Андрей присылал ей эсэмэски, звонил. Предлагал встретиться. Первый блин комом. Говорил, что вспоминает о ней целыми днями. Она соглашалась так, как обычно соглашаются, чтобы мягко отказать. Да-да, как-нибудь – непременно, но пока никак, ох, ах.
Больше не нужен. Спасибо. Продолжения не будет.
Не могла ему этого сказать.
То есть – могла бы. Но нужно было собраться. Чтобы сказать так, нужно было снова стать собой. Нужно было выбраться из путаного незнакомого пространства, в котором она очутилась – где много молитв, но мало радости, где Маша заслуженно уцелела, а Леша совсем наоборот. Нужно было вернуться к прежней, собственноручно отстроенной жизни, чтобы снова научиться легко говорить и делать, как хочется.
Оставалось переждать последнюю неделю.
Выручала домашняя рутина. Мыла полы, помогала готовить. Ходила в магазин. Шла каждый раз, как голая, через площадь.
Ей-то казалось, нигде уже не разглядывают пришлых с таким азартом, с таким пристрастием. Разве что в недосягаемой какой-нибудь глуши, специально отобранной на кастингах, досочиненной, докрученной, киношной. "Что нашли-то во мне, какой интерес?" Леша и Маша рассказали ей когда-то множество историй. Про местных. Множество колоритных и забавных персонажей было вынуто тогда из небытия – тот мужик, у которого баркас во дворе гниет, та тетка, у которой козел на крышу забрался, – повеселили и благополучно в свое небытие вернулись. Никого не запомнила. И вот кто-то ей кивал, кто-то с ней здоровался – осторожно, как бы на пробу. Тот, у которого баркас? Та, что с козлом на крыше? Никто не заговаривал (за что она была им безмерно благодарна). Видно, еще не время. Проходил некий ритуал, Платоновка переводила ее из категории "что за фифа залетная" в категорию "то ж Люська, Машкина сестра". Немного подождать, не забывая сохранять желаемый образ, и все свершится в положенный срок.
А город даже слышно, не нужно и слух напрягать. Жиденькие платоновские звуки запросто перекрикивает распластавшийся под боком город-миллионник. Шум с проспектов прошивает здешние улочки насквозь, вокзальный диктор вещает в каждом дворе. И вот надо же – глазеют из-за заборов…
Ольга, показалось, приревновала ее к Маше.
Но причина нарочитой прохладцы могла быть и в том, что Люся не стала ходить с ними в церковь.
Маша не настаивала. Ни разу не посмотрела с многозначительным сожалением – как Ольга. Отпустила. Молча согласилась с тем, что младшая сестра внушала ей всем своим видом: не мое это, Машенька, не место мне там.
Катя не выдержала, снова спустила Мальчика с цепи. И он убежал со двора. Носился, одурелый, по Платоновке, в репьях от хвоста до ушей. Придушил на дальней окраине цыпленка, Маше пришлось расплачиваться с хозяином.
Собрали урожай слив. Ольга настояла: "Ну что они сгниют". Весь оставшийся день выковыривали косточки, варили варенье и повидло. Хватило и на следующее утро, провозились до обеда.
Однажды Ольга привела Катю домой.
Растеряна донельзя, но глаза сухие. На виске свежая ссадина.
Люся шагнула навстречу.
– Что случилось, Катюш?
Не отвечая и на Люсю не глядя, поднялась к себе в мансарду. Наметила сразу новую дистанцию: все, никаких сюсюканий из вежливости, надо будет – сама заговорю.
– Мимо проходила, – рассказывала Ольга Маше. – Ну, ты знаешь, я всегда там хожу. Оно дальше, но дорога ровней. Задержалась немного под окнами. Сначала подумала: показалось. Потом слышу – точно, Катька. Забежала, а этот гаденыш руки ей крутит.
– Дальше.
– Ну, я крик подняла, он сразу смылся. Вовкин дружок.
– Там сейчас?
– Нет. Я Кате и говорю: "Пойдем сейчас же домой". Ну, и она сразу: "Да, тетя Оля, идемте".
Маша дала дочке день отмолчаться и вечером поднялась в мансарду.
В основном говорила Катя. Начав бодро и как будто насмешливо рассказывать, вскоре принялась невесело чему-то удивляться, дальше и вовсе сбилась на плаксивый тон. Маша бросила что-то жесткое, совсем не жалостливое – и разговор был окончен.
Люсе Маша ничего пересказывать не стала. А та не расспрашивала.
Оставалось совсем немного.
Швабра, кухня, сливовое варенье – в самый раз, чтобы скоротать последние дни.
И все разложить по полочкам.
Все, в принципе, просто.
У Леши была любовница.
Маша очень мучилась, но нашла опору в боге.
А Леша в церковь не пошел, продолжал грешить. А потом умер.
Инсульт. Не спасли.
Леши больше нет, есть Маша и Катя, есть Ольга – от них неподалеку, на подхвате, всегда готовая пережить, как свое, чужие крохи – сколько дозволено. Остался свекор Леонтий. Буйный во хмелю. Но Маша уверена, что справится. Ничего не будет.
А Люсе пора. У нее работа. И совсем, совсем другие сюжеты.
Маша с Катей как раз были в церкви, когда она – еще разочек, последний – полезла в Интернет, посмотреть на Оксану. Можно было просто перейти из поисковой строки на страницу. Но так она уже делала – так видишь аватарку и столбик общей информации: профиль открыт только для друзей. Долго рыться не пришлось. Маша не преувеличивала: Леша не умел или не хотел ничего прятать. "Нельзя с такими привычками заводить любовниц, Леш. Неуважительно – по отношению к обеим". На флэшке папка "keys" – "ключики", стало быть, в ней все пароли.
Люся пересмотрела ее фотографии. Красивая улыбка. Яркая. Когда не улыбается, рот крупноват. Чувственный рот. И не сказать, что губы эталонно красивы: нижняя растянулась чуть шире, чем нужно… уголки книзу… но в этой неправильности – что-то притягательное, своя собственная, вне геометрии состоявшаяся, гармония. Она проглотила их переписку. Торопилась: вдруг Маша с Катей уже возвращаются, вдруг раньше обычного. Перечитала еще раз, медленно. Леша был лирик. Наивно, местами приторно. Наверняка был влюблен.
Дочитав, закрыла его аккаунт и отправилась курить. Сейчас покурит, подметет вокруг дома, придумает еще что-нибудь полезное, потом вернутся Маша с Катей (и к ним, скорей всего, присоседится Ольга) – она предложит им чаю… рассядутся пить чай со свежеприготовленным повидлом…
Не стала даже прикуривать. Вынула сигарету из пачки и поняла: все, не помогает. Рутина больше не действует.
И еще поняла – не сможет сейчас спокойно встретить Машу. Спокойно с ней заговорить. Спокойно сесть за один стол. Чай разлить по чашкам. Смотреть на нее, спрашивать, отвечать. И снова, в который раз – не посметь сказать то единственное, что давит и рвется наружу: "Машенька, ну как же ты к нему не поехала?"
Другая женщина. Измена. Счастье закончилось. "Как я без Леши?" Люся старалась, но никак не могла из всего этого – из этих колючих, болючих, но пропитанных жизнью… все-таки жизнью, деталек – сложить безысходный финальный ужас. Лежать в коридоре на облупленной каталке. Вечер и всю ночь… Больше ничего не будет. Коридор. Любопытные взгляды. Это все. Ненадолго в палату и сразу в морг – и вот уже умелые крепкие руки в резиновых перчатках намыливают, переворачивают с боку на бок.
Как она сумела убедить себя, что можно было, что правильно было не ехать? Молитвы из зеленого буклета… трижды в день… "бухла на поминках не будет"… выжить – и вцепиться намертво в благочестивые мелочи… верить во что-то, в чем закончился воздух прощенья…
Может быть, ей нужно к Оксане? Может быть, там отыщется объяснение. Все не так – все вот как, смотри. На одном из кадров – там, где Оксана выходит из подъезда – был номер дома. Улицу Люся знала.
Вернулась Маша с Катей. Ольги с ними не было, зато явился незнакомый мужчина лет тридцати в нелепом джинсовом комбинезоне. Сам худосочный, голова – как тыква.
Остановились сразу за воротами.
– Но давайте по-взрослому, – сказал он. – Мы не обязаны из-за вас страдать.
– Вчера вечером ходила, искала, – оправдывалась Маша. – Не нашла.
Люся догадалась, что речь о собаке.
– Снова цыпленка сгрыз? Мерзавец.
Человек в комбинезоне посмотрел на нее хмуро: вы тут, что ли, шутить пытаетесь?
– Ребенка покусал, – сказала Маша, опуская глаза. – Ногу прокусил. Зашивали.
Катя спросила:
– Точно наш?
– Да ваш! – Мужчина начинал нервничать. – Так что давайте. Вперед и с песней. Сутки даю. Достаточно.
– Да что ты их уговариваешь, Леня? – послышался из-за забора женский голос.
Женщина – крепкая, с тугими широкими икрами – появилась справа от ворот, где заканчивалась кирпичная кладка и начиналась сетчатая ограда.
– Ты у меня пожалеешь! – бросила она Маше. – Не запрешь собаку свою – о-о-ох, горько пожалеешь. Богом клянусь! Тебя саму так покусают, мало не покажется.
Помахивая куском свиной грудинки, Люся шла по Платоновке.
– Мальчик! Мальчик! Ко мне!
Люди выходили во дворы, советовали свернуть направо или налево – вроде, там видели недавно, бегал. У дома Леонтия сидела Алла на полусгнившей лавке, лузгала семечки.
– Мальчик! Мальчик! Ко мне!
От свинины рука ее стала скользкой, сальной.
– Мальчик! Мальчик!
Мальчик лежал посреди перекрестка. Встал, глянул на приманку, на Люсю, дернул обрубком хвоста – словно усмехался: ты серьезно? нашла, что ли, дурней себя?
Люся собралась звонить Маше – та шла по соседней улице. Мальчик фыркнул и не спеша затрусил прочь.
Ходили несколько часов. Больше он им не попался.
Наутро мохнатая собачья туша лежала возле ограды.
Две дырки посреди просторного лба. Крови немного.
Вчетвером – Люся, Маша, Ольга и Катя – повезли Мальчика к реке на садовой тележке.
На крутом спуске еле удержали. Катя упала, перепачкалась.
Копали яму в мясистой, воняющей тиной земле.
С городского берега, как обычно, пялились многоэтажки.
На правой ладони от черенка лопаты у Люси вздулся волдырь.
– Папа его из пипетки вскормил, – сказала Катя, глядя на выросший холмик с темными рыхлыми боками.
Без слез, сухо.
"Как они с Машкой похожи".
Постояла немного и первая двинулась обратно, вверх по склону.
– Оксана, я сестра Маши, вдовы Алексея, – выпалила она заготовленную первую фразу, десятки раз прорепетированную мысленно по дороге и все-таки прозвучавшую диковато – эта с чрезмерной грамотностью вставленная на место "жены" "вдова", как она и опасалась, резанула ухо. – Я пришла поговорить.
Звякнуло вино о банку консервированных персиков – получилось глупо: дзинь, пришла не с пустыми руками.
– Что вам нужно?
– Ничего, правда. В смысле, ничего определенного. – Заготовки закончились. – Поговорить. Правда, Оксана, я без скандала. Откройте, пожалуйста.
Оксана раздумывала дольше, чем она могла ей позволить.
– Мне очень нужно, пожалуйста, откройте.
Открыла.
Заспанная. Звонок в дверь ее разбудил. Насторожена. Давай скорей, сестра вдовы… что там тебе очень нужно… Волосы с правого боку свалялись и встали торчком.
– О чем вы хотите говорить?
Отступила на шаг, пропуская.
Люся понимала: вид у нее нелепый – в обнимку с бумажным пакетом из супермаркета.
Что-то в этом девчачьем лице с красными зареванными глазами, с красным носом… в ее доверчивом бледном лице… в этих тонких руках, обхвативших локти… в этом шелковом бирюзовом халатике… успокоило Люсю.
– Понятия не имею. О чем получится, – ответила она так, будто приехала к давней подруге скоротать по-свойски вечерок.
И скинула туфли.
Впервые за много дней казалось, что она контролирует ситуацию.
– Просто посидим, и я уйду.
У нее губы обветрены. Вдруг осознала совсем уж неожиданное: хочется коснуться рукой. Просто потрогать, помять – ощутить, как устроен этот рот. Неправильный, но чувственный. Леша так делал?
– Можно руки помыть?
– А… Да. Ванная там. Полотенца в шкафчике. Берите любое.
Смотрела ошарашено.
– Куда? – качнула Люся пакетом с провизией, на этот раз намеренно добившись красноречивого звяканья. – Тут вино и все, что под руку попалось. Кешью, шоколад, консервированные персики… что там еще… оливки… и маслины заодно.
– Давайте. – Оксана забрала пакет.
– Меня Люда зовут.
– Знаю. Леша рассказывал.
В ванной Люся управилась быстро. Торопилась – не вспугнуть бы момент, собственное настроение. Не могла больше: думать, чувствовать – и ничего не делать. Но дальше все сыпалось само собой.
Оксана сидела у стола – бочком, на краю углового диванчика. Отвернулась. На столе пакет. Рядом бутылка бургундского. Начала, наверное, выкладывать и – резануло: с Лешей так же садились. Вино, свечи.
– У меня отпуск заканчивается, – сказала Люся, подходя, и принялась выкладывать на стол остальное. – Я должна была с вами увидеться.
– Да, – сказала Оксана, не поднимая глаз; было непонятно, с чем она соглашалась, но не уточнять же. – А мне отпуск дали, – добавила осипло и откашлялась. – Я не просила. За меня попросили. Дали отпуск. Не могу работать. Сплошные ошибки.
– Много дали?
– Две недели. Все смотрят. Болтают за спиной.
– Я похозяйничаю, ладно? Чтобы вас не беспокоить.
Вазочки для персиков и ананасов нашлись в ящике со стеклянной дверцей. Там же два подсвечника – стеклянные шары. Витые до половины сгоревшие свечки. Коробка спичек. К бабке не ходи: Леша зажигал эти свечи этими спичками. Вынимал из коробка, чиркал. Что-нибудь говорил. Шутил. Он всегда много шутил. Или с ней бывал другим? Притихшим? Сентиментальным?
– Он сюда приходил?
– Сюда.
Накрыв на стол, Люся достала свечи. Говорила без умолку – чтобы отвлечь, не дать ей расплакаться в самый ответственный момент, пока зажигаются свечи. Перешла ненароком на "ты" и уже не стала поправляться, испрашивать разрешения.
– Не знаю, зачем я пришла. Возможно, зря. Как только я стану в тягость, ты скажи. Намекни, и я уйду. Хочется запомнить, какая ты. Не могу объяснить, зачем ты мне. Но вот так.
Первая свеча зажглась.
Оксана наблюдала, не отрываясь, за ее руками.
– Сегодня поняла, что все эти дни хотела с тобой увидеться.
– Спасибо.
Вторая свеча.
– Я тут совсем одна, знаешь.
Выключив люстру, Люся села за стол, разлила вино по бокалам. Оксана развернулась лицом к столу.
Она не выглядела хрупкой. Сложное сочетание: подростковые ломкие линии, тонкая кость и при этом – сочная женственность. Настоящая, природная. Которая сама по себе, сама себя не замечает. Она отзывчива. Мужчинам нравится ее опекать. И Леше нравилось. Она решила – это может быть надолго, почти навсегда – ну и ладно, пусть он женат.
Даже такая, только что оторвавшаяся от подушки… сколько она так – поплакала, подремала… даже такая она сохраняла обаяние; подавленная и раскисшая, умудрялась сплести эту цепкую паутинку.
– Не знаю, Оксан, насколько правильно. Для меня. Для тебя. Но…
– Я теперь совсем одна. Совсем-совсем. Даже в детстве не было такого одиночества.
Люся дотронулась до ее руки.
И все. И как будто открыли окно – и хлынуло. Как будто шагнула под птичий гомон, под живительную прохладу из вязкой, пыльной духоты.
– Я хочу к нему на могилку. Это можно? Я не решаюсь. Боюсь столкнуться с его женой… Я даже по имени ее называть не решаюсь, никогда не решалась… Когда Леша в разговоре называл ее по имени, мне так неуютно делалось… Как будто – все, что угодно, только не называй при мне по имени… Сначала казалось унизительно… говорила себе: а ты думала, как это бывает… – Она отпила. – Леша тоже такое покупал. Меня приучил. Я сладкое раньше пила… Можно передать через тебя? Кате… можно дочке его передать… что он… очень ее любил… не знаю… нет, наверное, не надо… не надо, – заключила тверже. – Зачем это? Нельзя.
Встретились взглядами.
– Знаю, я столько боли ей причинила… Я не хотела…
Халат одернула, потрогала припухшие веки.
– Я во всем виновата, да?
Люся прервала ее торопливым жестом.
– Не надо со мной об этом. Хорошо? Не хочу про это.
– Ладно.
– Совсем. Про то, кто виноват.
– Ладно.
Лицо, руки, колени, вырез халата – Люся открыто ее разглядывала. Оксану не смущало. Как будто признавала за ней такое право: ну да, что такого, надо ей – пусть рассмотрит.
– А ты как меня нашла?
– На фотографии подсмотрела номер дома. Внизу у тетеньки спросила квартиру. Она на лавочке сидела.
Баба Зоя, она всегда там сидит. Когда Леша делал тот снимок, баба Зоя тоже на лавочке сидела. В кадр не попала. Я выходила, а он щелкнул неожиданно. А баба Зоя сказала: "А-а-а, попалась!" Я сама с ней как-то не очень общалась. Но Леша с ней дружил. Разговаривал. Смотрю в окно – подъехал. Жду, жду, нету. Потом приходит. С Зойкой, говорит, беседовали, записывай: Мишка из сорок шестой квартиры барыга, а Семеновы после ремонта собираются квартиру продавать… Она на днях спрашивала, когда Леша объявится. Давно, мол, не видно. Я ответила, что он в отъезде… Не решилась сказать…
– Может, и не надо.
– Да надо, конечно. Лучше сразу – попричитает, и все закончится. А так…
Легко не стало. Но теперь Люся точно знала, что этот неправильный выбор – приехать к Оксане – что каким-то запутанным и необъяснимым, но совершенно неопровержимым образом этот неправильный выбор единственно верный. Для нее, лично для нее.
– Платье испачкала на кладбище, – сказала Оксана. – Не стираю. Земля пахнет…
Настала ее очередь помолчать. Устала – столько слов.
Но Люся ей помешала: рано было молчать. Было не о чем пока молчать.
– Про меня Леша рассказывал?
Сделала глоток. И Оксана следом.
– Конечно. Что ты была в него влюблена.
– А еще что? А он?
– Что он?
– Он был в меня влюблен?
– Н-нет, ничего такого.
– Что еще говорил?
– Да ничего. Просто обмолвился.
– Вот как.
– Знаешь, эти ночные разговоры… вроде отчетов, кто как жил… кто кого любил… Он всего-то два раза на ночь оставался. Но если не считать, то кажется, целая жизнь.
"Ну вот, – сделала Люся пометку. – Мелькнула я, стало быть, строчкой в ночном отчете: еще в меня была влюблена младшая сестра жены. Вписал. Перешел к следующему пункту. Становитесь, девки, в кучу".
Сбилась. По дороге собиралась наговорить много чего – про то, как поначалу старалась выбирать парней, похожих на Лешу, как мало в этом преуспела…
И раздумала вдруг откровенничать.
– Мы в ресторане собирались посидеть. Давно не получалось. Леша переживал: обещал, и все никак. Собрались, наконец.
Пожалуй, этого было не избежать: Оксана принялась рассказывать о последней ночи. Как не подходили врачи. Как она звонила подружке. Посоветоваться. "Что делать? Он лежит, ему хуже". А подружка сразу все поняла и сказала: "Звони жене, Ксюш. Звони…" Эти звонки, подслушанные медсестрами… звонки все решили. С самого начала не заладилось, пошло вкривь и вкось. "Вы жена?" – спросили. "Нет". – "Родственница?" – "Нет". Звонила – сначала подружке, потом Маше. Медсестры подумали-подумали… городская больница, недалекие толстокожие бабы – решили промеж себя: "Пусть жена уже подъедет. Мало ли. Эта ей позвонила, вроде". И Леша – это недолго – из тяжелого пациента превратился в героя сериала. "Кто у вас там в коридоре? С вечера ж лежит". – "А зайди, дверь закрой, сейчас расскажем".
Оксана плакала у Люси на плече: