Он пожал плечами, отвернулся и замер при виде картины, которая всегда волновала его. Она была будто написана густыми, яркими красками, и сочность их постепенно, по мере углубления перспективы, ослабевала. Светлая, занесенная коричневой пылью зелень плаца, на ней солдаты четвертой роты в синей рабочей форме и оливковые скверики. Дальше белизна казарм второго батальона, а позади казарм - медленно ползущие вверх красно-зеленые полосы ананасовых плантаций, безупречно ровные, аккуратные, ухоженные, с согнутыми фигурками копошившихся на них людей, еле различимыми издали. Еще выше - холмистые предгорья, покрытые сочной зеленью, - эти места не страдали от недостатка воды. И наконец, перспективу завершали черные вершины хребта Вайанае, вонзавшиеся в такое же синее, как форма солдат, небо. Линию гор рассекал глубоким острым углом лишь перевал Колеколе, который подобно вырезу на женском вечернем платье как будто обещал что-то неожиданное по другую сторону гор. Но Прю бывал по ту сторону перевала и ничего примечательного там не видел.
Вдоль склонов гор вился тонкий узор линии, которая терялась к югу. Это была тропа в Гонолулу. Офицеры ездили туда кататься верхом, и там оставленные без присмотра лошади обгладывали с деревьев кору.
Интересно, доволен ли своей жизнью ананас? Не надоело ли ему, что его подрезают точно так же, как семь тысяч других ананасов, дают то же самое удобрение, что и семи тысячам других? Каждый из них стоит на одном месте до конца своих дней. Неужели они похожи во всем друг па друга и одни повторяет другой? Никогда этого не узнаешь. Но ведь и никто не видел, чтобы ананас превратился в грейпфрут, верно?
Прю сошел на дорожку, ступая мягко, по-кошачьи, как ходят боксеры, в шляпе набекрень, подтянутый, аккуратный, решительный.
Глава вторая
Роберт Ли Прюитт научился играть на гитаре еще давно, задолго до того, как увлекся боксом и игрой на горне. Он выучился этому еще мальчиком, и тогда же он заучил множество блюзов и грустных песен. Такова уж жизнь в горной местности штата Кентукки, что эта музыка быстро прививается. Все это было давно, когда Прюитт еще и не думал о службе в армии.
В горной местности штата Кентукки умение играть на гитаре не считается особым достоинством, как в других местах. Каждый смышленый парень тренькает на гитаре уже тогда, когда и гитару-то он держит, как контрабас. Маленький Прюитт любил песни, потому что они навевали какие-то неясные чувства. Эти песни западали ему в душу, а сама игра на гитаре не увлекала его. Просто у него не было тяги к гитаре.
К боксу его тоже не тянуло. Правда, у него была хорошая реакция и невероятно сильный удар, который он выработал еще до армии, в бытность бродягой. О таких вещах всегда как-то узнают. Это бросается в глаза. Особенно в армии, где спорт - хлеб насущный, а особенно популярен бокс - самый мужественный вид спорта.
Ни к одной профессии Прю не чувствовал особой тяги. Армия его тоже не манила. По крайней мере, в тот период его жизни. Сын шахтера из округа Харлан, он не мог не стать солдатом. Это была единственная дорога, открытая для таких парней, как он.
Он действительно ни к чему не чувствовал призвания до тех пор, пока не взял в руки горна.
Все началось с простой забавы, когда ребята собрались выпить пива. Прюитт только подержал горн в руках и раза два подул в него. Раздались какие-то звуки. И он сразу почувствовал, что в этих звуках есть что-то такое торжественное, чего словами не выразишь.
На мгновение ему почудилось, будто когда-то он уже был герольдом и фанфарами возвещал о коронации, а в долгие синие вечера в древней Палестние у дымных костров военных лагерей трубил легионам вечернюю зорю. Тогда-то ему припомнилось то чувство смутного беспокойства и тоски, которое навевали печальные блюзы его детства. Прю понял, что горн его призвание, что, если играть так, как ему хочется, его жизнь на земле будет оправдана. Когда он взял в руки горн, он вдруг понял, почему пошел в армию, а до сих пор этого не понимал. Вот как много значил для него этот армейский горн. Прю понял, в чем его призвание.
Мальчиком Прю слышал много рассказов об армейской службе. Бывало, когда на тесную долину опускался вечер, окутывая сумраком убогие ветхие домишки, а их усталые обитатели с лицами, грязными от въевшейся в них угольной пыли, собирались на крылечке дома, Прю приходил послушать их рассказы. Его дядя Джон Тэрнер, высокий, худой, костлявый, мальчиком убежал из дому, а потом подался в солдаты в поисках приключений. Его произвели в капралы во время восстания на Филиппинах.
Отец Прюитта и другие жители долины так никогда и не бывали дальше окрестных гор, а Прю уже тогда терпеть не мог терриконы, окружавшие его, как стена. Рассказы дяди Джона Тэрнера об армии придавали ему в воображении мальчика особый, романтический ореол.
Этот высокий человек, его дядя, обычно садился во дворе на корточки, потому что на земле сидеть было невозможно из-за толстого слоя угольной пыли, покрывавшего всю местность, и старался помочь своим слушателям хотя бы ненадолго избавиться от вкуса угля во рту, того самого угля, который в энциклопедиях называют "черным золотом". Рассказы дяди Джона убедительно свидетельствовали о том, что за горами шлака и деревьями с черной от угольной пыли листвой существует еще и другой мир.
Рассказывал дядя Джон о племени моро. У этого племени был священник-мусульманин "дату", который, перед тем как добровольцы уходили защищать свое племя, совершал суровый обряд их подготовки к встрече с небесами. Вот в то время, по словам дяди, и были впервые введены в армии пистолеты калибра 0,45. Ведь привыкшего к острым болевым ощущениям моро ничто не брало, даже если выпустить в пего шесть пуль специального калибра 0,38. А его нужно было уложить. Если же бить из пистолета калибра 0,45, то уложишь любого, даже если попадешь в кончик мизинца. И поэтому с тех пор, по словам дяди Джона, в армии с успехом используют именно это оружие.
Маленький Прю немного сомневался насчет кончика мизинца, но все же рассказ ему нравился. В нем чувствовалось, как люди, можно сказать, сами делают свою историю. То же было и в рассказах о юном Хью Барабанщике, о приключениях молодого Джона Першинга, о знаменитых походах к Минданао, о марше в обход озера Ланао. Судя по рассказам дяди Джона, в племени моро были стоящие ребята, достойные противники. Наговорившись вдоволь о славных днях побед, дядя запевал песню своего полка "Бесхвостые обезьяны Замбоанга". Он рассказывал о Филиппинах и о Мексике, о Блэкджеке в тот период его славной жизни, когда он еще не стал тем великим, но простым человеком, с которым мог поговорить любой, и о молодом Сэнди Пэтче, еще не ставшем настолько великим, чтобы позволить себе быть простым.
Дядя Джон объяснял всем, особенно Прю, почему он в 1910 году вернулся домой и все время работал на шахте в Харлане, когда шла мировая война. Дядя всегда мечтал стать фермером, и это, очевидно, помешало ему проникнуться традиционным американским духом приключений.
Прекрасно, конечно, было думать о том, как сын простого шахтера, загоревшийся мечтой увидеть мир, участвует в событиях исторического масштаба благодаря своей службе в армии, и Прю ни за что не хотелось расставаться с этими мыслями. Но дядя Джон был не таким человеком, который со спокойной совестью позволил бы племяннику мечтать о жизни, полной приключений, воображая, что всю эту романтику ему даст служба в армии.
Все произошло совсем иначе.
Когда Прю был в седьмом классе, его мать умерла от туберкулеза. В ту зиму как раз состоялась большая забастовка, и мать, будь на то ее воля, выбрала бы, наверное, более подходящий момент, чтобы умереть. Отец Прюитта, участвовавший в забастовке, в день смерти жены находился в окружной тюрьме с двумя ножевыми ранами в груди и разбитым черепом. А ее брата, дяди Джона, уже не было в живых. Его застрелили помощники шерифа. Много лет спустя об этом дне сложили горестную песню. В ней говорилось, что кровь тогда лилась по канавам Харлана, как вода во время дождя. А дядя Джон Тэрнер был отмечен в ней самой высшей похвалой, против чего он энергично возражал бы, будь он жив.
Маленький Прюитт видел это сражение. Он подобрался так близко, как только было можно. Он видел и запомнил только дядю Джона. Прюитт с двумя другими ребятами стоял во дворе и смотрел, пока в одного из этих ребят не попала шальная! пуля. Тогда они убежали домой и больше уже ничего не видели.
У дяди был пистолет калибра 0,45, и он убил двух помощников шерифа, причем подстрелил их, когда сам уже падал, сраженный нулей. Ему удалось сделать всего лишь три выстрела. Прюитту интересно было посмотреть, наповал ли убивает пуля калибра 0,45, как рассказывал о том дядя. Поскольку оба раза пуля попала в голову полицейским, проверить утверждение дяди о том, что достаточно попадания и в кончик мизинца, Прюитту не удалось.
Когда мать Прю умерла, не осталось ничего, что могло бы удержать его дома. Отец сидел в тюрьме, а поскольку он опять побил его дня за два до того сражения, Прюитт не очень стал бы считаться с его мнением. Приняв твердое решение, он взял два доллара, что хранились про запас в банке из-под крупы, и отправился в дорогу. Он сказал себе, что матери эти деньги не нужны, а отец и так обойдется и что теперь они квиты. Соседи собрали денег на похороны его матери, но сам он не хотел видеть, как ее хоронят.
Распад семьи там, где семья еще что-то значит, для всех всегда трагедия. Единственное отрадное явление во всем этом то, что оставшийся в живых член семьи становится совершенно свободным и может претворять в жизнь свои честолюбивые планы.
Умирая, мать заставила Прю дать ей одно обещание.
- Обещай мне только одно, Роберт… - прохрипела она. - Ты унаследовал от отца гордость и выдержку, и я знала, что тебе это пригодится в жизни. Но если бы не я, либо отец убил бы тебя, либо ты его. А теперь некому уже будет вас разнять…
- Я обещаю тебе сделать все, что ты захочешь, ма, все, что ты скажешь, - ответил Прю в оцепенении, видя, как мать умирает у него на глазах. Он смотрел на нее в каком-то смутном неверии, ожидая, что вот-вот появятся особые знамения, признаки бессмертия ее души.
А мать хрипела, ей не хватало воздуха, и слова с трудом вырывались из ее груди.
- Обещание у постели умирающего - самое святое, и я хочу, чтобы ты обещал мне это перед моей смертью. Обещай, что ты никогда никого не тронешь без надобности, не обидишь ни одной живой души, если тебя не вынудят обстоятельства.
И Прю дал клятву.
- Я обещаю, - сказал он, все еще ожидая ангелов бессмертия. - Тебе страшно, мам?
- Дай мне руку, мой мальчик. Ты обещал эго своей умирающей матери и никогда не нарушишь обещания.
- Да, мам. - Он осторожно дал ей руку, но быстро отдернул, боясь холодного прикосновения смерти, которую увидел в строгих чертах матери, и, как ни старался, не мог найти ничего красивого, возвышенного или торжественного в этот момент возвращения человеческой души к ее создателю. Он еще некоторое время ждал знаков бессмертия. По но было ни явления ангелов, ни землетрясения, ни столкновения миров во вселенной. Только позже, когда он много раз думал об этой первой смерти, которую пережил, он понял, что же было самым важным и возвышенным во всем этом. Его мать в минуту предсмертного страха думала о нем, Прю, о том, что будет с ним, а вовсе не о себе. После этого он стал часто думать о собственной смерти, о том, как она придет к нему и что он почувствует в тот момент, когда поймет, что вот этот вздох - его последний вздох на земле. Трудно было представить себе, что он, Прю, тот центр, вокруг которого вращается весь знакомый мир, перестанет существовать, по он знал, что это неизбежно, и принимал эту неизбежность. И еще он надеялся, что встретит свой смертный час с таким же великолепным безразличием к собственной судьбе, как и его мать. Он чувствовал, что именно в этом кроется то бессмертие души, признаков которого он тогда так ждал и не дождался.
Мать его была воспитана в духе старых принципов, хотя и жила в современном мире. Правда, она была отделена от него окружавшими долину горами. И знай она, к чему приведет обещание, данное ее сыном, и как все повернется в его жизни, она никогда не попросила бы его об этом. Такие клятвы давали люди, жившие в то старое, забытое время, когда все было яснее, проще, бесхитростнее.
Через три дня, после того как Прю исполнилось семнадцать лет, он поступил на службу в армию. Раньше Прюитт уже несколько раз пытался попасть в армию в разных городах, но по молодости его не брали. И он снова становился на время бродягой и снова пытался попасть в армию. Наконец в 1936 году, когда Прюитт бродил по городам восточного побережья Штатов, мечта его сбылась - его взяли в армию и отправили в форт Майер.
Именно там, в форте Майер, Прюитт выучился боксу, а не просто драке. Он действительно был очень подвижным даже для своего веса, а тогда он выступал в наилегчайшем, и не всякий боксер даже более тяжелого веса имел такой сильный удар, как Прю. Он понял, что в армии у него есть будущее, благодаря боксу Прю в первый же год службы получил звание рядового первого класса, что считалось даже у солдат, отслуживших первые три года, каким-то пороком. Это повышение в первый год службы говорило само за себя. У Прю был талант боксера.
Там же, в форту Майер, Прю впервые взял в руки горн. Он был тогда так потрясен, что тут же решил бросить боксерскую команду и стал проситься на учебу в команду горнистов. Он не любил медлить, когда ему становилось ясно, чего он хочет. А поскольку ему было еще далеко до боксера первого класса, то тренер не считал нужным его удерживать. И ребята не восприняли его уход как какую-то потерю для команды. Они считали, что у него не хватит сил и выдержки, чтобы стать чемпионом, как Лью Дженкинс из форта Блисс или как, например, они сами, когда пройдут через все испытания. И его спокойно вычеркнули из списка боксеров.
Прю тогда не было никакого дела до того, что подумают о нем ребята. Он знал, что главное для него теперь горн. Полтора года он работал без устали и завоевал себе славу совершенно в другой области, чем бокс. Через эти полтора года он получил два повышения в звании и ему удалось попасть в число тех лучших горнистов, которые выступают в Арлингтоне на параде в День перемирия. Участие в этом параде - предел мечтаний всех армейских горнистов. Игра на горне стала настоящим призванием Прю.
Арлингтон был взлетом его карьеры и совершенно незабываемым событием. Прю чувствовал, что нашел свое место в жизни, и с радостью решил остаться горнистом. Срок его службы уже кончался, и он намеревался его продлить, чтобы остаться в команде горнистов в Майере еще на тридцать лет. Когда он думал о будущем, то радовался тому, как хорошо у него все складывается и как это здорово заниматься всю жизнь любимым делом. Но это было до того, как в его жизнь начали вмешиваться другие люди.
До сих пор Прю был занят только собой. До сих пор он вел борьбу только с самим собой. Никто особенно не вмешивался в его жизнь. Но когда в ней появились другие люди, все стало по-другому, и Прю, конечно, тоже стал другим. Исчезла его юношеская нетронутость, исчезла его, если можно так выразиться, платоническая любовь к жизни. Ведь жизнь со временем срывает любой цветок девственности, даже уже высохший, и тут ничто не может помочь. До сих пор Прю был идеалистом. Он перестал им быть после того, как в его жизнь вмешались люди.
Все ребята в Майере, получая увольнительную, отправлялись в Вашингтон. И Прю тоже. Именно там он встретил красивую девушку "из общества". Он познакомился с ней в баре, или, лучше сказать, она подцепила его. Так Прю впервые попал в светское общество, которое до сих пор видел лишь в кино. Девушка была студенткой колледжа, будущей журналисткой. Нельзя сказать, что между ними вспыхнула какая-то большая любовь или что-нибудь в этом роде. Просто для Прю, так же как и для его знакомой, было интересно и ново, что сын шахтера обедает в ресторане "Рид". Она была милой девочкой, только очень озлобленной на жизнь, и они оба получали удовольствие от этого романа. Они не страдали предрассудками, Прю спокойно соглашался тратить ее деньги, а мысль о неравном браке их не беспокоила и не служила поводом для ссор. Они весело проводили время в течение шести месяцев, пока он не заразился от нее триппером.
Когда Прю вышел из госпиталя, его место уже заняли, и он потерял свое звание. В армии тогда еще не было сульфопрепаратов, армейские врачи не торопились их вводить, не особенно веря в их эффективность. Поэтому лечение было делом затяжным и болезненным.
Когда срок службы Прю закончился, его попробовали оставить еще на один срок в той же команде трубачей в Майере. Конечно, его прельщала сумма в сто пятьдесят долларов, которую он мог бы получать на этой должности, но ему хотелось убраться как можно дальше от Майера. И он выбрал Гавайи.
И после прибытия в Скофилдские казармы Прю тяжело переживал расставание с горном. Это заставило его снова заняться боксом на Гавайях, где бокс был распространен еще шире, чем в форту Майер. В этом заключалась его ошибка, но тогда она еще не была очевидной. Вскоре он прибавил в весе, окреп и перешел в следующую весовую категорию. Он выиграл кубок но боксу двадцать седьмого полка и получил за это звание капрала. Затем, когда начались соревнования в дивизионном масштабе, завоевал звание боксера первого класса в Скофилдских казармах и занял второе место в дивизии по своей весовой категории. За этот успех ему было присвоено звание сержанта. Считалось, что в следующем году он станет победителем на дивизионных соревнованиях. Злость, с которой он проводил бои на ринге, сделала его популярным среди сослуживцев, хотя сам он не подозревал об этом.
Поскольку Прюитт уже сумел себя убедить, что игра на горне - никчемное занятие, его жизнь, вероятно, так бы шла и дальше, если бы он не вспомнил обещания, данного матери на ее смертном одре, и если бы не Дикси Уэллс. Случилось Это, когда сезон соревновании уже кончился. Повинен во всем, может быть, был его темперамент, но многое можно отнести и за счет иронии судьбы.
Дикси Уэллс был боксером среднего веса. Он любил бокс и Жил ради бокса. Дикси поступил на военную службу потому, что во время кризиса дела боксеров-профессионалов шли плохо, а ему хотелось совершенствовать свое мастерство, не подвергаясь риску получить увечье в каком-нибудь жестоком бою профессионалов, и еще ему хотелось обеспечить себе приличную жизнь на то время, пока он полностью овладеет сложным искусством бокса. Он рассчитывал в будущем уволиться из армии и выступать в высшей профессиональной боксерской лиге. Многие из гражданских менеджеров присматривались к нему, и Дикси уже получил право выступать в гражданской аудитории - спортивном зале Гонолулу.
Дикси ценил Прюитта на ринге за его быстроту, а Прюитт в свою очередь многому научился у Дикси. Очень часто они тренировались вместе. Однако Дикси был средневесом, а Прюитт выступал тогда уже в полутяжелой весовой категории.
На этот раз тренировочный бой между Дикси и Прюиттом состоялся по просьбе Дикси, которому предстояло выступать на каких-то соревнованиях в городе. По совету же Дикси в этом бою они пользовались более тяжелыми, чем обычно, перчатками, а средствами, которые защищают боксера от случайного удара в голову, они, как всегда при тренировке, пренебрегли.