дом. – Как приятно! Как здорово! Мы так давно не виделись.
Мне приходит в голову, что в этот момент она отреклась бы от Люблинской унии, Вильнюсского края и Мицкевича, только бы не пришлось сталкиваться со мной. Ей действительно досадно, что довелось встретиться со мной в этом мире. А мне нет, мне все равно. Она стоит, загнанная в угол, и вынуждена радоваться, что спустя год мы опять встретились.
– Приятно… – интонация недвусмысленно дает понять, что я для нее – человек неинтересный.
– Как твой поддельный паспорт? – не оставляю ее в покое.
– Какой паспорт? – переспрашивает она, выпучив глаза.
– Джим сказал, что должен завернуть Мик Джаггер. У него сегодня вечером концерт в Париже.
– Когда?! – она страстно цепляется за крючок.
– После концерта. Часов в одиннадцать.
– Как хорошо, он мне так нужен. Пойду поговорю с Джимом. Извини…
Я ее пропускаю. С удовольствием понаблюдаю, как вечером она будет прятаться от меня, словно зверек от огня, как будет ждать появления Мика Джаггера, уже час назад отбывшего из Франции.
– Слушай, – бросается ко мне испуганный Даниэль, – у них у всех винтиков не хватает!
– Что случилось? Успокойся.
– Вон тот, тот, который стоит сейчас у стены, – он показывает на типа, приставшего к даме, которая не любит салат. – Когда я сказал, что я профессор университета, он бросился умолять, чтобы я походатайствовал и помог ему открыть какую-то лабораторию. Но это же абсурд! Я – лингвист. А он не отстает, начал рассказывать про какие-то исследования с грибами. Ужас! Еле сбежал. Он оставил мне свою карточку.
– А ты свою дал?
– Некуда было деваться.
– Теперь наверняка не отстанет. Готовься, Даниэль, придется открыть в Лилле лабораторию, которая будет исследовать какие-то грибы.
– Но это же абсурд! Почему я? Настоящий маразм. Он дурак!
Пытаюсь объяснить, что в этом и заключается смысл игры, что просто необходимо, чтобы один мучил другого. Если сам не прицепишься, тут же придется защищаться от других, от тех, кто более совершенно владеет искусством такого общения.
– Теперь иди и спроси его, – советую я напуганному другу, – не купит ли у тебя тот тип пять слитков золота по двадцать килограммов, извлеченных с затонувшей в Тихом океане русской подводной лодки. Предупреди, что эта сделка чистая. Никакого криминала. Успокой его.
– Эркю, это же еще больший абсурд. У меня нет никакого золота.
– Его и не надо иметь. Ты обязан ему отплатить.
Даниэль идет. Пью вино и курю. Не могу налюбоваться на жестикулирующего Даниэля: он вошел в образ, показывает величину слитков и горячо что-то объясняет, в то время как лицо основателя лаборатории все хмурится и хмурится. Та, которая не любит салат, стоит, совершенно очарованная и исполненная уважения к молодому богачу. Исследователь грибов начинает пятиться. Даниэль почувствовал вкус к игре. Не выпускает его из своих тисков. Правильно. Его надо прикончить.
Ко мне подбегает сияющая Сесиль. Она познакомилась с каким-то Нойхаузом, который пригласил ее завтра в гости. Нойхауз – семидесятилетний старик, уже успевший рассказать мне, что нашел новое направление в искусстве, о котором писал не один американский художественный журнал. Пытался показать и репродукции своих работ, однако я успел улизнуть, поскольку он не вовремя проговорился, что не возражал бы, если бы я пригласил его в Литву, где он за определенную плату готов показать свои эскизы семидесятых – восьмидесятых годов. Я понимаю: плохи дела у этого открывателя нового направления, если он хватается за соломинку – маргинальную Литву. Несообразительной Сесиль ничего не говорю. Пусть радуется, пусть празднует.
Джим управляет всеми. Стоит на балконе, как капитан "Титаника", и командует, кому с кем надо побеседовать, кому с кем обязательно познакомиться. Три четверти гостей он сам не знает. Да ему и не надо знать: у него феноменальная память на имена, поэтому свести людей в группу ему ничего не стоит.
– Познакомьтесь с Лео, – кричит он стоящим во дворе. – Да-да, тот, который там один у дерева. Он только вчера вернулся из Боснии, где фотографировал все эти ужасы. Идите к нему. Поговорите.
Несколько самых смелых направляются к Лео. Знакомятся. Лео уже не одинок.
– Эркю! – Джим хочет впутать и меня, однако я делаю вид, что не слышу, проскальзываю в коридор и начинаю наливать из бачка вино в свой бокал. Кто-то толкает меня в спину. Не выпускаю бокала. Когда он наполняется доверху, поворачиваюсь – женщина.
– Откуда ты? – спрашиваю я фамильярно.
– Из Берлина.
– О, я был в Берлине! – объявляю я радостно, переняв их стиль общения. – Замечательно! Из Берлина!
Говорю так, словно для меня огромное счастье встретить человека из Берлина. Стиль подходит. Я показал заинтересованность, теперь ее очередь обратить на меня внимание.
– А ты откуда? – спрашивает она.
– Из Вильнюса.
– О!.. Я не знаю, где это. – Смеется.
Это сообщение меня не удивляет. Я сыт, пьян, поэтому в хорошем настроении. Санкций к берлинке не применяю. Объясняю географию, напоминаю о Данциге, Кенигсберге, Канте и холокосте. Она смеется, издает радостные восклицания. Нам обоим весело.
– Чем ты занимаешься?! – продолжаю разговор.
– Пишу книги для детей.
– Замечательно!
– А ты?
– Ничем.
– Замечательно! – Теперь уже она не нарадуется на меня.
Чокаемся бокалами вина. Она мила – хотя и некрасива. Это я понимаю.
Подкрадывается Петер, подстерегавший в засаде. Я его понимаю, поэтому не сержусь, когда он уводит ее и тащит по лестнице в свое логово. Она смеется. Довольна. Еще не подозревает, что ее ждет наверху. А если и подозревает – ничего страшного: она из Берлина.
Джим хватает меня и представляет какому-то очкастому, якобы интересующемуся странами Балтии. От этого удрать не так легко, однако я извиняюсь и иду в туалет. Эта хитрость всегда действует. Любопытный собеседник остается меня ждать. Я не настроен рассказывать ему о барокко.
– Ты не мог бы взять вторую порцию еды? – по-литовски обращается ко мне какой-то субъект.
– Здесь, сейчас?!
– Я без приглашения. Джим не дает мне вторую порцию, а так есть хочется после этого вина. Может, сходишь, возьмешь, земляки же?..
– Сам иди и бери, – говорю, однако он не отстает.
– В прошлый раз, когда я взял, Джим меня выгнал. Боюсь, что опять так будет, потому что я не приглашен. Тебе же нетрудно взять. Я вижу, что он твой друг. Возьми порцию. После этого вина…
Посылаю земляка к черту. Он чувствует себя оскорбленным. Бросает мне, что в жизни не встречал столь недружеского отношения, апеллирует к моим национальным чувствам.
– Я татарин, так что можешь обосраться, – говорю и выхожу во двор.
Спиной чувствую, как он пронзает меня ненавидящим взглядом. Этого еще не хватало, носить корм зомби. Тем более неизвестным, неприглашенным и только потому, что они говорят по-литовски. Меня это бесит.
Во дворе стоим вчетвером. Даниэль опьянел. Фотограф Йоханн, из Гамбурга, но с резиденцией в Париже, трезв и горд. Беловолосая Зильке из Мюнхена весела. Я едва стою на ногах, поэтому весьма разговорчив.
– Так ты говоришь, Зильке, что твои родители из Восточной Пруссии, – обращаюсь я к красавице-историку, которая двадцать лет назад могла бы сделать замечательную карьеру в порнографических фильмах.
Она улыбается. Даниэль терпеливо слушает. Йоханн злится, так как подозревает, что я хочу отбить его девушку. Он уже готов идти домой, однако Зильке нравится болтать со мной. Может быть, она впервые в жизни видит пьяного человека. Любопытство – неисправимый порок. Она бы мне и с пороками понравилась, потому что она замечательная. Замечательнее спутницы Теда. Самая замечательная из всех, здесь присутствующих. Я, хоть и пьян, не ошибаюсь, и мои глаза не лгут.
– Нам нужно встретиться, – говорю ей. – Завтра.
– Нет, завтра я не могу, – разочаровывает она меня. – Завтра ко мне приезжает брат.
– Брат?! – встревает недовольный Йоханн. – У тебя есть брат?! Почему я о нем не знаю?!
– Ты много чего не знаешь. Тебе и не нужно знать. Я тоже о тебе ничего не знаю. И знать не хочу. Послезавтра. Послезавтра мне позвони.
Она пишет свой номер телефона, адрес, а Йоханн, если бы можно было, меня сейчас убил бы. Он видит, что его жизнь рушится, – сам хвалился мне, что завтра после обеда уезжает в Африку: получил, видишь ли, заказ сделать несколько фотографий обезьян. Даниэль доволен. Он гордится, что у него такой активный друг. Чтобы к Йоханну вернулся дар речи, говорю ему:
– Ты тоже напиши свой номер телефона. Я тебе позвоню. Когда вернешься из Африки.
Он пишет. Зильке помирает со смеху. Становится серьезной.
– Иду, – говорит она. – Пока.
– Я тебя провожу, – пытается опередить события двухметровый Йоханн. – Нам по пути.
– Веселись. До послезавтра, – и подставляет мне щечку.
– Позвоню тебе завтра, – обещаю я, целуя четыре раза.
– Тебе она нравится? – спрашиваю Даниэля, когда разлученная пара оказывается за воротами студии Джима.
– Да вроде ничего, – как бы сомневаясь, отвечает тот.
– Я тебе ее оставлю, – обещаю я, с трудом выговаривая слова, и иду в туалет помыться: чувствую себя проделавшим большую и тяжелую работу.
Шатаюсь, однако мимо Джима прохожу, держась прямо, хоть и непривычно сосредоточившись. Вода из бачка в туалете меня чудесным образом возвращает к жизни. Чувствую, как снова обретаю силы. Вижу, что Нойхауз не собирается отпускать Сесиль. Открыватель нового направления в искусстве терзает ее, как послушную овечку.
– Я хотел бы с тобой поговорить, – обращается ко мне какой-то бородач. – Джим посоветовал. У меня есть идеи.
– Замечательно! – улыбаюсь я. – Можно налить вина и поговорить – если только удастся.
Идем с новым знакомым, словно два братишки, за вином. Бак уже пуст. Пуст и второй. Переворачиваю его. Полбокала бородачу. Переворачиваю первый – мне бокал. Какие-то американцы пытаются протиснуться мимо нас.
– Ну нет… Очень жаль, – говорю, – вино уже кончилось.
– Нам сока, – признаются они смущенно.
Бородач представляется композитором. Небрежно бросаю, что тоже пишу музыку. Коллег найти нетрудно.
– Я из Вроцлава, но сейчас живу в Голливуде и пишу музыку к фильмам, – рассказывает он мне.
– Так ты не авангардист, – наношу я удар, хотя у него проблемы с чувством юмора.
Признаю, что чувство юмора у пьяного человека специфическое, однако деваться некуда, поэтому нападаю снова:
– Не авангардист ты.
– Я в Польше писал авангардистскую музыку, однако…
–.. сейчас пишешь, – перебиваю я, – к голливудским фильмам. Это очень хорошо. Тогда ты концептуалист.
– Почему?
– Потому что ты достиг высшей стадии концептуализма и продался Голливуду. Это лучшее, что может произойти с авангардистом. Продаться Голливуду… Боже, это замечательно!
– Я хотел тебя спросить: можно делать записи в Литве?
– О Боже, – ударяю я его по плечу, – ты встретил как раз того, кто этим интересуется! Могу сделать миллион записей. Когда тебе надо? – спрашиваю, как бы посерьезнев.
– Тебе можно позвонить?
– Звони когда хочешь.
Обмениваемся парижскими номерами телефонов, а я уже вижу себя разглагольствующим и обещающим записи симфонических оркестров по минимальной цене. Он доволен, что так быстро уладил дело. Я тоже.
Джим делает знаки, что засидевшимся пора убираться к черту. Даниэль меня просит (ясное дело, сейчас он уже пьяный) сказать Джиму, что он полиглот. Без особых усилий выполняю это желание, чем немного удивляю абстинента-хозяина. Джим знакомится с полиглотом, и я вижу, что это знакомство его не радует. Ему сейчас важно, чтобы все как можно скорее убрались.
Оглядевшись, обнаруживаю только Сесиль с Нойхаузом, Даниэля, бьющего кулаком в грудь Джима, и еще нескольких типов. Пора домой. Кое-как вырываю любовь саксофониста из клещей Нойхауза. Даниэль хочет еще побыть с хозяином, а тот, увидев вблизи Сесиль, не может устоять перед такими чарами: похлопывает по ее грудям. Из логова Петера спускается загостившаяся берлинка. Направляемся к выходу. Вчетвером.
Когда живительный воздух ударяет мне в голову сильнее алкоголя, я задерживаю у ворот детскую писательницу и шепчу ей в ухо:
– Ты знаешь, что ты замечательная? Если бы ты знала, какая ты замечательная! Если бы ты знала… Какая замечательная… Замечательная… Самая замечательная. Уже давно не видел такой красоты. Если бы ты знала, какая ты замечательная…
Плохо себя чувствую, поэтому сегодня лежу. Уставился на "Распятого" Грюневальда и думаю о тех, кто в моей жизни что-то значат, и о тех, кто представляют собой абсолютные нули. Нулей больше. Те, кто для меня важны, уже умерли. Парадоксально, однако с ними я провожу больше времени, чем с живыми. Ни в одном не разочаровался. Они каким-то удивительным образом умеют общаться со мной, знают, когда уступить, когда подбросить свое мнение, взгляды, правила поведения. Им я доверяю. Доверяю больше, чем живым, не упускающим случая устроить какое-нибудь свинство или подлость (как и я им). Теперь думаю о них. Стараюсь воскресить, эксгумировать из могил моей памяти, где они, пролежав много лет, спокойно отдыхали, потеряв надежду, что когда-нибудь будут воскрешены.
Думаю об Н., с которым изо дня в день встречался почти десять лет. Он был небольшого роста, крепкого здоровья и ужасно злобный. Свою злобу выливал на всех, особенно на старших. Никогда не упускал случая посмеяться над более слабым. Бросал якобы остроты, которых никто, за исключением меня, не понимал. Поэтому я каждый раз должен был объяснять их, комментировать, чтобы люди поняли хоть малую толику из того, что он хотел сказать. Меня это утомляло и нервировало, однако он был моим другом. Я терпел, а он воображал себя ужасно умным, наблюдательным, хотя, столкнувшись с более мощной силой или интеллектом, капитулировал и плакал от злости, что ничего не может сделать. Плакал истерически. Очень редко, но плакал. Никто его в этих случаях не жалел. Не жалел и я, хотя тогда он был моим лучшим другом. Странное было время. Странное и наивное, потому что считалось делом чести иметь лучшего друга. Это ненормально. Ужасно и аномально. Когда сейчас вспоминаю этот период своей жизни, меня трясет от ужаса и отвращения, так как все это было лишь иллюзией и ложью. Ничего больше не помню. Помню, что он каждый день обедал у меня и насмехался над матерью. Помню, что посиживали с ним в кафе. Помню, что тайком попивали и покуривали. Вот и все. Мне казалось, что я знаю его как облупленного. Знал, что он скажет в ответ на произнесенную мной фразу. Угадывал, как поведет себя после того или другого события. Казалось, что я все знаю о нем, а он – обо мне. Однажды даже доверил мне тайну: он нашел повесившуюся женщину. Правда, у него был брат, которого я никогда не видел. По младшему брату я не скучал, поэтому не слишком углублялся в то, кто он такой, откуда, что и как. Друг упоминал, что его брат учится в школе-интернате. Мне этого хватило. Мы были друзья, поэтому посторонние нас не волновали. Мы часами гуляли по городу. Тогда мне казалось, что разговариваем. Сейчас понимаю, что никакого разговора между нами не происходило. Даже не могу точно описать, что это было. Только неясные фразы, обрывки, которым нет названия. Однако в то время это казалось нормальным. Так было принято. Если кто-нибудь попытался бы отнять у меня ту дружбу, я бы чувствовал себя самым обиженным в этом мире. Даже странно сейчас, лежа на улице Кастаньяри, признать, что больше ничего не помню. Не знаю, я ли стер его из памяти или память, желая уберечься сама и уберечь меня, стерла все связанные с Н. события. Ничего больше не помню. Мне немного страшновато, что десять лет жизни могут так неожиданно исчезнуть из памяти. Странно. Очень странно. Странно, что один факт, который я узнал уже позже, зачеркнул длиннейший промежуток времени. Позже я узнал, что у него была и младшая сестра. Мы уже не дружили, когда раскрылась тайна: мой друг в шестилетнем возрасте застрелил сестренку из охотничьей винтовки; мать сошла с ума, родила ненормального младенца и повесилась. Целых десять лет я дружил с убийцей и не представлял себе, что может быть по-другому. Странно. Мрак.
Хочу изгнать этот факт из головы. Пытаюсь представить его незначительным, но мне это не удается. Как не удается найти и более впечатляющее событие, которое могло бы заглушить кошмар раскрытой тайны. Когда я об этом думаю, даже вонь улицы Кастаньяри кажется приятнейшим ароматом. Не могу преодолеть себя. Не могу. Жалею, что воскресил этот факт из могилы. Ужасно жалею.