Соня просила никогда её не провожать. "Терпеть не могу дверных прощаний". Глядя ей вслед, Циба распустил, стащил с шеи галстук. Она вернулась, стремительно пересекла комнату. Притянула его голову, поцеловала в губы.
– Хочу, чтобы ты знал, – сказала, отстраняясь. – Я с ним больше не сплю.
Циба потянул её к себе, но она ускользнула.
Потом было ещё много ворованного хмельного счастья. Много. Хватит на всю оставшуюся жизнь – вспоминать. Перебирать по крупицам. Её смех, её походку, её точёные узкие ладони, которые он так любил разглядывать… держал у себя перед глазами и смотрел, гладил осторожно, гулял по ним пальцами – разными тропками, с ложбинки на горку, с ладони на запястье… пока Соня не отнимала у него свою руку, хныча дурашливо: "Цыба, затекла уже вся, отдай"… и каждый отловленный, спасённый от небытия жест этих рук будет вспоминать, и тянуться навстречу… и свет, и тени, и запах её жгучего тела, и каждое сказанное слово… она была немногословна… как он любил эту её немногословность, эту сдержанность, обрывающуюся вдруг.
"Почему ты нас не застукал, Коваль?! Почему не нагрянул? И всё разрешилось бы – иначе".
Катя отправилась искупнуться. Видимо, почувствовала, что её развозит. Подошла к воде, стянула брюки и трусы. Осталась в футболке. Решила, глупышка, что её от костра не видно. Проглотив водку, Циба смотрел на её выбеленные луной, моргающие из-под футболки ягодицы: вместо закуски.
Всё началось при Кате. Можно сказать, из-за неё. В боулинге, в дурной новогодней компании, Катя предложила сыграть в бутылочку. Ей тогда приглянулся паренёк, приглашённый кем-то – или объявившийся самостоятельно. Чей-то друг. То ли Саня, то ли Ваня. В него она и целилась. Коваль метал шары, упрямо пытался выбить два страйка подряд. Его звали, он послал всех подальше. Компания решила поддержать Катю. Циба раскрутил бутылку и тут же стал выбираться из-за стола: играть в пионерские игры он не собирался. Бутылка остановилась, указав горлышком на Соню. Катя завопила, что он обязан, что его отказ для Сони оскорбителен.
– Я вас прикрою, – промурлыкала она, растянув шарфик.
Циба посмотрел виновато на Соню. Она с обречённой улыбкой развела руками. Ни разу до того момента, когда его лицо наклонилось к её лицу за устроенной Катей ширмой, Циба не засматривался на Соню, не думал о ней так. Пожалуй, почти не замечал её: табу, жена старого друга… Он собирался чмокнуть её в щёку, но их губы встретились сами собой – и жадно сцепились. Будто преодолено было критическое расстояние, на котором уже невозможно ускользнуть от судьбы, отделаться поцелуем в щёчку.
Занятый добыванием страйков, Коваль ничего не заметил. Да и остальные – вряд ли. Не заметили, как всё только что началось. И уже не отпустит за просто так. У Кати с тем парнем, Саней или Ваней, ничего не сложилось. Как обычно. Даже в бутылочку не поиграли: куда-то он сразу же испарился.
Марина, новая жена Бычка, просила есть. Бычок кивал: скоро, скоро будешь есть. Костёр разгорелся высокий, заклекотал, махнул по небу искрами. Витя старался. Рассадил всех на пледы: я сам. Поодаль ждала своей череды последняя порция шашлыка, штук пять шампуров.
– Вот так живём, братцы, и не знаем, что нас ждёт за поворотом, – рассуждал Витя. – Кажется, вечность впереди. А на самом деле последний день настал. Спокойно просыпаешься, умываешься, завтракаешь. А уже начался тебе обратный отсчёт.
Бычок подхватил:
– Да не говори. Обратный отсчёт. Она в тот день рано встала, Коваль? Авария в двадцать один десять, так? Сколько она прожила-то, в последний день?
Коваль промолчал. Махнул нехотя в сторону Бычка – отстань, мол.
Сидящий по-турецки Циба закрыл глаза. Как будто это могло оградить его от их разговоров.
"Нужно уходить, – тупо повторял он про себя. – Встать и уйти. Вызвать такси и сразу идти к воротам. Они быстро приедут, они тут возле моста дежурят".
Раздали стаканчики водки. Циба выпил со всеми. Витя продолжил было свои душещипательные речи, но его перебила вернувшаяся Катя – затянула "Чёрного ворона". Циба вздрогнул: его любимая песня. Переглянулся с Катей и понял, что она всё знает. Про него с Соней. И песню сейчас запела – ему. Успела переодеться в дорожный жилет – взяла, наверное, из Витиной машины – и теперь полыхала из-за костра ядовито-лимонным цветом. Подпевать Циба не стал: понимал, что сорвётся. Ком в горле – не проглотишь.
Пока Катя пела, пропустили ещё по одной. Подпевала ей только Марина. В женском исполнении эта песня исцарапывала душу вдрызг, в лохмотья. Не дослушав последнего припева, Цыба поднялся. Катя оборвала песню, замолчала.
– Пойду, – бросил он.
– Спать, что ли? – поинтересовался Бычок. – Вон те домики наши, – ткнул пальцем в сторону двух силуэтов, темневших чуть поодаль от остальных.
– Нет, я домой, – сказал Циба. – Домой поеду.
Свои промолчали. Только Бычок удивлённо ругнулся. Катя с Мариной смотрели настороженно из темноты. Коваль шуровал веткой в костре, выуживая оттуда снопы искр. Луна пялилась на них с каменным безразличием.
– Всё.
– Да ты чего? – всполошился Витя. – Зачем домой? Три часа ночи. Домики сняли. Отличные. Чистые.
И снова – само собой случилось.
Его колотило, зуб на зуб не попадал, когда он подошёл к Ковалю. Тот продолжал ковырять веткой костёр.
– Я любил твою жену, – выдавил Циба, борясь с наседающей дрожью. – Люблю.
Стало тихо. Только плескался на отмели Дон и перегавкивались вдалеке собаки.
– Я не знал, что умею… так… любить, – продолжал Циба. – Мы оба с ней не знали, когда всё это начиналось. Не понимали.
Он переглянулся с Катей.
– Всё, Коваль. Теперь ты знаешь.
Плескался Дон. Лаяли собаки.
– Вот так поворот событий, – восхищённо протянул Витя.
– Всё? – уточнил Коваль, поднимаясь.
– Всё, наверное.
Он подцепил его подбородок левой и тут же кинул правый прямой. Целил в кадык, чтобы срубить наверняка. Циба инстинктивно отклонился, вскинул плечо. Удар чиркнул по плечу и врезался в ухо. Покачнулся, но устоял.
– Прости, – сказал Циба.
Собственный голос долетел откуда-то издалека, с другого берега. Он повторил, прислушиваясь:
– Прости меня.
Коваль качнулся вправо и, не мудрствуя, дёрнул Цибу правой в подбородок. Снова инстинкт заставил Коваля прикрыться плечом. Смягчённый удар пришёлся сбоку в нос. С ног не свалил, но юшка потекла. Потекла щедро. Инстинкты только мешали. Не давали ударам Коваля сделать то, что следовало. Падая от следующего удара, прилетевшего точнёхонько в лоб, Циба чувствовал, как распускается внутри тугой, душивший его узел. "Полегчало", – думал он, слизывая с разорванной губы кровь и землю.
И ещё думал о том, что Ковалю, с которым они лет десять ходят в одни и те же залы, наверняка всегда хотелось схлестнуться с ним на ринге понастоящему. Не сдерживаясь, без тормозов. Проверить, кто круче. Коваль обожал – по-настоящему. В юности с удовольствием ломал новичкам носы. В последнее время попритих, пообмяк. Но Циба читал по его глазам: хочет, очень хочет – интересно ему, кто же из них двоих круче. Хочет, но воздерживается: всё-таки старый друг.
"Прости и за это заодно, – подумал Циба, вставая и вертя головой в поисках Коваля. – И сейчас не дам тебе проверить. Бей уже так". Вкус собственной крови, хруст костей и гул в голове оказывали целебное действие. Каждый вонзившийся в него удар приносил облегчение. Он перестал уклоняться. Открывался навстречу ударам. Как совсем недавно Соня открывалась холодному ветру в его саду.
Он лежал пластом, и Коваль его больше не трогал. Коваля вообще не было рядом.
– Не успели мы. Не успели, Соня, – бормотал Циба, поднимаясь с земли.
К нему бежали, кричали, чтобы не лез, пихали его – прочь, убирайся прочь, ты и так нагадил достаточно. В круговерти испуганных и озлобленных лиц он попытался сосредоточиться на лице Вити – вот бы кого припечатать. Но они пихали, мешали поймать равновесие. Циба навалился, откинул их от себя. Подошёл к Ковалю, стоявшему лицом к Дону, к тлеющим вдалеке огням ночного Ростова.
– Прости, – прошепелявил Циба, не придумалось ничего другого.
На этот раз Коваль свалил его ударом в грудь.
Бил остервенело. Топтал и гвоздил, сосредоточенно сопя и похрипывая. Ему тоже мешали. Пытались схватить за руки, удержать, оттащить. Они всем мешали.
Вокруг скакали, захлёбывались лаем прибежавшие на шум заварушки собаки. Из-под их пружинящих о землю лап разлетались облака пыли.
– Не поверишь, у меня пыль – одно из ярчайших воспоминаний детства, – говорила Соня, отходя от только что прикрытого окна: на соседнем участке мастера принялись шкурить оштукатуренные стены, пыль полетела по всей улице.
В стакане, который держала Соня, покачивался апельсиновый сок. Бёдра её покачивались, когда она шла от окна. Душа его покачивалась. Это был один из тех редких случаев, когда на Соню нашло настроение поговорить.
– У нас в военном городке окна выходили на склон холма. Долгий такой, покатый склон. Сбегал до самой дороги. Летом на каникулах меня редко куда вывозили. Книжки все я быстро перечитала. Рисовать у меня плохо получалось. Сидела возле окна часами, смотрела, как проезжают по дороге машины. И за ними клубится пыль. Бывало очень красиво, когда солнце под нужным углом. Пыль тогда сверкала как бриллианты.
– Вот именно так? – рассмеялся он. – На сколько карат, Сонь?
– Не знаю, Цибочка. На миллион, наверное. На миллион карат.
Когда мир перестал падать и лишь тихонько сползал куда-то вбок, Циба открыл глаза. Он лежал на скамейке, на которую его отнесли Бычок с Витей – перед крайним коттеджем. Попробовал привстать. Не получилось, остановила серьёзная резкая боль вдоль всего организма. Его бурно вытошнило сгустками проглоченной крови. Кто-то подошёл, придерживал ему лоб. Женская рука. Проблевавшись, Циба тронул помогавшую ему руку в знак благодарности. Утёрся сгибом локтя.
– Сволочь ты, – вздохнула Катя, усевшись на качели перед лавкой. – Сволочь и дурак.
Циба молчал, соглашаясь. Говорить и не хотелось, и не моглось.
Боль сделалась вязкой, застыла студнем. В голову начала вползать трусость. Стал прислушиваться к себе: что поломано, каков итог. Коваль поработал над ним основательно. До носа таки добрался. Возможно, не один раз. Оба глаза заплыли. Рёбра, справа. Похоже, почки. И почему-то руки болтаются как плети.
– Зачем было ему говорить? Теперь-то зачем?
Качели нежно поскрипывали. Раскачиваясь, Катя вытягивала вперёд ноги, и Циба видел её дочерна испачканные землёй подошвы.
– Легче тебе стало? – спросила она, останавливаясь и наклоняясь вперёд. – Легче, я же вижу… Все вы, мужики, эгоисты. И сволочи.
Катя снова успела набраться. Хорошая она. Только вся какая-то жалобная, с сучьими покорными глазами. Заглядывает этими своими глазами на мужиков, выпрашивает большой радости. А получает мелкие подачки. Соня говорила про неё: "Катерина – праздник, который некому отпраздновать". Циба набрал было воздуха, хотел сказать Кате, чтобы она не пила больше. Но она уже уходила от него – к Дону, к пляшущему между сидящими человечками костру.
Циба попытался подняться с лавки – и не смог. Встревожился: не позвоночник ли. "Отлично, – говорил себе с горечью. – Начинаю бояться за своё драгоценное здоровье. Считаю косточки. Так возвращается жизнь. Назад, Цибулёнок, на мусорную землю. Жить, Циба, жить".
Следующим пришёл Бычок. Пьяный, конечно.
Принёс бутылку минералки, зачем-то напоил насильно Цибу, того ещё раз вырвало. Бычок сел на качели, с которых недавно ушла Катя. Разговор его долго плутал, срывался, утыкался в глухие тупики.
– Знаешь, Циба, – сказал Бычок, повышая голос. Помогло: он взял себя в руки, заговорил почти что связно. – Я тоже, знаешь… Тоже на Соню слюни пускал. Ох, пускал. Но… не решился, блин. Не решился.
По щеке у Цибы покатилась беспомощная слеза.
– Она, между нами… да-а-а. Супер. Видно было. Но… я не такой, как ты. Да. Я не решился. Скажешь, трус, – Бычок мотнул головой. – Ладно. Зато не крыса.
Оторваться от лавки никак не получалось. Голова отрывалась, но спина лежала как привинченная. Циба пробовал по-всякому. Никакого результата.
"Ну, что, сволочь, позвоночник?" – спросил он себя. И теперь испугался всерьёз.
– Как она танцевала… м-м-м… Заводная девка была. Да. Повезло Ковалю. Ну… и тебе малёхо…
"Так теперь и будет всегда, до конца. – В прорези заплывших глаз Циба рассматривал Бычка, мечтательно уставившегося в ночное небо. – Кто-нибудь будет приходить, садиться возле тебя. И говорить. Говорить. И ты не сможешь ничего сделать".
– Слушай, Циба. Хочу спросить тебя. Скажи по-братски… А как она в постели была? Ну… если по пятибальной шкале.
"Боже, неужели это всё? Неужели – всё?"
В глазах искрило, но ему удалось сбросить себя с лавки. Встал на колени, упёрся локтями.
– Чего ты? Встать? – Бычок сам подошёл к нему, помочь.
От близости его физиономии зудели руки. Циба встал. Это оказалось проще, чем он думал. "Позвоночник целый", – мелькнуло. Бычок стоял как раз, как надо.
– Слышь, Циба, как она в постели была, а?
Выбросил левую в боковом – промазал – вдогонку бросил правую и почувствовал, услышал даже, как звонко щёлкнуло в спине. Как недавно щёлкал под его ногами валежник. Тоже промазал. Перед Цибой проплыли испуганные глаза Бычка, и тот исчез из поля зрения. По рукам, по спине растёкся жар.
"Стало быть, целый".
– Ты что там, гадёныш? – услышал он голос приближающегося Коваля. – Мало тебе? Добавить?
Циба стоял, понуро свесив голову.
Коваль ткнул его в живот – несильно, но ослабевший Циба согнулся пополам и уселся на траву. Коваль постоял над ним, сел рядом.
– Живой, нет? – спросил он, сплёвывая себе под ноги.
– Ты уже спрашивал.
Они помолчали. Цибе снова захотелось уйти поскорей. Куда угодно. Подальше.
– Вызови мне такси, – попросил он.
– Хрена лысого, – отрезал Коваль. – Перебьёшься.
Помолчали ещё немного.
– Я знал, – сказал наконец Коваль. – В тот самый день узнал. – Он пожал плечами. – Переживал сильно. Больше, чем ты знал… А когда она… когда всё случилось, решил… простить. Забыть. Решил не говорить ничего тебе, скотине.
Из темноты показался Витя со сторожем. По тому, как они осмотрели Коваля и Цибу, было понятно: Витя бегал к сторожам всё утрясать, договариваться, чтобы не вызывали ментов.
– Видишь, нормально всё, – сказал Витя сторожу.
Мрачно и коротко Коваль послал их обоих. Они ушли.
– Думаешь, почему так вышло? Я нашёл письмо у неё в машине. Полез за навигатором, и нашёл. Она и не старалась его спрятать. Собиралась, видно, тебе в собственные ручки отдать. Я прочитал… прочитал… Почему-то она тебе написала, а не мне. Обычно наоборот, вообще-то… пишут тому, с кем расстаются…
В темноте стронулся и низко завыл мотор: сторожа включили насос, закачивающий воду в подземные цистерны для полива.
Опираясь на плечо Коваля, Циба поднялся на колени.
– Что там было? В письме?
– Заткнись, Циба, – прошипел Коваль. – Заткнись и слушай… Она… к тебе собралась… На трассу, наверное, поехала проветриться после нашего разговора, успокоиться. Мы с ней крупно поговорили, я остаться её просил… Она всегда куда-нибудь уезжала, когда сильно нервничала. Выбиралась на трассу и гнала куда-нибудь. Скорость, мол, успокаивает…
Циба улыбался во весь свой растерзанный рот.
– Значит, она собиралась уйти ко мне?
Коваль посмотрел на него с презрением.
– Я хотел убить тебя сейчас. Когда бил, – сказал он задумчиво и принялся кидать перед собой камни, подобранные с дорожки. – Не знаю, почему не получилось. Видно, не судьба тебе. А теперь настрой не тот. Живи, тварь. Вина наша поровну. Так что живи.
Циба подполз на коленях поближе к Ковалю.
– Да, Игорь, так было бы лучше, как ты задумал. Нам обоим… Что там было, в письме?
– Пшёл вон, животное, – Коваль устало толкнул его и поднялся.
Сделал несколько шагов – и не удержался, выронил, как неподъёмный груз:
– Она беременная была.
– Коваль! – позвал Циба.
Тот не обернулся. Сплюнул и пошёл дальше по дорожке к костру, откуда его уже высматривали с беспокойством Витя и Бычок. Катя положила голову Марине на колени. Похоже, дремала. Коваль встал над костром, ему протянули стаканчик.
Телефона в кармане не оказалось. Такси не вызвать. Не нашлось и кошелька. Коваль выбил из карманов и то, и другое. Возвращаться к костру казалось немыслимым. Как пройти сквозь стену. Поскуливая от боли, подбадривая себя желчными смешками, Циба поднялся на ноги.
В воротах его кинулись облаивать тузики. Угрюмый сонный сторож одёрнул их не сразу, на всякий случай дал полаять на окровавленного хромого придурка. Уже за пределами базы, там, где тянулся за сетчатым забором газон, Цибу обдало водой: включились поливальные брызгалки.
Сначала идти было трудно. Он думал о письме, которое ждёт его – наверняка ждёт – в искорёженной машине на спец-стоянке, начинал гадать, какими словами писала Соня, как называла его: Цибулька, Цибочка? И чем глубже он погружался в свои мысли, тем легче шёл.
"Соня, – стучало в висках. – Сонечка".
Небо уже начало выцветать. В посадке суматошно перелетали с ветки на ветку разбуженные его шагами птицы. Кое-где из коттеджей лилась романтическая музыка. Кто-то ещё не долюбил, ещё не желал мириться с наступающим новым днём. Пред самой трассой с обочины при его приближении сорвалась и нервно умчалась "десятка". Выбравшись на асфальт, Циба толкнулся и побежал. Всё в нём оказалось целое, ни единого перелома. Кроме носа. Каждый шаг отдавался молотом в ушах – но это мелочи, он мог бежать.
Впереди, за мостом, громоздился серыми глыбами Ростов. Водители торопливых утренних машин успевали бросить на него любопытные взгляды. Один даже притормозил, опустил окно. На большее не решился, проехал, как и все, мимо.
Мост уходил немного в гору. Если не возьмёт его быстро, с налёта – выдохнется. Нужно было подналечь. Он зарычал и прибавил скорости.
"Давай, животное, давай", – подбадривал он себя.
В какой-то момент Циба почуял, что сможет, добежит. Он теперь всё может. Но теперь – слишком поздно. Если бы это пришло к нему раньше, она осталась бы с ним. Живая, Господи. Живая. И ребёнок…
Сознание захлопнулось в узенькую щёлочку.
Оставалось ещё её письмо. Которое он должен прочитать.
"Давай, животное, беги".
Над Доном, тяжело отрываясь от изрубленного городом горизонта, ползло свежее розовое солнце.
– Смотри, Циба, я вся розовая. Красиво, да?
Животное бежало упруго и размеренно.