– Своди меня на могилу. Пожалуйста, пожалуйста.
"Спасибо, Лешенька. Легче. Лучше, наверное, так – выгореть в пустоту, но стать свободной. Легкой. Научиться жить проще. Где-то досочинить, где-то принять, как есть. Не обязательно горячо, может быть, и тепло. Тоже сгодится".
Дома Маша звонила клиентке: готова выйти на работу, сидеть с ребенком.
– Что делать, Тамара Борисовна, нужно себя содержать. Мужа больше нет. Муж не прокормит… Да. Спасибо, Тамара Борисовна. Если вы не против, я с понедельника. Как обычно? С восьми до четырех?
Билет взяла на самолет, хотя собиралась на поезд.
Уговорила Машу не провожать ее.
– Ну что ты будешь таскаться лишний раз? Тебе оно надо?
На самом деле хотелось поскорей остаться одной, поскорее оттолкнуться от сурового Машкиного берега.
Маша это поняла – и перестала настаивать.
– Ну, езжай. Вещей немного.
Долгий, долго гаснущий взгляд. Прощалась с младшей сестрой. Как бы дальше ни повернулось – обе знали: все между ними заканчивалось. Все уже отдалилось и стало по-настоящему прошлым: книжки, прочитанные вместе, с фонариком за полночь, тайком от мамы… игра в секретики… взросление – сначала Машино – разделяющее, вдруг прочертившее между сестрами пустоты и провалы, потом – Люсино, побежавшее вдогонку: ах, вон оно что, и я теперь знаю, и я как ты… и даже взрослая, ровная нетребовательная дружба их – заканчивалась.
Больше ничего этого не будет.
Выезжала с первым автобусом, за четыре с лишним часа до рейса: "Чтобы не рисковать. Эти ваши пробки".
Посидели на дорожку. "Чудотворец Николай, освети путь мой неблизкий…" Маша перекрестила сестру, улыбнулась.
– Я буду звонить, и ты сама звони. Как только буду нужна… Ладно, Маш? Сразу… Хорошо? Маш? Договорились?
– Договорились.
Обнялись торопливо. Потом с Катей.
– Катюш, и ты, при первой необходимости, ладно? Обещаешь?
– Да.
Все, вырвалась.
Через пять минут она была в автобусе. Через час в аэропорту.
Табло, чемоданы, суета. Где-то там, по ту сторону от зоны досмотра – самолеты. Один из них взлетит и понесет ее отсюда.
Но нет, не получилось.
Не смогла.
"Напоследок, – твердила она себе в такси. – Напоследок. Так нужно".
Дом оказался недалеко от аэропорта.
Таксист помог вытащить сумку.
Баба Зоя – как положено, сидела на лавке.
Оксана открыла, удивленно посмотрела на сумку, на Люсю.
Она вошла и закрыла дверь.
– На секунду. Проститься.
– Проходи.
– Нет… я… Стой…
– Что?
Подошла вплотную, провела пальцами по ее губам. Оксана отпрянула испуганно к стене.
– Ты что?
Схватила, накрыла этот трепещущий, зовущий рот ладонью – вот так, смять, почувствовать его отзывчивую упругость.
"Леша так делал? Делал так? Потом расспрошу".
Пощипывает кожу – лопнул волдырь.
Оксана вырвалась. Скользнула в угол.
– Ты что? Перестань.
Испуг. Кровь прихлынула к скулам.
Красивая какая.
– Не перестану.
Дернула пояс халата, полы порхнули в стороны.
Наваждение не отпускало, выстукивало напористый ритм в висках. "Вот и хорошо. И хорошо. И пусть будет так, как нельзя. Пусть будет".
– Люся, – забормотала еле слышно, – отведи меня на могилку. Пожалуйста. Люся.
– Молчи.
– Не надо.
– Сейчас же замолчи.
– Отведи…
– Все. Отведу. Завтра. Замолчи.
"Вот за это… за это… Леша поплатился вот за это".
Маша устроилась нянькой на целый день. Богатая семья, платят прилично.
Мать выбралась на сорок дней. Собиралась с Вадиком – но у того не сложилось: срочный большой заказ. Отпустил – ничего не поделаешь, нанял помощника.
Леонтий попытался подать заявление в суд – потребовать долю в Лешином доме. Но оснований никаких, заявление у него не приняли.
Алла распускает слухи, что Маша не позволила врачам сделать мужу важное обследование – от этого он и умер.
Скандалы участились. Леонтий напивается, вламывается во двор, орет. Приходил однажды с намотанным на руку ремнем. Замахивался, но ударить не посмел.
Катюша снова сошлась со своим Вовой, снова пропадает допоздна.
Ольга сначала шпионила за ними, прогуливаясь мимо флигеля, в котором живет "женишок", потом и вовсе стала туда наведываться. А если не открывают, стучит в окно: "Кать, у тебя все нормально?"
Маша затеялась выращивать цветы. Вечерами сидит на веранде, любуется. Решила поставить на могилу Леше дорогущий памятник. Лешиных сбережений хватит как раз. Из черного мрамора, со вставками кованого металла. Объездила мастеров, выбирает из двух вариантов: со скорбящим ангелом (низко склоненная голова, обвисшие до земли крылья) или просторная площадка с беседкой (ажурные резные балясины, решетки, византийская вязь по перилам). Ольга советует вариант с беседкой.
Люся тоже приезжала на сорок дней. К Оксане не наведывалась. Не звонит и в Сети не переписывается: незачем.
Происхождение
Когда свершится будущее, где-то там, на другом конце жизни, девочка Яна с удивлением обнаружит себя одинокой старухой, надевшей новый байковый халат (синие цветочки на коралловом фоне) к приходу разносчицы пенсий. Пожмёт плечами, отвернётся от своего непрошеного отражения в оконном стекле, продолжит мысленный разговор с Шурой-из-собеса – женщиной недалёкой, но в целом неплохой (старший сын таксист, дочка разведена). За умеренное вознаграждение Шура вымоет полы и сходит в магазин. Хочется шоколадных батончиков. С орешками. И с вафельной крошкой. Впрочем, Шура будет ещё нескоро. Будущего у Янки много, невообразимо много.
* * *
Читать надоело.
Из окна пахнет листьями.
Зубы действительно кривые. Придётся соглашаться на пластинки.
Туман расползается как молоко в чае. Когда добавляешь по капле.
Папа не любит, когда – по капле.
"Хватит цедить. Налей, сколько нужно!"
Ужинать велено самой. Родители заскочили в гости.
На заборе сидят мальчишки, над забором сорока в матовой пустоте машет чёрно-белыми флажками.
Родители придут нескоро, а когда придут, будут допытываться, что ела.
Вымазала нож в масле, положила в мойку. Скажет, что съела бутерброд.
В Доме творчества травят тараканов.
Жанна Дмитриевна, репетитор немецкого, заболела гриппом.
И вдруг выяснилось, что свободное время – та ещё головоломка. Куда-то его нужно деть.
Однажды давно, Янке было лет пять или того меньше, они с мамой переходили в тумане дорогу, а прямо на них ехала машина. Фары, казалось, вот-вот вылупятся из дрожащего света. Янке стало страшно. Но мама держала её за плечо и шла не спеша, как ни в чём не бывало. Фары лизнули у самых ног. Янка вырвалась, пустилась бегом на другую сторону. Перебежала, обернулась. Взвизгнув по-щенячьи, машина остановилась перед переходом. У водителя было круглое спокойное лицо и пушистые белёсые брови. Совал в рот незажжённую сигарету и смотрел на маму. Запомнился зачем-то. Мама подошла и пробормотала рассеянно, думая о своём: "Смотри, юбку заляпала". Янка посмотрела – и запомнила это тоже, свою заляпанную на подоле юбку.
Травят тараканов, а разбегается гипсовый инвентарь: посреди холла на полу и на ящиках столпились ступни, голени, головы, руки, люди по пояс и целиком. Будто бросились бежать, но остановились в последний момент: куда бежать-то в эдаком виде?
Дружить не с кем.
Родители обещают перевести её в другую школу, хорошую. Там у неё должно появиться много друзей.
У родителей много друзей.
На прошлый Новый год одежда гостей не помещалась в шкаф, её складывали на кровать в спальне. Вырос высокий пёстрый холм. Здесь гладкий, там мохнатый. Рукава будто норы. Когда за столом стало совсем шумно, ушла в спальню расселять по норам цветных змей: отрываешь кусок от конфетти, рисуешь фломастером два глаза – готова змея. Кто-то подглядел в дверную щелку и сказал, отходя:
– Нормально. Играет. Я на стрёме.
Мама иногда курит. От Янки скрывает, прячется на балконе.
Обычно Яна не прочь посидеть в родительской компании. Всё интересней, чем со сверстниками – с одноклассниками или с дворовыми. Но лучше в сторонке. Устроиться на кухне возле горшка с драценой. Прихватить что-нибудь вкусное. И чтоб её не замечали. Особенно – чтобы не замечали те, кто норовит посюсюкать с хозяйским ребёнком.
Папа часто рассказывает о том, как он целый год жил во Владивостоке, и пережил там жуткий потоп. И про заграничные машины, которых во Владивостоке – каждая вторая.
Мама любит вспоминать про свой прыжок с парашютом, про недолгую учёбу в хореографическом училище и про то, как папа за ней ухаживал.
Мамины подруги жалуются на своих детей и хвалят Янку, а мама, хоть и гордится, каждый раз делает строгое лицо: "Хватит. Сглазите мне дочку".
Кроме сглаза мама верит в рассыпанную соль и в то, что нельзя кудыкать под руку, когда она куда-нибудь собирается.
Ещё бывает интересно, когда приходит папин друг Юра, и они сначала поспорят о чём-нибудь политическом, а потом поют под гитару.
Зовут старуху сложно и красиво: Кочубей-Кугушева Н. П. Сложным красивым почерком с завитками и хвостиками это прописано на металлической табличке, привинченной к облупившейся двери.
"Н. П." – Надежда Павловна.
Но для всех она просто Кочубейша.
– Слушай, а Кочубейша-то жива ещё! – весело кричит папа из прихожей. – Я думал, отмаялась. Ан нет, живёхонька.
– Да, я тоже видела её недавно, – отвечает мама с дивана и, отложив книгу, потягивается с хрустом, вытягивает руки вверх, так, что рукава халата падают к плечам. – Ужинать будешь?
– Обязательно.
Янка смотрит на мамины руки, белые и тонкие, слушает, как папа разувается: снятые ботинки шлёпают басовито, устало, упавшие под ноги тапки шлёпают звонко и радостно, и пытается вспомнить, видела ли она недавно Кочубейшу. Жива ли старуха и для неё тоже.
Подпёртый костылём силуэт, седая макушка.
Вдалеке, на заднем плане.
Ковыляет по узенькому скособоченному дворику. Сидит на площадке наружной лестницы, на специально вынесенном табурете.
Соседские дети забавляются, выкрикивают в мешкотную шаткую спину совиное "ку-гу". И с ноги на ногу переминаются, как совы на ветке. Молчит, чертит костылём как циркулем.
Вот, собственно, и всё. Мало ли на свете старух.
В тот день Янка возвращалась из художки мимо кирпичного дома, и захотелось ей подняться на второй этаж, к огромной сосульке, отросшей от крыши до асфальта. Сосулька была крепкотелая, ноздреватая, с бурым от натёков ржавчины нутром. Через дорогу, возле Янкиного подъезда малыши лепили снеговика. А получалась пирамида. Янка весело и небрежно погладила и похлопала выпуклый хребет сосульки, вспомнив, как поглаживают и похлопывают крупных собак, и, машинально поправляя на плече лямку этюдника, оглядела веранду.
Квартиры налево пустуют, на дверях и окнах решётки. Квартиры направо в таких же решётках. Таблички прикручены: "Не входить!", и череп с костями.
Жильцов в кирпичном доме немного. Потому что он ветхий. Трещина через весь фасад. Несколько раз в году к ветхому дому подъезжает такая же ветхая, кашляющая страшным железным кашлем белая "Волга", из неё выходит молчаливая щекастая тётка. Постоит перед трещиной, посмотрит. Заклеит бумажной полоской с синими печатями, и уезжает.
На первом этаже – пьяница Коля, огромный, как столб, и его собутыльники, которых Коля, случается, колотит и прогоняет. С матерными криками, с беготнёй и добавочным мордобоем "на посошок", если успевает догнать. Есть ещё злобная престарелая парочка Вова и Марина. Если остановиться у них под окном, могут плеснуть чаем или бросить что-нибудь гадкое. Яичную скорлупу, например. Или картофельные очистки. Склизкие, несвежие. Брр…
На дальнем краю веранды Янка заметила тень. Пока гадала: сугроб или человек, – тень шевельнулась. Кто-то стоял за углом. Притаился? Шпионит? Янка подалась было к лестнице, чтобы скорее бежать домой. Но вспомнила, что дома опять – пустые комнаты, не политая с понедельника герань с укором щурит подсохшие цветочки, на кухне моргает красным огоньком автоответчик. Нажмёшь на кнопку, мама скажет с усталым вздохом: "Ты опять где-то веешься. Звоню, звоню. В холодильнике суп. Разогрей. Не бездельничай. Почитай что-нибудь. Звони", – гудок, и красный огонёк погаснет. Передумала бежать. В общем-то, и страшно было совсем немного. Всё-таки ещё светло, возле многоэтажек полно людей, и лестница – рукой подать.
По расхлябанному полу веранды крадучись двинулась вокруг, хитро заходя тому, кто прятался за углом, со спины.
Кочубейша стояла возле перил и трогала снег. Рука дрожала. Рвалась тонкая ледяная корочка, покрывавшая пухлую снежную полоску, порхали сверкающие на солнце струйки. Юбки и кофты, надетые одна поверх другой. Костыль прислонён к перилам. Валенки с резиновой подошвой, следы ёлочкой. Кочубейша растопырила тёмные шишковатые пальцы и, подцепив ломоть снега, поднесла ко рту. Укусила, пожевала. Челюсть ходила потешно, сбивчиво – будто успевала заблудиться на своём коротеньком пути, тыкалась наугад во все стороны. Крякнула тихонько, принялась месить в кулаке снег. Капли мочили край рукава.
Янка наблюдала, затаив дыхание.
"Думал, отмаялась… ан нет, живёхонька…"
Вряд ли папа здоровается с Кочубейшей при встрече. Вообще-то, он только дома, со своими, такой искристый и весёлый. Снаружи, с посторонними – становится молчаливым, суровым. Будто в маске. Выйдет – и сразу надевает. И идёт.
Этюдник гулко боднул перила. Янка ойкнула. Кочубейша повернула к ней маленькую седую голову, и долгополая кожаная складка, висящая над залежами воротников, качнулась. Янка скривила губы: противно… Хуже родинки Жанны Дмитриевны или кровавых заусенцев Кати Родионовой, с которой пришлось сидеть за одной партой в прошлой четверти. Хуже даже, чем потные прыщавые громадины за пазухой у Юленьки, маминой сотрудницы: когда папы нету дома, Юленька любит расстегнуть пуговицы, и обмахивает, промокает себе там платочком, не прекращая разговора.
– Не вижу против света, – проскрипела старуха. – Кто-то незнакомый.
Янка подумала, что пора уходить. Поглазела, и ладно. К тому же, раз тебя не видят, то и грубости нет никакой в том, чтобы развернуться и уйти.
– Кто-то мелкокалиберный, – добавила Кочубейша, и Янка услышала тихий смешок, похожий на птичий клёкот.
Вспомнилось, как дворовые дети кугукают ей вслед… а Кочубейша на сову не похожа… нет, на какую-то другую птицу.
– Здравствуйте, я тут гуляю, – брякнула вдруг Янка вместо того, чтобы уйти.
– А-а-а, – одобрила Кочубейша, обращаясь к пустоте значительно левее Янки. – Я тоже, вот, гуляю. Прекрасный день. Хрустальный.
Она наконец нацелила подслеповатый взгляд на Янку.
– Солнышко, снег. Да.
Янка глянула в позолоченную синеву промеж высоток.
– Да, тихо. Но ещё же все в школе.
– А ты что же?
– Я во вторую смену. К часу.
Янка никогда не была такой болтливой с незнакомыми людьми. Но какая же Кочубейша – незнакомая?
Мама рассказывала, что, когда Яна только-только училась ходить, они вышли на пятачок возле памятника, мама вынула её из коляски и поставила рядом: иди, доча. Яна стояла, держалась за коляску. Не решалась отчалить. Заметила на другой стороне улицы старуху с костылём и, тыча в неё пальцем, принялась возбуждённо что-то объяснять на тогдашнем своём, не ведавшем слов, языке. "Не иначе, требовала предоставить опору, – шутит мама. – Костыль ребёнка явно впечатлил". Папа добавляет: "Уже тогда была смышлёной и ленивой", – и нравоучительно качает головой.
Встрепенулось и выплыло из полумраков забытого одно за другим.
Про блошиный рынок сначала: пока могла дойти до остановки, старуха возила на блошиный рынок какие-то старые вещи.
Её обворовали – она даже в милицию не позвонила.
Кажется, она дворянских кровей. Точно. Папа что-то такое рассказывал Юре, тот увлекается всяким таким дворянским.
Кочубейша выронила спрессованный снежок. Щурясь и покряхтывая, сделала два шажка. Костыль воткнулся под правую руку, фигура обрела знакомые очертания.
– Что это у тебя такое большое на боку?
– Этюдник.
– Ах, вон что! – пискнула радостно Кочубейша. – Этюдник! Какая интересная девочка забрела в мои катакомбы. Обычно сюда мальчишки бегают. Покричат, Колю рассердят… слушаешь потом рулады. Что же ты сегодня рисовала?
– Натюрморт.
– Натюрморт?! А какой, позволь узнать?
– Ваза, камень и груша.
– Чудно. Ваза, камень – и груша.
– Но груша восковая.
– Чудно, чудно… Жёлтая или зелёная?
– Зелёная. С черешком.
– Прекрасно.
Улыбка на изжёванном, обляпанном коричневатыми пятнами лице… Но Янка перестала морщиться. С каждой фразой Кочубейши, то скрипучей, то писклявой (возвышая голос, она попискивала, как дошколёнок) Янке делалось всё интересней. Неприятное переставало цеплять. Повеяло вдруг уютом с обледеневшей веранды. Захотелось сказать что-нибудь такое, что вызовет ответный интерес этого скукоженного существа, мимо которого она могла пройти понизу несколько минут тому назад, не заметив. И старуха наверняка не заметила бы её с веранды – против света. Вон какие глаза – кожистые, тусклые. Не смотрят – ощупывают. Разве что услышала бы шаги. И что-нибудь хорошее подумала бы об этих шагах. "Лёгкие", – например: "Какие лёгкие шаги". И звук Янкиных шагов присоединился бы к вкусу проглоченного снега, и ко всему тому, что старуха насобирала за сегодняшнюю прогулку. Потом к звуку Янкиных шагов присоединилось бы что-то следующее, потом ещё, и ещё – пока старуха не устанет низать своё ожерелье.
Можно про грушу ещё сказать. Здорово намучилась Янка с грушей.
– Груша труднее всего была. Тени пока прорисуешь…
– Да-да, – согласилась Кочубейша. – Понимаю… Я тоже когда-то рисовала.
– Правда?
– Очень давно… А вчера ветер кусался как собака, носа не высунуть. У меня так в форточке свистало, на разные голоса. Концерт!
– Рамы рассохлись?
– А? Да, рамы… Я газетой затыкаю. В прошлом году проигрыватель сломался. Раньше, когда ветрено, я пластинки ставила. Милое дело… Да.
Сердце у Янки заныло. "Одиноко ей", – догадалась. Но тут же подумала завистливо, что старуха, похоже, умеет с этим справляться. Без всяких друзей, сама. А она, Янка – не умеет.